Ко входуЯков Кротов. Богочеловвеческая историяПомощь
Помощь

ГЕОРГИЙ ФЕДОТОВ

СВЯТОЙ ФИЛИПП
МИТРОПОЛИТ МОСКОВСКИЙ

К оглавлению

ГЛАВА IV. ПРОСЛАВЛЕНИЕ СВ. ФИЛИППА

Если убиение митрополита Филиппа было грехом царя и всей русской земли, то прославление его должно быть связано с актом всенародного покаяния. Первыми принесли это покаяние, задолго до всероссийской смуты, монахи Соловецкого монастыря, предавшие своего отца, и сын царя, его убившего.

В 1590 г., через 21 год по кончине святого, соловецкий игумен Иаков явился к царю Федору Ивановичу с просьбой от лица всей братии: "Даруй нам, сказал он, пустыннаго нашего гражданина Филиппа, наветами ученика изгнанного от своего престола и в чуждом ему месте погребенного, от юности своей понес он труды вместе с отцами киновии, и ныне на нас висит клятва за то, что причинили ему ученики. Твое царское разрешение дарует нам опять благословение, которого мы лишились". Царь дал игумену грамоту к тверскому епископу Захарии. Когда раскопали могилу мученика во дворе Отроча монастыря, обрели его мощи нетленными. Тверитяне стекались поклониться угоднику, оставлявшему их город. Игумен Иаков с благоговением перевез, речными путями, доверенную ему святыню в северный монастырь.

Торжественно встретила братия своего великого святителя, и погребли его под папертью церкви св. Зосимы и Савватия, в месте, избранном для себя при жизни св. Филиппом. Вскоре начали совершаться исцеления и чудеса.

Первое чудо совершено было св. Филиппом над плотником Василием, "пришельцем страны восточной", приготовлявшим бревна для обновления храма. В лесу придавило его упавшим деревом, и три года лежал он калекой, прося об исцелении св. Филиппа. Однажды, в день Рождества, когда близкие ушли в церковь, оставив его одного, он увидел во сне, что стоит в церкви за всенощной и перед ним св. Филипп в епископском облачении с кадилом в руках, весь осиянный светом. Угодник приблизился к больному и сказал: "Возстань, Василий, и, подняв его за руку, прибавил:

"Будь здрав именем Господним и ходи". Проснувшись Василий увидел себя здоровым, и сам пришел в церковь благодарить святого.

Вскоре затем расслабленный инок Исаия, начальствовавший на поварне, был исцелен у гроба Филиппа. Третьим был кузнец Иван с берега, с реки Варзуги. Долго болея, он увидел однажды во сне святолепного мужа в святительской одежде, который спросил его: "Чем болезнуешь?" Когда больной показал на живот, явившийся перекрестил его и сказал:"Не знаешь ли меня? Я митрополит, что в Соловках". Выздоровевший кузнец пришел в Соловки и рассказал о случившемся с ним. Так распространилась слава о чудотво-рениях Св. Филиппа, и жители Приморья стекались на остров для поклонения ему. В эти же годы неизвестным нам иноком соловецким было составлено и житие святого. Автор не был, по-видимому, очевидцем соловецкой жизни Филиппа. О себе он говорит: 'Тем же и аз от инех достоверно поведающих о нем слышах". Зато о московской деятельности митрополита он пишет: "Не от иного слышах, но сам видех". Когда-то, вероятно, уже в начале XVII в. было составлено в Соловках и другое житие св. Филиппа, более подробно изображающее хозяйственные труды Соловецкого игумена и муки его заточения со слов бывшего пристава Кобылина, позже старца Симеона, "заточену ему бывшу на Соловках".

При патриархе Иоасафе I, который сам был из пострижеников соловецких, служба св. Филиппу внесена в печатную Минею 1636 г., и день памяти его праздновался повсеместно 23 декабря. Но только 10 лет спустя были торжественно открыты и перенесены Преображенский собор мощи святителя. Сохранилось донесение соловецкого игумена Илии патриарху Иоасафу о состоявшемся торжестве.

Через пять лет этот самый Илия был возведен в сан архимандрита, с тех пор оставшийся за настоятелем Соловецкого монастыря, а еще через год (в 1652) состоялось новое перенесение мощей св. Филиппа - в Москву. Это событие произошло в последний год жизни патр. Иосифа, человека слабого и не пользовавшегося большим влиянием на царя Алексея Михайловича. Естественно поэтому видеть инициатора необычайного торжества 1652 т. в Никоне, любимце царском, тогда митрополите Новгородском. Постриженик Анзерского скита в Соловках, Никон, подобно патриарху Иоасафу, имел особое усердие к св. Филиппу, личное желание его прославления. Но то, как были задуманы московские торжества 1652 г., показывает, что у Никона была своя церковно-национальная идея - и именно та, что легла в основание и нашего очерка. Соборным постановлением было определено перенести для погребения в Успенском соборе останки трех московских иерархов: митрополита Филиппа, патр. Иова, сосланного Лжедмитрием в Старицу и скончавшегося там, и патриарха Гермогена, замученного поляками в Чудовом монастыре. Все три святителя были подвижниками за народное, национальное дело, и пали жертвой тиранической власти. Возвращая святителей в дом Богородицы, в их престольный храм, Москва и прежде всего царь, приносили покаяние за грехи предков, совершали акт примере-ния земли с ее'почившими героями. В Старицу за гробом Нова был послан Ростовский митрополит Варлаам, с боярином Салтыковым и большой свитой. Сам Никон взял на себя почетнейшее поручение, - он должен был перенести не только останки митрополита, но и мощи прославленного чудотворца. Сопровождал его кн. Хованский со множеством дворян и служилых людей. Боярская свита подчеркивала земский, национальный характер торжества.

11 марта, после молебствия в Успенском соборе царь отпустил оба посольства - в ближнюю Старицу и далекие Соловки. Уже 5 апреля в Москве встречали останки Иова. Патриарх плакал и говорил царю: "Вот де смотри, государь, каково хорошо за правду стоять: и по смерти слава". Через несколько дней престарелый Иосиф скончался.

Только 3 июня, с поздним освобождением от льдов Белого моря, Никон прибыл в Соловки. Дорогой он получал письма от царя с извещением о смерти патриарха, в преемники которого царь предназначал своего "собиннаго друга", с напутствием к благоговейному и опасливому странствию. В море корабли Никона были разметаны бурей: одно из судов погибло без вести, многие разбились о скалы. Наконец, уцелевшие "от великих морских страстей" достигли пристани. После молебна Никон положил на раку чудотворца два послания - от царя и патриарха. Через три дня, проведенных в посте и молитве, за литургией Никон громко прочел грамоту царя к св. Филиппу. Хотя и навеянное посланием императора Феодосия к почившему Иоанну Златоусту, с той же мольбой об отпущении греха отца, она замечательна, как памятник живой веры и чистой души "тишайшего" царя.

"Христову подражателю, небесному жителю, вышеестественному и плотному ангелу, преизящному и премудрому духовному учителю нашему, пастырю же и молитвенику, великому господину, отцу отцем, преосвященному Филиппу митрополиту московскому и всея Русии, по благоволению Вседержателя Христа Бога, царь Алексей, чадо твое, за молитвы святых ти здравствует. Ничто же ми тако печаль души творит, пресвятый владыко, яко же быти тебе богохранимого царствующего нашего града Москвы во святей велицей и применитей соборней и апостольской церкви... второе, молю тя и придти тебе желаю семо, еже разре-шити согрешение прадеда нашего царя и великого князя Иоанна, нанесенное на тя нерассудно завистию и неудержанием ярости, и еже на него твое негодование а к и о б щ-ника и нас творит злобы его, яко же пишется: терпчины бо родительные оскомины чадам различные творят... Аще и неповинен есмь досаждения твоего, но гроб прадедний присно убеждает мя и в жалость приводит... И сего ради преклоняю сан свой царский за оного, иже на тя согрешившего, да оставиши ему согрешения его своим к нам пришествием... Сего ради тя молю о сем, освященная главо и честь моего царства, твоим преклоняю честным мощам и повиную к твоему молению вею мою власть, да пришед простиши, иже тя оскорби пона-праснству, раскаялся бо о содеянном, и он тогда, и за того покаяния к тебе и нашего ради прощения, прииди к нам, снятый владыка. Исправи бо ся тобой и евангельский глагол, за него же ты пострада, за еже всяко царство раздель-шеся на ся не станет, и несть пререкующего ти глаголати о сведениях Господних, и благодать Божия в твоей пастве, за молитв святых ти, в нашем царстве присно изобилует, и несть уже днесь в твоей пастве некотораго разделения. Аще бы убо было, не бы стояло доселе, разделения ради, но ныне вси единомышленно просим и молим тя, прииди с миром во свояси и свои тя с любовью приимут. О священная главе, святый владыко Филипп, пастырю наш! Молим тя, не презри нашего грешного моления, прииди к нам с миром. Царь Алексей желает видеть тя и поклонитися мощем твоим святым".

По словам Никона, вся церковь рыдала при чтении этой грамоты, и сам он едва мог читать от плача. Архимандрит просил оставить в монастыре частицу св. мощей. "И егда я, богомолец твой, пишет Никон, начат имати часть от святых мощей, тогда обоня воня благоухания от святых мощей святого Филиппа не мало, и мнози того благоухания сподобились слышати." Покрывши раку царскими покровами, со свечами и колокольным звоном, понесли ее к ладье. "Мнози же путем от плача и слез изнемогше... валяющеся семо и овамо, яко объюродевшие, ови от радости, ови же от жалости"... Отъехавши от монастыря на пять верст, два дня стояли у Заяцкого острова, выжидая погоду. Еще через сутки, 11 июня, вошли благополучно в устье Онеги.

Никон подробными письмами с дороги извещает царя об этапах своего путешествия. 20 июня приплыли в Каргополь, оттуда сухим путем двинулись в Кириллов монастырь и по Шексне доехали 25 июня до села Рыбного (Рыбинска) по Волге. 30 июня прибыли в Ярославль. Отсюда опять начинается сухопутное путешествие по великой северной дороге - через Переяславль, Троице-Сергиеву лавру к Москве. Всюду, на остановках вносили мощи в храмы и служили при большом стечении народа. Последняя стоянка была в селе Воздвиженском, в 6 верстах от лавры, где Никон выжидал царского приказа. Он не решился внести драгоценные мощи в деревянную церковь села "за многонародное собрание и неискусное свещь поставление", - и стоял с ними "под подвижным кровом - в шатре".

9 июля Москва встречала своего великого святителя. Из Успенского собора вышел крестный ход, предводимый митрополитом Ростовским Варлаамом. За ним шел царь в золотом кафтане, с индийским посохом из слоновой кости, в шапке, усыпанной каменьями и жемчугом. Огромные толпы народа заполняли улицы Напрудной слободы, где у часовни царь встретил раку угодника. На этом месте был поставлен дубовый крест, давший название Крестовской заставе. Тут общая радость омрачилась печальным событием. Старец Варлаам не вынес усталости и жары июльского дня;

опустившись в кресло, он скоропостижно скончался, у самой раки святого. Но государь уже спешил принять на свои плечи святое бремя. Почившего митрополита понесли вслед за св. Филиппом. Дальнейшее шествие и чудеса, совершившиеся в тот день, сам Алексей Михайлович описал в восторженном и взволнованном письме к кн. Н. И. Одоевскому:

"Подаровал нам Бог, великому государю, великого солнца: яко же древле царю Феодосию пресветлого солнца Иоанна Златоустаго возвратити мощи, тако и нам даровал Бог целителя, новаго Петра и второго Павла проповедника, и втораго Златоуста, великаго пресветлаго солнца Филиппа митрополита Московскаго и всея Русии чудотворца возвратити мощи. И мы, великий государь, с богомольцем нашим Никоном, митрополитом Новгородским и Велико-луцким, ныне же милостию Божиею патриархом Московским и всея Руси, и со всем освященным собором, и с боя-ры и со всеми православными Христианы и с ссущими младенцы, встретили у Напруднаго и приняли на свои главы с великою честию, а в кой час приняли, и того часу сотворил исцеление бесной и немной жене, и того часу стало говорить и здрава бысть; а как принесли на пожар (Красную площадь) к Лобному месту, тут опять девицу исцелил при посланникех литовских, а они стояли у Лобнаго места; а как его световы мощи поставили на Лобном месте, все прослезилися: пастырь, гонимый понапраснству, возвращается вспять и грядет на свой престол; а как принесли на площадь против Грановитыя, тут опять слепа исцелил, и якоже древле при Христе во след вопили: Сын Давидов, помилуй! так и в ту пору вопили к нему в след. И таково много множество народно было, от самаго Напруднаго по соборную апостольскую церковь, не мочно было ни яблоку упасть, а больных тех лежащих и вопиющих к нему свету безмерно много, и от великаго плача и вопля безмерной стон был. И стоял десять дней среди церкви для молящих и во всю десять дней беспрестани с утра до вечера звонят; как есть на святой недели, так и те дни радостны были; то меньшое, что человека два или три в сутки, а то пять и шесть и седмь исцеление получат; а как патриарха поставили (Никона), и он, свет чудотворец, двух исцелил в тот день, и ныне реки текут чудес. Стефанову жену Вельяминову исцелил:

и отходную велела говорить, и забылася в уме своем, и явился ей чудотворец и рек ей; "вели себя нести к моему гробу (а она слепа и ушами восемь лет не слышала и головою болела те же лета), и кой час принесли, того часу прозрела и услышала и встала да и пошла здрава; да не токмо осми лет, и двадцати и тридцати лет целит и кровоточных жен и бесных и всякими недуги исцеляет. А как принесли его света в соборную и апостольскую церковь и поставили на престоле его прежебывшем, кто не подивится сему, кто не прославит и кто не прослезится, изгнанного вспять воз-вращающася и зело с честию приемлемаго? Где гонимый, где ложный совет, где обавники (клеветники), где соблазнители, где мздоослепленныя очи, где хотящие власти вос-прияти гонимаго ради? - Не все ли зле погибоша, не все ли исчезоша во веки"?..

И царь заключает молитвенными воззваниями к небесным силам, показывающими, как верно понимал он смысл исповедничества Филиппова и его уроки для русской земли. "О блаженные заповеди Христовы! О, блаженна истина нелицемерная? О блажен воистину и трббяажен, кто исполнил заповеди Христовы и за истину от своих пострадал. Ей, не избраша лутче того, что веселитеся и радоватися во и с т и н е и правде и за нее пострадати и люди Божий рассуждати в п р а в д е. А мы» великий государь, ежедневно просим у Создателя, чтобы Господь Бог даровал нам, великому государю, и вам боярам с нами единодушно людей Его световы рассудити в правду, всех равно; писано бо есть: суд Божий николи крив не живет... и о всех христианских душах поболение имеем и в вере крепким бы и в правде и во истине же столпам стояти твердо и за нее страдать до смерти, во веки и на веки".

Замечательна в этом письме царя ликующая уверенность в уже наступившем торжестве правды, в полном искуплении старых грехов. То же настроение сквозит и в его "молебмом послании" св. Филиппу. "Благодать Божия в нашем царстве присно изобилует, и несть уже днесь в твоей пастве никотораго разделения". Если и был в бурной истории русского царства момент достигнутого равновесия, "симфонии" в реализации идеи боговластия, то это именно в средине XVII веха. Царь Алексей Михайлович был, может быть, единственным, достойным носить священный венец. Тишайший, благочестивейший, почти святой - он поражает нас силой веры, детской частотой сердца и жаждой правды. И что же? Как посмеялась история над его святыми надеждами! Всего несколько лет отделяют ликующие слова его письма от нового грознаго "разделения". Снова священство и царство столкнулись в мучительной для обоих борьбе - на этот раз не по вине царя. Еще не много лет, и жестокое разделение прошло по всему телу церкви русской, расколов ее во имя разнаго понимания той самой "веры и истины", стоять за которые до смерти призывал царь Алексей Михайлович. Снова социальные судороги потрясают народное тело: мятеж Разина, стрелецкие бунты. А за ними уже встает исполинский призрак Императора, который нанес смертельный удар святой Руси, ниспровергнув, казалось, все устои, на которых строилось древнее священное царство. Теократия в России окончилась срывом, вместе с крушением национальной культуры. Пышное цветение культа набрасывало покров святости над неправдой, о которой тысячами голосов кричала русская земля. Этой неправды не видел благочестивый царь, как не видел ее и грозный царь, который некогда писал Курбскому: "Украшеньми всякими церкви Божий светятся, всякими благостынями... мучеников же в сие время за веру у нас нет"... Так писал царь, давший русской земле величайшего ее мученика - за правду. Но древняя русская церковь, в лучших ее пастырях и сынах, никогда не отделяла веры от правды и правды от милосердия. И последний патриарх Московский стоял перед новым грозным царем с иконой Богородицы в руках, безмолвным ходатаем, в утро стрелецкой казни...

Об этом служении верного пастыря вспоминает церковь, молитвенно взывая к свящепномученику:

"Первопрестольников преемниче, столпеправославия, истины поборниче, святителю Филиппе, положивший душу за паству свою".

ЭКСКУРС

ОПРИЧНИНА В ОЦЕНКЕ НОВЕЙШИХ ИСТОРИКОВ

Предлагаемое выше освещение опричнины может показаться устарелым и "ненаучным" для читателя, знакомого с новейшей литературой. Оно, действительно, отзывается скорее Карамзиным, чем Виппером. Последние произведения русских историков нередко дают реабилитацию опричнины и вместе с тем правления Грозного, доходящую иногда до апофеоза. Поэтому автор, к тому же не специалист в науке русской истории чувствует себя ^обязанным защитить свою несовременную точку зрения.

Конечно, для христианина сложность этой исторической проблемы значительно упрощается. Святой Филипп не был политиком, а лишь защитником "правды" в христианском государстве. Можно условно допустить государственную необходимость опричной революции и суровых мер в борьбе с боярской оппозицией, - все равно: остается общий характер имморализма, презрение к человеческой справедливости, тираническая, "кровопийственная" жестокость, не оправдываемая никакими государственными соображениями. Для историков социальной школы все это мелкие детали, "эксцессы", не уменьшающие их восхищения перед системой. Для христианина, признающего религиозный суд, нравственное качество деятеля, одушевляющий его "дух" - не вторичное, а первичное единственно подлежащее суду. Вот почему мы сходимся в оценке Грозного и опричнины с консервативными историками старой школы - Карамзиным и Иловайским, - хотя по-разному оцениваем смысл русского исторического процесса.

Что же, однако: стоим ли мы в данном случае перед трагическим противоречием между религиозной и национально-политической оценкой? Может быть, из злого семени, посеянного Грозным, выросли добрые плоды, и его революция укрепила государство русское, обеспечив ему века могущества и славы? Это противоречие между небесной и земной прагматикой возможно; оно составляет одно из сильнейших искушений для человека, пытающегося религиозно осмыслить историю. Не будем расширять этой проблемы до пределов исторической теодицеи. Достаточно указать, что в данном случае, в этом важнейшем узле русской истории, такого, безвыходного противоречия нет.

Показать это на нескольких страницах "экскурса" можно лишь одним путем: указав на последние выводы, к которым пришла подлинно объективная историческая наука, и вскрыв те основания, на которых покоится "научная" апология опричнины.

Здесь мы встречаемся с одним замечательным фактом. Внимательное изучение весьма скудных материалов по истории опричного режима не дало ничего для оправдания этого института. В основе его благоприятных оценок лежат предвзятые идеи, различные болезни "позитивного" научного ума, вскрыть которые и является долгом религиозного и подлинно объективного историка.

Вопрос об опричнине неизбежно соединяется с общей оценкой Грозного и его места в русской истории.

Реакцию против школы Карамзина и славянофилов (К. Аксакова, Ю. Самарина) начинает С. М. Соловьев. Реакция эта была обоснована, как направленная против личного, психологического и морального подхода к Грозному, оставлявшего без внимания его эпоху и вырождавшегося в диллетантский субъективизм. Соловьев хочет дать "объективную" историю. Но его объективизм выношен в школе Гегеля. Это значит, что он находится в плену идеи о "разумности действительного" и оптимистически рассматривает исторический "процесс", как торжество высшего начала. Этим высшим началом для Соловьева, как известно, является государственность, в борьбе с пережитками родового строя. Шестнадцатый век - эпоха окончательной победы государства над родовыми традициями, доживающими в удельных княжествах и боярском праве. В борьбе с боярством Грозный носитель высшей идеи. Этим определяется и оценка историка. За видимой объективностью творится самый несправедливый суд, где обвиняемых, т. е. побежденных, даже не выслушивают. Происходит это таким образом, что историк строит изображение Иоаннова царствования исключительно по о ф и ц и а л ь н ы м, т. е. исходящим от правительства, источникам. Отсутствие актов судебного процесса, напр., заставляет Соловьева воздерживаться от рассказа о жертвах террора, о которых говорит множество современников. Получается впечатление почти благообразное и политически приличное. Конечно, Соловьев не закрывает глаза и на отрицательные последствия опричнины. Как "произведение вражды, опричнина, разумеется, не могла иметь благого, умирающего влияния". Говорится о гибельном "удалении главы государства от государства", отказе от власти от "собственных орудий", о неизбежных злоупотреблениях "временщиков". Но все же читатель, знакомый с Карамзиным, чувствует себя совершенно в ином мире, обескровленном, лишенном бытовых красок. Что касается материала, то он не обильнее, и даже скуднее, чем у старого историографа, благодаря отводу иностранцев. Большую часть VI тома Соловьева занимают события внешней истории, которая изображается вне связи с внутренней. Причины поражения в Ливонской войне не ясны. Несколько замечаний об уродливых эксцессах опричнины не вносят ничего в понимание процесса. Можно сказать, что от читателя требуется вера в его разумность, несмотря на явно катастрофический его исход.

Другие современники Соловьева, особенно представители той же "историко-юридической" школы, довели идеализацию Грозного до абсурда. К. Д. Кавелин считал Грозного "великим", предтечей Петра Великого, которого погубила "тупая, бессмысленная" среда. Аналогию с Петром проводил и Бестужев-Рюмин, считавший обоих государей людьми "с одинаковым характером, с одинаковыми целями, с одинаковым почти средством для достижения их". Для западников XIX века аналогия с Петром В. была уже достаточным оправданием. Странным образом забывалось одно: что Петр создал империю, а Иван чуть не разрушил царство, потерпев крушение на всех фронтах. А казалось бы, для историков, чуждых субъективизма, исторический успех должен служить главным мерилом оценки.

Таким образом, для историков этого направления апология Грозного вытекала из предвзятой оптимистической концепции "исторического процесса", связанной с преувеличенной оценкой государственности.

Странным образом эта положительная оценка Грозного просачивалась и в некоторые круги русской интеллигенции, почти анархически относившейся к государству. Здесь в пользу Грозного говорил демократический догмат, признанный почти всем без исключения русским обществом. Грозный сломил родовую аристократию и передал управление в руки худородного дворянства. В глазах многих, это была заслуга, искупавшая все. Никто не ставил себе вопроса: что действительно выиграла Россия от насильственного истребления старого, культурного, свободолюбивого правящего слоя, связанного с местными мирами и древними национальными традициями, и что она приобрела с революционным вторжением в ряды правящего класса массы проходимцев, татар, казаков и беглых преступников?

В. О. Ключевский соединял демократические симпатии с пониманием государственных задач московского царства. Но его спас от идеализации Грозного великорусский здравый смысл, уловивший противоречия между торжественным пафосом православного царя и-капризным самодурством тирана. Ключевский относится к Грозному иронически. Он судит не столько его моральный характер, сколько его прославленный ум. Ключевский не хочет, подобно Карамзину, вызывать кровавых призраков. Он оценивает Грозного, как правителя, - и приходит к выводу, что непоследовательность, противоречивость, распущенность, лежащие в основе его характера, оказали губительное влияние на его политическое дело. Этот приговор историка целиком относится и к опричнине.

Быть может, к опричнине Ключевский подходил несколько упрощенно. Он видел в ней "жандармский корпус" для политической борьбы - не более. Заслуга выяснения социального смысла опричнины принадлежит проф. С. Ф. Платонову.

В своих "Очерках по истории смуты" С. Ф. Платонов вскрыл аграрное содержание опричной реформы: массовую переброску служилых людей из уездов в уезды, разрушившую старые связи между боярством и населением, особенно в центральных областях государства. Опричнина впервые представилась, как опыт создания нового военно-служилого класса, с целью построения на его основе новой, сильной государственности, освобожденной навсегда уже от удельно-княжеских традиций. Эта работа Платонова продолжалась и продолжается его школой в исследованиях, по новым актовым материалам, организации управления в "опричной" или "дворцовой" половине государства. В результате этих работ выяснилась продуманность, систематичность учреждения, в котором раньше видели лишь судорожную реакцию тирании. Вместе с тем монографические исследования других сторон управления в эпоху Грозного должны были высоко поднять в наших глазах политические способности этого государя. Отсюда, впрочем, далеко еще до положительной оценки этой системы. Сам глава петербургской исторической школы не сделал таких выводов, и не мог их сделать, ибо связывал изучение опричнины с генезисом великой смуты. Только революционная эпоха выдвинула ряд апологетов опричнины и в то же время попытку небывалого апофеоза ее творца.

Последняя попытка принадлежит Р. Ю. Випперу. В своей блестящей, богатой идеями книжечке "Иван Грозный (Москва, 1922) этот историк, впервые подошедший к русским темам, нарисовал Грозного на фоне европейского и азиатского XVI века, впервые крепко связав внутреннюю политику Москвы с внешней. В этом внимании к международной обстановке действительная заслуга автора. Но в изучение русских дел Виппер не вносит ни новых материалов, ни новых методов. Книга его не исследование, а панегирик. Он насыщен страстью, и за апологетической его внешностью клокочет ненависть, питаемая болью сегодняшнего дня. Виппер пишет свою книгу под мучительным впечатлением гибели русской империи и, вознося Грозного, вымещает свой гнев на либеральных и гуманных людей последнего столетия, охладевших к идее "грозной" власти. Подобно Макиавелли, в патриотической боли своей Виппер ищет тирана - и утешается им ретроспективно, отдыхая в Москве Грозного от Москвы 1917 г. Виппер всегда был материалистом, видел в истории лишь слепую и бессмысленную игру сил. К явлениям духовной жизни он проявлял слепоту феноменальную. Но созерцание могущества торжествующей силы (Рим) было для него источником исторического вдохновения. Впрочем, Виппер ни унижается до любования террором Грозного. Он довольствуется его оправданием. Опричнина была напряжением военных сил государства в чрезвычайно тяжелой обстановке войны. Разгром Новгорода должен был (чем?) "исправить поколебленное военное положение", и т. д. Опричнина отражает стремления "демократии" XVI в. Демократический собор 1566, в разрез с прагматикой и здравым смыслам (см. выше) связывается с учреждением опричнины в 1565 г. Превращение опричнины в "двор" в 1572 г. Виппер понимает, как расширение системы под влиянием новгородской "измены" (кавычки Виппера) и крымского нашествия. Виппер не догадывается (а это выяснилось для всех с опубликованием записок Штадена), что опричная реформа 1572 г. была, на самом деле, реакцией, в которой погибли главные опричные деятели, и что сожжение Москвы ханом показало правительству ненадежность опричного корпуса и значение земской рати. Разумеется, для Виппера остается непонятной и конечная катастрофа Ливонской войны. "Судьба Ивана IV - настоящая трагедия завоевателя, который сорвался на слишком крупной игре, потому что бросил на весы счастья все свое достояние и вместе с потерей новой колониальной добычи, глубоко расстроил основы старой империи". Виппер не замечает, что в этом самый жестокий приговор, какой можно произнести над политическим деятелем. Сам автор необыкновенно увлекательно изобразил мощь московского государства, созданную Иваном III. Теперь оказывается, что гениальный Иван IV (сравниваемый с Петром В.) проиграл в азартной игре наследство предков.

Книга Виппера встретила сочувственный прием у русских историков (рецензия А. Преснякова в "Анналах" № 2), благодаря новизне идей и исторических аналогий. Но и в самом духе нашего времени лежит обяснение ее большого успеха. Один из вождей большевизма, историк М. Н. Покровский в разных очерках своей "Русской истории" дает апологию Грозного. Исторический материализм и антиморализм роднят его с Виппером. При различии политических вкусов это историки одной школы. У Покровского оправдание тиранов - одна из любимых исторических тем;

она питается у него общей всему марксизму ненавистью ко всяким формам аристократии и к самой идее свободы. Покровский сделал Грозного вождем демократической революции по тем же мотивам, по которым он пишет апологию "демократа" Павла I и мстит дворянам-декабристам.

Любопытнейшим смешением двух стилей - Виппера и Покровского - является очерк И. И. Полосина, написанный в качестве предисловия к запискам Штадена. На фоне широкой картины международных отношений Московской Руси, Полосин рисует опричнину, как "настоящую социальную революцию", без которой "были бы немыслимы блестящие успехи Грозного". Под этой революцией понимается факт усиления мелко-поместного землевладения. Термин "социальной революции" для автора, по-видимому, избавляет от доказательств ее политической ценности. Несколько неожиданно на следующей (41) странице читаем:

"Дальнейшее углубление социальной революции грозило бытию государства". Изучение Штадена для автора не прошло даром. "Царь Иван политик нервный, но чуткий - сам же стал во главе реакции", которая оказалась неизбежной после "беспощадных крутых мероприятий революционных лет". Почему же аграрные мероприятия царя неизбежно должны были получить "беспощадный крутой" характер? Ответа нет, если не искать его в психологическом воздействии на автора двух ленинизмов: эпохи военного коммунизма и эпохи "Нэпа".

Через год после книги Виппера вышла брошюра С. Ф. Платонова "Иван Грозный" (Пет. 1923 г.) - только брошюра, но подводящая итоги почти полувековой работы первоклассного специалиста. Каждое слово здесь продумано и взвешено. Вне всякой полемики, автор защищает свое понимание Грозного от увлечений старых моралистов и новейших апологетов. Уверенно и спокойно старый мастер ставит все вещи на свое место. С. Ф. Платонов остается высокого мнения о политических талантах царя Ивана. Грозный является для него "крупной величиной". Вступительная глава может вызвать даже опасение, что автор задумал еще одну апологию тирана. Однако, чем более читатель углубляется в историю царствования, обогащенную научной жатвой последних десятилетий, тем более знакомый образ вырисовывается перед ним: Грозный встает таким, каким его знали консервативные историки XIX века. Автор не имеет "никакого желания приводить подробности гонений и казней", но в своей осторожной характеристике царя признает "ненормальности": и "чувство страха перед несуществующими опасностями", "начатки мании преследования" и "садизм", т. е. соединение жестокости и разврата", и отсутствие мужества. Но нас интересует оценка опричнины.

Говоря о "внутреннем расстройстве Московской жизни", приведшем к поражению в войне с Баторием, С. Ф. Платонов указывает двоякие прич-ины. "Одни заключались в так называемой опричнине Грозного и ее следствиях, другие - в том стихийном явлении, что трудовая масса московского населения пришла в движение и, покидая старую оседлость, стала рассеиваться по направлению от центра к окраинам государства".

Таким образом, опричнина из необходимого орудия трудной войны (Виппер, Полосин) делается причиной поражения. Нарисовав широкую картину аграрно-классового института (не останавливаясь на "эксцессах"), автор переходит к его последствиям. - "Во-первых, пересмотр княже-нецкого землевладения превратился в опричнине в общую земельную мобилизацию, принудительную, тревожную и потому беспорядочную... Все слои населения, попадавшие под действие опричнины, терпели в хозяйственном отношении и приводились - вольно или невольно - из оседлого состояния в подвижное, чтобы не сказать - бродячее. Достигнутое государством состояние устойчивости населения было утрачено, и в данном случае по вине самого правительства". "Во-вторых... Грозный считал нужным соединить эту операцию с политическим террором, казнями и опалами отдельных лиц и целых семей, с погромом княжеских хозяйств и целых уездов и городов. С развитием опричнины государство вступило в условия внутренней войны, для которой, однако, не было причин. Царь преследовал своих врагов, которые с ним не сражались"... "Результатом этого безумного и вовсе не нужного террора было полное расстройство внутренних отношений в стране"... "Не меньшее ожесточение, чем в боярстве, было и в других слоях населения. Опричнина и террор были всем ненавистны, кроме разве тех, кто с ними связал свой житейский успех. Они поставили все население против жестокой власти и в то же время внесли рознь и в среду самого общества. По меткому замечанию англичанина Дж, Флетчера, бывшего в Москве вскоре после смерти Грозного, низкая политика и варварские поступки Грозного так потрясли все государство и до того возбудили всеобщий ропот и непримиримую ненависть, что, по-видимому, это должно было окончиться не иначе, как всеобщим восстанием. Сделанное до смуты, это замечание вполне было оправдано последующими московскими событиями".

Так последнее компетентное слово исторической науки совпадает с единодушной оценкой современников - русских и иностранцев, - и вместе с тем подвиг митрополита оправдывается и перед судом государственного разума.

 

Ко входу в Библиотеку Якова Кротова