Яков Кротов. Путешественник по времени.- Вера. Вспомогательные материалы.

Георгий Федотов

О СВЯТОМ ДУХЕ В ПРИРОДЕ И В КУЛЬТУРЕ

Федотов Г. О Св. Духе в природе и культуре // Путь. 1932. № 35 (сентябрь). С. 3—19.

Чрезвычайно трудно разделить действия в мире лиц Пресвятой Троицы, наименовать незримую и таинственную Божественную Силу раздельно именем Отца, Сына и Святого Духа. В Церкви, в истории искупления человеческого рода святые Имена отчасти проясняются для нас. В этом прояснении и состояла работа христианского богословия. Но и для богословия, но и в экономии Церкви Дух Святый остается самой таинственной ипостасью. Богословы согласны в том, что природа и действие Св. Духа являются для нас сокровенными, едва именуемыми. Что же сказать о природе и культуре, которые вообще стоят вне круга зрения теологов? Здесь возможны только гадания, только предчувствия. Но в порядке гаданий и непритязательных мыслей да будет простительно взять слово и не теологу.

Прежде всего можно и должно установить, что Дух Святый действует в мире и за пределами Церкви; что если всего яснее и могущественнее действие Его проявляется в таинственной жизни Церкви и в духовной жизни святых, то нет и не может быть места чуждого Его дыханию. «Камо пойду от Духа Твоего и от лица Твоего

камо бежу? Аще взыду на небо, тамо еси, аще сниду во ад, тамо еси. Аще возьму криле моя рано и вселюся в последних моря, и тамо бо рука Твоя наставит мя и удержит мя десница Твоя» (Псал. 138, 7-10). Не случайно этот гимн Божественному вездесущию начинается с имени Духа. И все мы знаем и повторяем: «Дух дышит, где хочет», «Где Дух Господень, там свобода», отрицая, вслед за Церковью, возможность нормативного, закономерного, канонического ограничения Его силы, хотя в церковной экономии Его даров действует норма, закон и канон. В какой-то мере действие Духа Святого в мире мыслится нами более объемлющим, чем действие Сына Божия, как Искупителя, хотя не как Божественного Логоса. Спасение вне Церкви, невозможное по законам экклесиологии, допускается нами в свободе пневматологии. Дух Святой говорит устами языческого пророка Валаама и даже его ослицы.

Вне Церкви действие Св. Духа раскрывается в мире природы и в мире культуры. Где же и в чем преимущественно перед Отчей силой Творца и разумом Сына? В этих не лишенных опасности поисках мы исходим из единственно надежных догматических символов: Церковь открывает нам Духа Святого, как «животворящего» и «глаголющего пророки». С этим согласны все явленные в Св. Писании пневматофании. В этом направлении — к Духу, источнику жизни и вдохновения, мы и направим свои поиски.

В тварном мире, согласно этим символам, Св. Дух проявляется прежде всего в живой природе, с ее хотя бы ограниченной свободой. Эта свобода дана в элементарной спонтанности движения. В неорганическом мире царствует закон. В астрономических пространствах, как и в царстве кристаллов, отпечатлевается

разумность Логоса, математически идеальная основа мира. Но в мире органическом дано место непредвиденному, прерывистому, тому, что было названо «творческим порывом». Что стоит в Божественном мире за этим творческим порывом Бергсона? «Святым Духом всяка душа живится», — поется в одном из гимнов Восточной Церкви. В свете общей символики Св. Духа (образ голубиный) не будет слишком дерзновенным усматривать животворящую силу Св. Духа не только в человеческой, но и в животной, и в растительной и, может быть, вообще в космической, в мировой душе.

Но и «мертвая» природа является живой для религиозного и для художественного зрения. В ней порядок и строй не окончательно сковал свободу. Есть стихии, свободные по преимуществу — и в своей свободе грозные для человека. Замечательно, что явления Св. Духа нередко связаны с бурным действием именно этих стихий: ветра и огня. «И внезапно сделался шум с неба, как бы от внезапно несущегося сильного ветра... И явились разделяющиеся языки, как бы огненные» (Де. 2, 2-3). Самое имя духа в разных языках означает прежде всего дуновение, воздух ветер (pneuma, spiritus). Огонь настолько символичен Св. Духу, что само крещение Христово есть крещение «духом Святым и огнем». В этом стихийном одеянии Св. Духу соприродны и ангелы: «Творяй ангелы своя духи (т.е. ветры) и слуги своя пламень огненный» (Пс. 103, 4. Евр. 1, 7). В огне и буре открывается человеку не только мощь разгневанного Божества, но и вдохновляющая сила Божия, исполняющая его трепетом и восторгом. Израильтяне трепещут вокруг опоясанного молниями Синая, но пророки — в огне и грозе слышат голос Божий. Илия, вознесшийся на огненной колеснице, в представлении русско-

го народа остался громовником, громовержцем. Даже вода оказывается теснее земли связанной с силой Св. Духа. Не начинается ли Библия с этих слов: «И Дух Божий носился над водою» (Быт. 1, 2). Вода кажется противоположной огню в холоде и влажности, но в стихийной мощи своей океан созвучен грозе и ветру, как они неподвластный форме. В воду крещения нисходит огонь Св. Духа.

Зато земля, косная и неподвижная, покорившаяся человеку, кажется наиболее далекой теофаниям Св. Духа. Но она — материнское лоно, родная человеку, мать, как зовут ее почти все народы. Человеческая жизнь лишь на земле возможна и лишь ее дарами. Те, другие стихии, смертельны для человека. Почему же в них проявляется Дух Святый? Здесь открывается безграничное поле для размышлений. Наше смущение возрастает, когда мы отдаем себе отчет в том, что голос стихий враждебен личному началу, что хаос, прорывающийся в них, грозит растворить, утопить личность в безликом. Христианство есть религия личности, в нем личность высвобождается от темной власти стихий в аскезе, жертве и личной, зрячей, избирающей любви.

Что означает символ голубя, в котором Дух Святый нисходит на Сына Божия? Историки религий указывают на то, что голубь — священная птица Астарты и Афродиты, присоединяя к этому, что у евреев Дух — Ruah — имя женское. Наше смущение возрастает. Но ведь пол есть принцип органической жизни, и в нем сильнее всего проявляется стихийное начало жизни. Так символ голубя вяжется с символом ветра и огня, увеличивая для нас грозную таинственность явлений Св. Духа.

В стихийном мире и в самой грозной для

нас стихии пола, таится смертельная опасность для личности. Но в них же источник органической жизни, с которой плотью своей навеки связана личность, без которой она невозможна. Эта антиномичность указывает на глубокий распад в мировой жизни, внесенный в нее грехопадением. Через грех смерть вошла в мир, в самые источники жизни. Где сильнее всего напряжение жизни, там ближе всего и смерть: в буре, в огне и в любви. Растворение личности в стихии есть ее духовная смерть. То, что смерть эта предваряется бурным напряжением силы, восторгом и чувством освобождения, указывает на изначальную божественную силу жизни, которая сохраняет следы своей божественности и в распаде и в тлене стихий. Стихии смертельные для человека остаются прекраснейшей ризой Божества.

Не в земле, безвредной, даже благодетельной и покорной человеку стихии, но в разрушительных и прекрасных силах огня и ветра Дух Божий говорит человеку: успокоенные и смягченные, ветер и огонь, воздух и тепло — источники жизни и плодородия самой земли. Однако, в самоотдаче стихиям, пусть духоносным, таится огромная опасность для человека. Из источника жизни и вдохновения он пьет для себя чашу греха и смерти.

Ветхий Завет закрыл от Израиля эту опасность, наложив запрет на грозную красоту мира. Заключенный с народом Божиим личный завет дал ему в законе дисциплинирующую школу личности. Но в язычестве повсюду человечество служит стихиям, через них приобщаясь к божественным источникам жизни. Плен и рабство личности являются расплатой за этот опасный путь богопознания.

Однако мы можем теперь признать спокойно,

что язычество имело свое боговедение (а не только демоноведение), ибо отцы Церкви ввели его прозрения в догматику христианства. Язычество же, а не Израиль строит культуру и прозревает ее религиозный смысл.

Можем ли мы признать основную правду эллинского мифа о священном происхождении культуры? Думается, можем, если серьезно примем слова Христа: «Без меня не можете творить ничего». Ничего, т.е. ничего ценного, конечно. Это исключает возможность и демонического происхождения прекрасных вещей, и ограничивает мысль о только человеческом характере культуры. Да, культура по преимуществу дело человека — человека, поставленного между Богом и космосом, — но Богом вдохновленного на творчество.

Есть два извечных начала в культуре: труд и вдохновение. Культура в латинском смысле слова двойственна: Cultura agri и cultura Dei. Как труд, культура уходит в землю, родственна ее смиренной, черной глубине. Как труд, она немыслима без орудий и без рассудочного знания, на этом пути возвышаясь до науки и до ее небесных корней — в мире Логоса. Как вздохновение, культура возникает впервые в искусстве — в хорее, т.е. песне и пляске, неразрывно связанных с молитвой и культом. Древние были исполнены верой в божественный характер художественного вдохновения. Поэзия — священное безумие, mania, поэт — пророк. Vates означает и то и другое. Даже Аристотель называет поэта entheos — одержимый Богом. В этом древние не ошибались.

Философствуя о греческой культуре, Ницше обозначил два ее противоборствующие и связанные начала именами Аполлона и Диониса. Не желая уступить демонам ни аполлонического Со-

крата, ни дионисического Эсхила, мы, христиане, можем дать истинные имена божественным силам, действовавшим, и по апостолу Павлу, в дохристианской культуре. Это имена Логоса и Духа. Одно знаменует порядок, стройность, гармонию, другое — вдохновение, восторг, творческий порыв. Оба начала неизбежно присутствуют во всяком деле культуры. И ремесло, и труды земледельца невозможны без некоторой творческой радости. Научное познание немыслимо без интуиции, без творческого созерцания. И создание поэта или музыканта предполагает суровый труд, отливающий вдохновение в строгие формы искусства. Но начало Духа преобладает в художественном творчестве, как начало Логоса — в научном познании.

Муза есть то псевдонимическое имя, под которым древние поэты призывали вдохновляющую благодать неведомого им Св. Духа (Ruah). Поэты (vates), как, может быть, и сивиллы Аполлона, получали пророчества, подобно Валааму, от Духа «глаголющего пророки». Не от Вельзевула же пророчествовал Вергилий о рождении божественного младенца?

Но все опасности, которые скрывались в природных стихиях, с особой силой встают в духоносных, энтузиастических сферах культуры. Даже самая связь с миром природы здесь глубже, неразрывнее, чем в более холодных и суровых сферах Логоса. Буйство природных стихий, особенно буйство пола в человеке вдохновляет художника. Он самый беззащитный из детей мира перед напором стихий. По отношению к ним он весь слух, весь порыв. Оковы долга и закона бессильны над ним. Вот почему песни поэта часто оказываются песнями греха, а личная судьба его — трагедией. Быть растерзанным стихиями — участь стольких поэтов.

Но в стихийных силах души действуют не безличные потоки: демоны прорываются сквозь них и искажают священные источники вдохновения. Искусство часто оказывается демоническим, но это не лишает его божественного происхождения. Диавол — актер, стремящийся подражать Богу. Лишенный творчества, он надевает творческие личины. Всего лучше он внедряется в подлинное, т.е. божественное творчество, чтобы мутными примесями возмутить чистые воды. Музой является только Св. Дух, но гарпии похищают и оскверняют божественную пищу.

Платон, в отчаянии от своеволия поэтов, которых сам же признает божественными, мечтал изгнать их из своей республики. Сколько христиан в глубине души хотели бы подражать ему! Но культура без поэтов, как церковь без пророков и мистиков, была бы нерождающей пустыней. С отмиранием творческого созерцания, засохло бы и зеленеющее дерево науки. Без откровения национальной идеи в красоте, родина сузилась бы в государство, общественная жизнь — в цепи юридических норм и рабское ярмо труда. Семья засохла бы без любви. Жизнь прекратилась бы без Животворящего. Очаги потухли бы с угасанием огня. Опасность охлаждения и омертвения носится над всякой обездушенной культурой. С особенной остротой она ощущается в такое время, когда христианская схоластика бессильно встречается с язычеством, уже потерявшим богов.

Лишь в христианстве нам даны и неистощимые источники Св. Духа, и вместе с тем возможность хранения их чистоты. По-видимому, для язычества рабствование стихиям неизбежно. Его духоносность с необходимостью закона падшего мира вырождается в оргийность. Усилия орфиков и

Платона вернуть Дионису, Эросу их чистую божественную жизнь, были обречены на бессилие.

Но между оргийностью языческой духовности и духовностью христианской стоит крест. На этом кресте распята человеческая природа в ее божественном Первообразе. Язвы Господа делают для созерцающего их невозможными безвольное и сладостное погружение в стихийную жизнь. Крест перерезывает поток естественного бывания. Его гвозди пронзают и наше тело и нашу душу, умерщвляя их грешные движения. Но распятый Господь посылает ученикам Утешителя. То, что это именно Он посылает Его им («Утешитель, его же Аз послю вам от Отца», Ио. 15, 26) как бы низводит Его с Креста, проводит огонь и ветер Духа сквозь Крест. Сораспявшиеся Христу, апостолы могут уже безвредно опьяняться восторгом Духошествия. Для внешних они кажутся пьяными в радости и безумными в глоссолалии. Внешние признаки Св. Духа, как и в языческом мире, стихийны и экстатичны. Но стихии мира сего навсегда умерли для тех, кто «носит в теле своем язвы Господа». Этот путь к дарам Св. Духа указывает Петр в день Пятидесятницы. «Покайтесь и да крестится каждый из вас, и получите дары Св. Духа». (Д.П. 38). Крещение есть символ смерти для мира стихий и воскресения для Христа. Вместе с тем крещение есть вхождение в Церковь — божественный организм, весь созидаемый из действующих в ней сил и энергий Св. Духа. Criterium Crucis и criterium Ecclesiae даны нам для распознавания Св. Духа, для блюдения чистоты его даров. Я не буду говорить здесь о действиях Св. Духа в сакраментальной жизни Церкви и в живой святости. Я должен поставить проблему действия Св. Духа в культуре, уже христианской.

Отменяется ли культура в Новом Завете?

Вот вопрос, на который ответы в наше время уже колеблются. В полноте Царствия Божия нет места культуре. Остается чистая жизнь в Святом Духе: нет культуры там, где из двух ее элементов исчезает труд, проклятие грехопадения. Но если труд и подвиг остаются на путях святости, неизбежна и культура на путях жизни. Если бы Царствие Божие уже наступило — во всех и во всем — то упразднилась бы сама природа, как царство законов. Пока стоит природа, должна строиться культура. Иначе ангельская чистота святых непосредственно встречалась бы с бестиальностью грешников. Церковь, ставя задачу спасения человечества, тем самым освящает культуру, как форму общей жизни человечества.

Строение христианской культуры формально ничем не отличается от культуры языческой. Для социологии нет различия крещеных и некрещеных народов. И у нас законодатели пишут законы, поэты стихи, даже по-прежнему обращаются к «Музе», в которую уже не верят. И в христианстве те же самые зоны культуры (искусство, творческая интуиция) остаются носителями божественных вдохновений по преимуществу, хотя ни одна сфера жизни и культуры не может быть совершенно лишена их. И так же, как в язычестве, поэты отдаются стихиям, бессильные различить голос Св. Духа от голосов иных духов, и часто ищут в самых чувственных бурях плоти источник вдохновений. Все — как было. Иногда кажется, что даже хуже, чем было. Можно ли удивляться этому явлению в культуре, если в самой духовной жизни вдохновение, духоносность порой оказываются соблазняющими? Сквозь всю историю Церкви проходят секты, которые именем Св. Духа освобождают себя от закона и увлекаются потоком

низших стихий: «Братья и сестры свободного Духа» на Западе, «духовные христиане» (хлысты) в России. Языческая оргийность постоянно возвращается в христианстве. Ветхий человек не преодолен до конца ни в ком из нас. Лишь на короткое время мы умеем сораспяться Христу, и наша жизнь в Церкви является прерывистой, спорадической. Criterium Crucis, как и criterium Ecclesiae часто тускнеют для нас. Однако и Крест и благодатная жизнь Церкви действуют в мире, непрерывно преображая его природу.

Соблазнительность манифестаций Св. Духа заключается в свободе. «Где Дух Господень, там свобода». Для духоносной святости не существует закона. Вся энергия борьбы ап. Павла с законом понятна до конца в Церкви, преисполненной громокипящих духоявлений. «Дух Божий живет в вас». Он говорит языками, говорит пророчествами, — бурно, порой невнятно. Апостол уже хочет педагогически канализировать, утилизировать дары св. Духа. Учительство ценнее глоссолалии. Идя дальше по этому пути, схоластическое богословие развивает учение о семи дарах Св. Духа: «Дух страха Божия, дух силы, дух совета, дух познания, дух разумения, дух мудрости и дух Господень». Здесь явственно стремление умерить, логизировать явления Св. Духа: ни пророчеств, ни языков, ни мистического единения с Богом (если они не скрыты осторожно в «духе силы» и «духе Господнем»). Но в древней Церкви обнаружения св. Духа бурны и пламенны. И не для одного апостольского века, а для всех поколений Церкви, устремленных к грядущему раскрытию Царства Божия, живо древнее пророчество: «И будет в последние дни, говорит Господь, излию от Духа Моего на всякую плоть; и будут пророчествовать сыны ваши и дочери ваши; и юноши ваши будут видеть видения, и

старцы ваши сновидениями вразумляться будут» (Д. II, 17t; Иоиль. II, 28).

Прекращение могучих личных харизм в некоторой степени уравновешивается развитием сложной экономии благодати, канализируемой в таинствах и тайнодействиях Церкви. Здесь дары Св. Духа подаются для всех, — и для немощных; здесь в покаянии и молитве вырабатывается школа кафартики, очищающая сердце для восприятия этих даров. Но уже уходят в пустыню герои духовной жизни, чтобы в мучительном борении «стяжать Св. Духа». Их страшная аскеза в религиозном смысле есть распятие — плоти и души. И им лишь через крест подаются чудные и страшные дары Св. Духа. Аскеза, т.е. самораспятие, есть непременный путь к чистым высотам христианской мистики. Лже-мистика, лже-духовность почти всегда связаны с недостатком аскетического очищения. Но аскеза есть именно распятие, а не исполнение закона. Дух не подвластен закону. Он судится не законом, а крестом.

Применим этот criterium Crucis и к периферическим сферам культуры. Законом, нравственной и общественной нормой нельзя судить откровения художника, мыслителя, поэта. Все творчески новое, все пророческое нарушает норму: другие, высшие нормы вырастут из новых откровений. Но не всякая аномия духовна, не всякая духовность свята. Критерий креста требует, чтобы в ней были распяты стихии. Осанну жизни и ее вечному Источнику, последнее «Да» миру несет в себе всякое высокое искусство и всякое мудрое откровение жизни. Но так легко благословить зло: пантеистически растворить Бога в мире и в страстях человеческую личность. Здесь необходимо спрашивать себя: пронзен ли

художник или созерцатель злом мира, его греховностью, его страданием? Смотрел ли он в глаза смерти и тлению? Сораспялся ли он Христу в лице малейшего из Его братьев или ничтожнейшей из земных тварей? Если да, если осанна его прошла через ужас и сострадание, его видение мира будет христианским, его муза — от Святого Духа. — С этой точки зрения, не Данте, а Райнер Мария Рильке оказывается величайшим из христианских поэтов средних и новых веков.

Criterium Ecclesiae применим к суду над культурой в гораздо более ограниченном смысле. И это по двум причинам. Во-первых, круг христианского вдохновения остается шире — если не мистической Церкви — то церковных институтов. В нашу эпоху секуляризации значительная и творческая работа протекает за оградой Церкви. Она совершается нередко людьми, враждебными Церкви и христианству. Так как вся наша культура и жизнь выросли из церковных, «средневековых» основ и, в лице оставшихся верными Церкви, продолжает питаться из Ее источников, то благодати ее причастны, в разной мере, и ее мятежные сыны. Современный человек часто сам не подозревает, откуда доносится к нему веяние Духа, освежающее и животворящее его в пустыне. Допустив действие Св. Духа и в язычестве, нельзя поставить Ему границ в полу-языческом, полуцерковном мире, в котором мы живем. Во-вторых, criterium Ecclesiae, в его прямолинейном применении к явлениям культуры, легко может выродиться в criterium canonis. Церковное сознание, в борьбе с ложной духовностью и стихийной жизнью мира, любит ограждать себя стеной закона. Даже мистики и святые нередко становятся жертвой законнического духа церковников. Твор-

чество новых форм, связанное неизбежно с нарушением законов, претит привычной, уставной строгости быта. Поэтому, практически, criterium Ecclesiae в жизни культуры грозит оказаться духоборчеством. Однако он сохраняет все свое значение, коль скоро мы вернем Церкви ее истинное, мистическое значение: не общества церковников, а живого тела Христова. В опыте таинства, молитвы и духовной жизни подаются дары различения духов, подаются силы и для прямого культурного творчества. — Впрочем, вековая секуляризация бесконечно затрудняет этот мистически-культурный осмос. Не только люди культуры не понимают святых, но и святые не понимают культуры.

Но перенесемся мысленно, через века, в мир не распавшейся религиозной цельности, когда можно говорить серьезно (хотя всегда с ограничениями) о единстве христианской культуры: в Средние века, в древнюю Византию, древнюю Русь. Там культура творится непосредственно из истоков благодатной жизни Церкви. Философия выражает в понятиях опыт мистиков, поэты слагают молитвы, художники в иконах и статуях запечатлевают открывшиеся им видения горнего мира. Здесь свободное, творческое дуновение Св. Духа исходит из центра церковной жизни — из алтаря и вечно приносимой на нем голгофской жертвы. Crux и Ecclesia — одно. Однако и в те времена остается мир, не чуждый Христу, но удаленный от Него, чающий своего освящения. И он подлежит творческому преображению. Его страдания и его красота влекут к себе христианского поэта. Как в древности языческой, христианский поэт воспевал красоту женщины и подвиги героев. Только зрение его углубилось. За красотой и мощью мира он видел и другое: лик распятого Христа. И по-

скольку он действительно видел Его, он вносил свой новый опыт в стихии мира: создавал Парсиваля. Поскольку его церковность оставалась внешней, нереализованной, он творил вещи языческого вдохновения: «Песню о Роланде». Мир культуры есть всегда мир напряженных противоположностей. Распятие лишь постепенно доходит до сознания мира. Христианский кафарсис вдохновения редко остается законченным. Но на всех ступенях вдохновения оно есть вдохновение Духом Святым и огнем.

На ocнoвании cказаннoгo, мoжнo уcтанoвить cлeдующиe cтупeни бoгoвдoхнoвeннocти чeлoвeчecкoгo твoрчecтва. На cамoй вeршинe нeпocрeдcтвeннoe «cтяжаниe Духа Cвятoгo». Здecь чeлoвeчecкoe твoрчecтвo направлeнo на cамoгo Cв. Духа и фoрмoй, вocприeмлющeй Eгo, являeтcя чeлoвeчecкий дух. Этoт прoцecc прoтeкаeт внe культуры, ecли нe cчитать культурoй аcкeтичecкoгo oчищeния личнocти. Этo твoрчecтвo cвятых. Нижe cтoит твoрчecкoe вдoхнoвeниe, иcпoлняющee жизнь Цeркви: ee литургику, ee иcкуccтвo, ee умoзрeниe. Здecь твoрчecтвo направлeнo на бoгoчeлoвeчecкий мир oткрoвeния и cвятocти. Oнo oбъeктивируeтcя нe в чeлoвeчecкoм духe, а в вeщнocти: в фoрмах, краcках и звуках, в идeях и cлoвах. Этo твoрчecтвo coвмecтимo c личнoй грeхoвнocтью, нo прeдпoлагаeт учаcтиe в жизни Цeркви и ee кафартичecкoм прoцecce. Этo твoрчecтвo cвятoe, твoрчecтвo cвятoгo, хoтя и нe вceгда твoрчecтвo cвятых. Cпуcкаяcь нижe, мы вcтупаeм в хриcтианcкoe твoрчecтвo, oбращeннoe к миру и душe чeлoвeка. Oнo вceгда cлoжнoe — чиcтoe c грeхoвным — нe cвятoe, нo ocвящающeecя и ocвящающee. В каждoм мoмeнтe eгo залoжeна вoзмoжнocть падeния, пoдмeны, иcкажeния. Нужнo ли прибавлять лишний раз, чтo эта вoзмoжнocть нe иcключeна и на выcших cтупeнях

творчества? Еще ниже, и мы вступаем в секуляризованное, оторванное от Церкви творчество, которое отличается от христианского отсутствием признанного критерия. И оно может быть грешным и чистым, губительным и животворящим — нередко в одно и то же время, в том же самом создании. И оно должно быть судимо Крестом. И, наконец, творчество языческого человека, не знающего Христа, но и не предающего Его, тоже причастное божественным вдохновениям. Трудно сказать, стоит ли оно на последней ступени, или же выше, невиннее, святее грешных вдохновений отпадшего христианского мира. Правда то, что язычество никогда не падало так низко в своем вдохновении, как наше обезбоженное и обездушенное творчество. Однако, в самой бездне падения, в мерзости Содома, ренегаты уязвлены Крестом, не чувствовать которого не дано уже грешникам. Из бездны (La bas) открывается путь через Голгофу (En route). Таким путем, от Содома к Голгофе, по преимуществу идет современная безбожная душа, не в силах смыть с себя печати забытого крещения.

Нигде, ни на одной из ступеней творчество человека не оставлено вдохновением Святого Духа. «Аще сниду во ад, тамо еси». Это не значит однако, что между дарами Святого Духа нет качественных различий, и что Макарий Египетский в таком же смысле (и лишь в большей мере) причастен Св. Духу, как Анакреон. Эти различия глубоки, нередко ощущаются, как пропасти. Одно из них проходит между святостью, достигаемой в личной духовной жизни, и освящением культуры: между святым и художником. Другое, менее явственное, — между христианским и нехристианским творчеством, разумея под этим личную причастность творца благодатной жизни Церкви. Возможность вне-

личнаго, бессознательного участия в церковном опыте (criterium Crucis) делает это второе качественное различие практически трудно постигаемым. Но оно сохраняет все свое религиозное значение в судьбах самой творческой личности.

Глубокие качественные различия даров Св. Духа делают возможными антагонизмы в мире создаваемых ими ценностей: напр. аскетическое отвержение культуры или борьбу между отдельными религиозными и культурными сферами. Эта борьба может быть оправдана жизненно — на путях к совершенству. Но христианская мысль должна стремиться к преодолению противоречий. Не отрицать, но собирать рассыпанное в мире Божье добро. Строить храм Церкви на фундаменте подлинно вселенском, способном вместить все духоносное творчество человека.

Крестом и церковным опытом должно судить, разделять и рассекать вдохновение человека. Но нельзя забывать при этом глубокой иррациональности и аномизма пневматофаний. Страшно, следуя обманчивым зовам, отдаться в плен духам стихий. Еще страшнее угасить Дух. Многое следует предоставить последнему, нечеловеческому, Суду. Только тогда раскроется для нас непостижимое Лицо Св. Духа, который и в Новом Завете Божием явлен в безличных символах: ветра, огня и голубя.

Г. Федотов.