СТРАННЫЙ ГЕНЕРАЛ ПАТТОН
Барт: - Дедуля, я думаю, этот твой приятель малость ненормальный.
Дедуля: - О, да? Ну, генерал Джордж С. Паттон был малость ненормальный. А этот парень – полный идиот. С ним мы не проиграем!
“Симпсоны”
Самый отчаянный боевой генерал армии США, за все время службы он провел на передовой меньше года. Борец против нацистской угрозы, освободитель Европы, он был убежден в превосходстве арийской расы, поражая современников высказываниями, каких не постыдился бы Гитлер. Защитник христианских духовных ценностей, он верил в перерождения и молился богам войны древних германцев. Любящий муж и отец, верный друг и всеобщий благодетель, известный своей заботой о подчиненных, он бил по лицу больных в госпиталях и призывал солдат к расправам над военнопленными. Десятилетия после смерти многие слова и поступки нашего героя оставались запретной темой.
Его жена, с которой Джордж Паттон прожил всю жизнь, дети и те немногие, кто с гордостью мог называть себя его настоящими друзьями, раз за разом отказывали ведущим кинокомпаниям в праве на экранизацию биографии генерала, не позволяли обнародовать его письма и дневники, с видимой неохотой отвечали на вопросы корреспондентов. Не то, чтобы они и впрямь старались утаить от людей какие-то факты, что могли бы бросить тень на репутацию кумира нескольких поколений. Но слишком часто им приходилось вновь и вновь убеждаться в недобросовестности, пристрастии и даже обыкновенной непорядочности собеседников, которым так хотелось верить. Сегодня все сроки вышли. Те, кто был ближе всего к прославленному и опальному Паттону, давно уже встретились с ним там, где ничто, кроме Истины, не имеет значения. События обросли домыслами и слухами, стали легендой, а со временем обратились в миф. Для нынешних американцев генерал Джордж С. Паттон – личность одновременно захватывающая и одиозная. Больше всего его образ напоминает героя гражданской войны и многочисленных анекдотов Василия Ивановича Чапаева.
Между тем, это сходство само по себе говорит о многом и, по здравом размышлении, располагает нас к “чокнутому Джорджи” Паттону. Как анекдоты, так и официальная история Чапаева не содержат ни слова правды, кроме имен Василия Ивановича и Петьки, да еще чувства чего-то грандиозного: неважно, грандиозно удалого и героического, или грандиозно бредового, но, безусловно, достойного внимания. Реальная история, если мы к ней приблизимся, поразит эпическими масштабами. Кроме того, это – трагедия. Так и жизнь Паттона похожа на сказку, и на анекдот – зачастую абсурдный. Иногда просто руками разведешь от сознания запредельной глупости происходящего. А куда чаще совсем иные чувства перехватывают горло. В общем, генерал Паттон – одна из ярчайших фигур недавней истории. В чем-то – портрет XX века. Один из этих самых, что “кивают из ниш”. У которых “талон на место у колонн”. Блажен, как говорится, кто посетил сей мир в соответствующее время.
В наши дни разные новые и интересные сведения о нем стали куда более здесь доступны. Все-таки холодная война отошла в прошлое. Даже переведена на русский язык, может быть, лучшая книга на эту тему – A Soldier’s Life знаменитого военного историка Стэнли П. Хиршсона. По иронии судьбы, исполненную почтения и любви песнь о генерале-антисемите сложил историк с еврейской фамилией. И это в очередной раз доказывает, что Джордж Паттон был человек очень непростой.
ОФИЦЕР И ДЖЕНТЛЬМЕН
Автору этих строк довелось встретиться с Паттоном трижды. Первые яркие впечатления получил мальчик, закопавшийся по уши в небольшую, но со вкусом подобранную библиотеку деда – кадрового военного, выпускника двух академий. Со страниц воспоминаний героев “второго фронта”, что для них самих был, конечно, первым и чуть не единственным – Эйзенхауэра, Омара Брэдли, британского командующего Монтгомери, знакомого нам по фильму Pearl Harbor полковника Дулитла порой выглядывал поразительно живой и неповторимый образ. Образ отчасти безумного, но и безумно привлекательного отца-командира, теоретика и практика танковой войны, гениального мастера маневра и никудышного политика.
Позже, с университетских кафедр, историю похождений Паттона рассказывали с горящими глазами очень пожилые люди с очевидной выправкой и характерно аристократическим произношением, заставшие нашего героя в Германии на вершине его славы и в ожидании неизбежного падения, что генерал, по счастью, не пережил. Уже появлялись английские тексты – труды Ная и Марканда, дневники самого Паттона. Наконец, еще через годы, спокойный голос Стэнли Хиршсона неожиданно зазвучал как боевой сигнал. Но Хиршсон – идеальный биограф, а нас в истории Паттона интересует другое – скажем, промысел Божий.
С происхождением у нашего героя, по крайней мере, все ясно. Любящий и любимый сын вполне обеспеченного, но отнюдь не богатого, несомненно благородного землевладельца, типичного южанина, общественного деятеля в наилучшем смысле слова и человека, так сказать, врожденно культурного, юный Джорджи Паттон (младший) с детства не сомневался в своем предназначении. Учился в Виргинской кадетской школе, потом – Уэст Пойнт. Старший Паттон был убежденным демократом старой конституционной закалки. Поэтому мальчик у него вырос с разнообразными взглядами, но уж точно не испорченный родительским давлением. В Уэст Пойнте – святая святых американской армии – учились страшно. Это нам здесь даже трудно себе представить, как учат в Уэст Пойнте, и какими выходят оттуда в большую жизнь новоиспеченные офицеры. Можно сколь угодно убедительно рассуждать о “ястребах” и зверином оскале атлантизма, но когда эти звери на поле боя, под бомбами, начинают задумчиво цитировать “Одиссею” прямо в оригинале, на самом, что ни есть древнем греческом, поневоле призадумаешься. Своим выпускникам Уэст Пойнт давал классическое образование.
И – образование спортивное. Несколько позже, в июле 1912 года на Олимпиаде в Стокгольме молодой Паттон представлял Соединенные Штаты Америки в современном пятиборье. Никто при этом от несения службы его не отстранял; готовиться начал Джорджи за месяц. По общим показателям был пятым (а мог бы стать бронзовым призером – подвела случайность). И никаких там напряженных многолетних тренировок в составе всяких сборных, никаких проблем с допингами. Позанимался месяц, отплыл, пришел пятым – и поехал себе обратно домой, служить. Пустяки, дело житейское. В фехтовании обставил профессионала – чемпиона французской армии, который всю жизнь только что фехтовал. Потом Джордж С. Паттон занялся теорией кавалерийской рубки. Подобно героям китайских боевиков, разработал новую форму клинка, в противовес традиционной, складывавшейся веками. Свои опыты обосновал с научно-исторической точки зрения, правильность выводов доказал в поле. Военное министерство США подумало - и приняло клинок Паттона на вооружение.
ЛЕЙТЕНАНТ ДЭН
Однако, при исключительных талантах и, что редко с ними сочетается, исключительном трудолюбии, с обучением у Джорджи было не все гладко. Он страдал формой дислексии – врожденного повреждения мозга, затрудняющего восприятие текстов. Этот недостаток будущий четырехзвездный генерал преодолел. Но на всю жизнь осталось необычное, интимное отношение к книгам, как к раскрывшейся тайне. До последних дней Паттон в этом плане был мальчиком, впервые перелиставшим страницы отцовских томов. Особенно это сказывалось, когда речь шла об исторических сочинениях. Прочитанное захватывало, даже захлестывало с головой. Генерал фантазировал, как подросток, представляя себя героем и автором одновременно, события повествования достраивал в уме и тотчас же пересказывал тем, кому случалось оказаться рядом. От первого лица.
Это не античный историк и не средневековый хронист – это сам Джордж С. Паттон вместе с Карлом Мартеллом встречал посланцев Востока у врат Тура; а еще раньше вместе с другими римскими воинами он слышал последние слова висящего на кресте человека в терновом венке. А потом “отбивался мечом, по колено в болоте, облепленный мухами”, защищая очередное маленькое королевство за полтысячи лет до того, как эти строки отчеканил великий Томас Стирнз Элиот. И бомбардировал из корабельных пушек кровожадных идолопоклонников Южной Америки. И выкрикивал свое “Vive la France!” в лицо пруссакам, когда новейшая французская литература погружалась в бездны отчаяния. Он не просто об этом читал – он в это верил, он это помнил. “Я там был”, любил он прибавлять под конец, и его собеседникам такая уверенность поначалу казалась забавной.
Один из героев, возможно, величайшего фильма всех времен и народов Forrest Gump – незабываемый лейтенант Дэн – безусловно, списан с Паттона. Его подчеркнутый интерес к солдатам при полной неспособности хотя бы расслышать то, что они ему говорят, прирожденная склонность к беззаветной воинской службе, где “всегда есть место подвигу”, цель и мечта всей жизни – непременно погибнуть в бою, даже идиотическая череда воплощений, когда вновь и вновь в окопную грязь падает очередной герой с лицом лейтенанта Дэна – все это более чем прозрачно намекает на светлый образ и нехитрую жизненную философию генерала. Отважный лейтенант Дэн зашел так далеко, что Богу, единому в трех лицах автора, сценариста и самого режиссера, пришлось оторвать ему ноги, чтобы хоть так заставить работать голову. Видно, она того стоила. Реальному прототипу не так повезло. Под конец уже почти все знали, что генерал Джордж С. Паттон, как бы это помягче сказать… Ну…
Но ведь лейтенант Дэн, этот вдохновенный кретин, совсем не так плох. Он прекрасен и в силе, и в слабости; он отважен и честен, держит слово, готов всем пожертвовать за своих друзей. Его беззаветная вера в судьбу – никакая не ложь, это просто половина Истины. Наконец, наряду с мамой, этот псих – один из двух главных людей в жизни Форреста Гампа*, а Форрест Гамп – святой. Наверное, ему виднее.
В жизни Паттона решающее значение получило вычитанное им вместе с отцом из одной детской книги видение валькирий. Крылатые девы носятся над полем боя и забирают павших прямо в небесное царство, где их подвиги, вроде бы безуспешные, обретают истинную оценку. То есть последняя, окончательная победа всегда приходит к нам через поражение. Если это и бред, то в глубине ему не откажешь. А может, это и не безумие вовсе, а просто одна из граней самой настоящей реальности.
* Здесь кое у кого может возникнуть вопрос: “А как же Дженни?” А Дженни, мои дорогие - и есть его жизнь.
У НАС БЫЛА ВЕЛИКАЯ ЭПОХА
Два года Паттон под началом генерала Першинга (это имени которого ракеты) воевал в Мексике против Панчо Вилья. Душил, стало быть, молодую мексиканскую революцию. К этому можно отнестись по-разному. С одной стороны, неудобно получилось. Вот, блин… какой реакционер, и вообще белогвардеец. С другой стороны, наоборот, молодец. Это, как говорится, по-нашему, по-ирукански. Потому, порядок должен быть. А то, понимаешь, скачут тут эти, прости Господи, революционеры на своих конях, стреляют, серьезных, деловых людей вешают даже не за шею, а прямо за что схватят. Это неправильно. Опять-таки американский империализм исподволь разевает пасть на мексиканскую независимость; вот вам и третья точка зрения.
Посмотрим на это проще. Паттон был солдат, и делал свою работу. Причем не чужими руками каштаны из огня таскал. А, наоборот, из собственных ручек перестреливался с противником. В особой жестокости отнюдь не замечен. И, если кого-то это не устраивает, поговорите с политиками. Для нас важно, что Джордж С. Паттон был вот такой, и вот такие факты его биографии. Перефразируя слова одного профессора сексологии, покажите мне невинного генерала, и я вам покажу веселого покойника. А в 1917 году вместе со своим верным Джорджи генерал Першинг отплыл в Европу. Как вы уже, скорее всего, поняли, не на очередную Олимпиаду. За три года траншейной политики Великая война мирным, в общем-то, людям уже порядком надоела. И ее пора было заканчивать.
Большие трудности у Паттона возникли, прежде всего, на семейном фронте. Дело в том, что они с женой, извините, любили друг друга. То есть она оказалась чуть ли не из богатейшей южной семьи. Ее родители были страшные националисты и мракобесы. Они, конечно, примирились с тем, что дочка выскочила за такого, по их меркам, совсем небогатого мальчика. Потому, что она была современная девушка, и спорить с ней ее предкам было невмочь. Но они немедленно взяли этого, в общем-то, чистого и наивного юношу в оборот. И, буквально, изменили его жизнь. Привили ему довольно-таки крайне правые взгляды. И это, по мнению историков, очень плохо на него повлияло. Но вот так случилось, что они с женой любили друг друга. Из песни слов не выкинешь. И большое армейское начальство Паттона, которое не мог переспорить сам старина Першинг, не позволяло его жене приехать к нему. Из каких-то высоких практических и даже политических соображений.
Наш герой по этому поводу высказался очень просто. “Я желаю”, сказал Паттон, “чтобы они горели в аду. И чтобы их женам не разрешили к ним присоединиться”.
Это, наверное, очень поучительное высказывание. Потому, что оно одновременно дает нам понять и то, как умели выражать свои мысли тогдашние офицеры, и то, что наш герой был, как вы опять-таки, скорее всего, уже поняли, самым настоящим поэтом. И еще мы можем немножко больше уяснить для себя, что такое любовь. Но очень скоро Паттону стало совсем не до собственных бед и сердечных мук. Потому, что он, волею судеб, а отчасти и благодаря собственным стараниям, оказался одним из немногих людей, что встали у истоков создания практики и теории танкового боя. И, отчаянный кавалерист, пересел на стального коня с пушками и пулеметами. И он стал учиться водить эти самые танки, которые тогда двигались со скоростью не очень быстро бегущего человека, а потом и командовать ими, чтобы они прорывали германские линии обороны и помогли более традиционным родам войск – пехоте и коннице – выиграть войну.
ЖЕЛЕЗНЫЕ КОЛЕСНИЦЫ
Надо сказать, что Паттон постоянно слагал стихи. Он так выражал свои чувства, которые, по большей части, превосходили те скромные эмоции, какими располагает средний человек на войне и в повседневной жизни. И мы не ошибемся, если эти чувства, охватывавшие, то и дело, Паттона, назовем страстями.
И вот он пел про то, как сидел со своим другом-французом в бронированной повозке нашего времени, и вдруг увидел, как руины античного цирка на горизонте поднялись из праха и превратились в стены, а в дыму разрывов просияли имперские орлы. Безупречная форма на его соседе расплылась и стала кожаными доспехами, а танковый двигатель заглох и перестал грохотать потому, что у колесниц не бывает моторов. Прямо навстречу им двинулись вражеские шеренги, закованные в медь и звериные шкуры, и только протяжный вой, проносящийся над полем, не изменился, оставшись все тем же боевым кличем германских орд. Что-то в этом роде. Сам Паттон для своих был таким же мифическим персонажем, как и герои его стихотворений. В танки тогда не верили, и фанатически увлеченный кружок новоявленных механизаторов называли “Клубом самоубийц”.
Война, между тем, была совсем не идеальной. В одном из писем Паттон рассказывал жене, как на его глазах то, что осталось от человека после прямого попадания шестидюймового снаряда, пришлось собирать и выносить в маленькой корзинке. За год мнения сослуживцев о танкисте Паттоне очень переменились. Восемьсот членов экипажей боевых машин в составе 304-й бригады, к которой принадлежал Паттон, заработали двадцать две боевые награды и были встречены на родине как герои. В Америке, в Кэмп Мид, Мэриленд, Паттоны вместе с семьями других офицеров жили в фанерных бараках. Когда жена пожаловалась, что в доме нет даже кухни, и потому детям приходится обедать в офицерской столовке, Паттон мрачно встал из-за стола, не допив свой чай, и ушел. Уже ночью семья проснулась от страшного грохота. Джорджи приехал на танке, волоча за собой сборный садовый домик, которому предстояло стать кухней для самой богатой домохозяйки американского Юга. На помойке Паттон со своими танкистами откопал восемь ржавых полевых кухонь; их разобрали на запчасти и соорудили одну исправную печку. По словам жены, она получилась просто прекрасной. “Место было очень необычное”, вспоминала жена, “трава там вообще не росла – только песок повсюду. Но, когда мы посадили овес для лошадей, стало не так пыльно”.
Мальчики развлекались по-своему. В 1919 году Джорджи со своим другом Айком (Дуайтом) Эйзенхауэром решили получше изучить матчасть, набросились на новый с иголочки танк Mk VIII и зверски разобрали его, как игрушечную машинку. Потом, ужаснувшись содеянному, до ночи собирали обратно, пока никто не видел, причем особенно гордились тем, что у них не осталось ни одной лишней детали, и танк даже заработал. В другой раз перегревшийся пулемет сам начал стрелять по ним. Однажды веселых танкистов чуть не перерезало пополам лопнувшим буксирным тросом. Вот так будущие полководцы осваивали новую технику. Но только в конце 20-х годов Паттону и его союзникам стало окончательно ясно, что время кавалерии безвозвратно прошло. Это случилось, когда гениальный конструктор Кристи создал свою “модель 1940”. Он так назвал этот прототип современных танков потому, что считал машину опережающей время, по меньшей мере, на десять лет. Как показало развитие событий, Кристи еще поскромничал. На самом деле “модель 1940” определила направление развития танков на полвека вперед.
ОГОНЬ
Это ведь именно танки Кристи, а по-русски “быстроходные танки” БТ-5 и БТ-7 составили основу боевой мощи советской армии за пять лет до Второй мировой войны, и еще успели сразиться с германскими “тракторами” Pz1 и Pz2 бок о бок с не очень-то поворотливыми гигантами КВ. У немцев тяжелых танков в заводе не было, но они быстро освоились и как-то сляпали несколько вполне сносных машин, которые, конечно, были не чета русским “тридцатьчетверкам”, созданным на базе все той же “модели 1940”. Да и один из лучших в истории мирового танкостроения Т-54 (Т-55, Т-62), и по сей день кое-где остающийся на вооружении аж с 1946 года - ни что иное, как совершенное воплощение все той же “модели 1940”. Забавно, что сами американцы так по-настоящему и не освоили наследие Кристи. Все их последующие танки вплоть до нынешнего М1 Abrams были, в той или иной степени, развитием другой концепции. А то, с чем Паттон высадился в Нормандии в 1944 году, совсем не годилось для борьбы с новейшими “Тиграми” и “Пантерами”.
Командование США считало весьма удачным раскладом, если по статистике на один уничтоженный немецкий танк приходилось не более четырех американских машин. Пехота с вражеской техникой тоже не очень боролась. Знаменитые “базуки” германскую броню пробивали далеко не всегда. Когда горячие немецкие парни рванули через Европу на самых распоследних, и еще невиданных “Королевских Тиграх”, создав пресловутый bulge, чуть не похоронивший половину союзнической армии, готовым на все американским танкистам был отдан приказ: “Катайтесь между ними; пусть стреляют друг в друга и жгут бензин”. И романтические, похожие на утюжки “Шерманы” под собственными именами – всякие там “блонди”, “обезьяньи морды” и “уцененные товары” - нарезали бесконечные круги среди огромных германских танков, не давали прохода, путались под ногами и все-таки не пропустили танковый клин вглубь освобожденной территории. От попадания снарядов германских длинноствольных танковых пушек они разлетались на части, как кукольные домики.
До этого Паттон, всегда слывший одним из самых незаурядных американских командиров, потратил десять лет жизни на выработку новой доктрины танкового боя. Он занимался этим вместе с умершим еще до начала боевых действий идеологом “танкизма” Чаффи и несколькими другими энтузиастами, гораздо раньше прочих уловившими дух времени. При этом сопротивление, которое пришлось преодолеть в высших командных кругах, где в танках привычно видели неплохое средство поддержки пехоты, было, пожалуй, пострашнее германского “выступа”. По сути, Паттон стал автором современной тактики танковых ударов так же, как за четверть века до этого доводил до ума маневры кавалеристов. После его дебюта в Сицилии в 1943 году нацистскому командованию было что “Паттон” что “Кинг Конг”. Имя генерала стало символом непреодолимой мощи американской брони. При одном упоминании о частях Паттона немцы дрожали. Надо принять во внимание что, в отличие от большинства советских генералов, наш герой эффективно воевал с немцами отнюдь не числом. Там, где на Восточном фронте побеждали могучие Т-34-85 и всякие ИСы, и пехота мостила дороги трупами, Паттон сражался, имея в распоряжении куда более слабую технику. За его спиной был не Урал с заводами и лагерями, и не заградотряды, а холодные воды Атлантики.
Поэтому яростному и безумному Паттону-”перерожденцу” многое до поры прощалось в определенных кругах, ради его неукротимого натиска и верной победы. Пока крыша у нашего героя окончательно не поехала, и он откровенно не начал перегибать палку. И здесь перед нами разворачивается печальный финал этой поэтической инсценировки про последнего рыцаря.
ПАТТОН-БЕЗУМЕЦ
Еще в Сицилии, сразу после высадки, Паттон произнес перед своими бойцами ряд пламенных речей. Общее содержание сводилось к тому, что врагов надо уничтожать всеми возможными способами, раненых - добивать, пленных - не брать, сжигать их дома, насиловать их женщин и мочиться на их могилы. Так он поднимал боевой дух солдат. По обыкновению каждое третье слово было таким, что бывалые бойцы ежились. По свидетельству одного из очевидцев, Паттон объяснял присутствующим, каким именно способом следует побеждать противника, проявляя незаурядные, даже медицинские познания в таком, в общем-то, привычном деле, как секс. Результаты не замедлили воспоследовать. Уже через пару месяцев несколько командиров среднего звена предстали перед судом за воинские преступления. Один из старших офицеров Паттона под предлогом расправы с мародерами попросту перестрелял два десятка ни в чем не повинных людей. Массовые убийства пленных сделались частым явлением.
К чести тех самых простых солдат, ради которых генерал так старался, надо сказать, что впечатление на них Паттон-оратор произвел плохое. Командирам рот и взводов приходилось все чаще отвечать на вопросы вроде: “Зачем же тогда мы воюем?”, а они сами не знали, что отвечать. Обыкновенно, через пару месяцев совместных боев части, которыми Паттон командовал, обнаруживали, что он вовсе не зверь, и не жестокий выродок, а довольно вспыльчивый, но явно гениальный начальник, поборник дисциплины, следивший за тем, чтобы солдат был сыт и одет. Паттон во всеуслышание заявлял о том, что потери приветствуются потому, что победа стоит жертв, а на самом деле берег людей больше, чем любой другой генерал. Он красочно распространялся о поругании вражьих дев, а за реальные изнасилования, тем не менее, неизменно вешал. Паттон провозглашал, что хуже жидов – только ниггеры и цветные, и тут же признавал, что у него и его знакомых эти самые евреи и негры – лучшие бойцы и командиры. Паттон раздавал оплеухи героям войны, ушедшим добровольно на фронт и пробывшим там в три раза дольше, чем он за всю жизнь, только потому, что их диагнозом в госпитале была trench disease – то, что в наши дни называют “вьетнамским синдромом”, а он в это не верил, и называл трусостью. А потом он публично просил прощения у этих солдат, сопровождая это такими глубокомысленными объяснениями что, по мнению свидетелей, лучше бы уж вообще не извинялся.
То, что говорил Паттон, было точным слепком с того воинского идеала, что впитал наш герой со страниц батальной и исторической прозы прошедших тысячелетий. Как известно, некоторые законы Древнего Рима отличались невероятной жестокостью. Это оправдывалось лишь тем, что никому никогда не приходило в голову их исполнять. Яростная риторика генерала была неотъемлемой частью его общественной, философской и где-то даже богословской модели идеального воина, каким Паттон отчасти был, насколько можно судить по его успехам, отчасти хотел казаться. Это было понятно по странным костюмам, которые он сам себе шил, пытаясь из уставной униформы сделать что-нибудь стоящее, хоть отчасти похожее на то, в чем должен ходить муж и воин. В лексиконе героев его истории высокая поэзия так же точно перекликалась с площадной бранью. И так же его кумиры и идолы на словах провозглашали, что перед лицом высокой идеи жизнь солдата – ничто, и тут же сражались в первых рядах плечом к плечу со своими солдатами, и ранеными выносили этих солдат из боя, и плакали над их телами. Но, чтобы понять это, надо было повоевать вместе с Паттоном хотя бы пару месяцев, а судьбу безумного генерала решали совсем не солдаты.
КОНЕЦ ИСТОРИИ
После нескольких заявлений Паттона для прессы о том, какие, в сущности, славные парни – эти германские офицеры, Эйзенхауэр начал разговаривать со своим другом, как с душевнобольным. Он обещал, что даст Джорджи довоевать лишь в том случае, если тот заткнет пасть, ради всего святого. Даже видавшие виды журналисты предпочитали сговариваться между собой и не давать хода особо сенсационным высказываниям Паттона. Это потом уже “совесть христианской литературы” Ивлин Во заговорит о Нюрнбергском процессе как о кровавом фарсе, где одни убийцы судили других. А для нашего героя, витавшего в облаках, все было едино: что видел – то и пел. Кстати, именно он поразил современников сообщением о том, что русские – никакие не союзники, а самые страшные враги. И что Третья мировая война начнется в Юго-Восточной Азии через несколько лет. И что Бог не допустит гибели цивилизации (точно, не допустил; Сталин сдох как раз на пороге перехода Корейской войны в глобальную). И его преуспевающим друзьям-политикам приходилось все это терпеть, пока шла война. Вместе с ней кончилась и блистательная карьера Джорджа С. Паттона.
Он, конечно, совсем не тем был человеком, которому следовало доверить денацификацию побежденной Германии. Пока шли бои, он чесал врагов в хвост и в гриву; но вот война кончилась, и они сразу же стали для него теми, кем и были всегда – отменными воинами и настоящими героями, германскими патриотами, представителями аристократических родов, наконец. Само собой, гестаповцев он за людей не считал. Но тут же и добавлял, что, повернись все иначе – и в Америке проблем с лагерями не будет, найдется полно всякой сволочи, что с удовольствием станет этими лагерями командовать. И еще никак он не мог понять, как так вышло, что его танки стояли под Прагой, пока немцы давили восставших чехов, а его собственные друзья не дали ему войти в город и разобраться по-своему потому, что русские очень просили их этого не делать. А горожане до последнего пробивали эфир, пытаясь до него, Паттона, докричаться; и экипажи отдельных машин принимали эти сообщения. Говорят, танкисты плакали.
Ну, и когда ему поручили заняться политической чисткой, он совсем растерялся. И он эту самую чистку проводил, как бы это сказать… Противно ему было, в общем. Он смотрел не на то, состоял человек в партии или нет, а на то, как работал, что делал. Как, короче, жил дальше. И он пытался этой политике придать какой-то, извините, общечеловеческий смысл. Не доводить до абсурда. Надо было всем показать, что идет борьба с нацизмом, а он это делал как-то гуманно, что ли. Его лучший, можно сказать, друг хотел стать президентом, а он не понимал этого. Велели ему, чтоб домой ехал.
Как ни странно это прозвучит, ему и впрямь довелось остаться в чужой земле бок о бок со своими людьми. За несколько дней до отправки в США генерал Паттон попал в аварию, отправившись с приятелем в автомобиле пострелять фазанов. Двадцать первого декабря 1945 года он умер в больнице со сломанным позвоночником. С ним была жена, пытавшаяся развлечь Паттона рассказами о том, как его встретят, когда они вернутся домой. Он ответил: “Слишком темно… в смысле, поздно”. По распоряжению тогдашнего Военного министерства, погибших за рубежом солдат и офицеров было заведено хоронить на месте, а не вывозить на родину. Так что могила нашего героя находится там, где ей и положено быть – на братском кладбище в Хамме, в окрестностях Люксембурга, вместе с еще пятью тысячами его американских солдат.
ТЕХНОСИЛА
Магия и наука – на первый взгляд, “две вещи несовместные”. Еще совсем недавно принято было считать, что наука освободила людей от суеверий, обусловленных страхом перед природой. Между тем, первые ученые в современном смысле этого слова были магами и занимались магией. Наука и была одной из форм этого древнейшего способа познания мира.
Technopaganism, то есть, буквально, техноязычество – новая мировая религия. Она формируется прямо на глазах из разнородных, но тысячелетиями соседствовавших друг с другом граней мировоззрения, мифов, архетипов и феноменов городской культуры. Собственно, городу техноязычники зачастую и поклоняются. Не то, чтобы они творили себе кумиры и самозабвенно пели хвалу золотому тельцу. Просто с их точки зрения все, созданное людьми, имеет душу. Города в том числе. И даже не в одной душе дело, а в том, что за ее сохранность и чистоту ответствуют некие силы, способные активно вторгаться в жизнь человечества и подчас менять ход истории. Да они и не позволили бы нам создать по нашей воле что-нибудь откровенно плохое, бесполезное или уродливое. А если такие вещи все же приходят в мир, они оскорбляют миропорядок и представляют угрозу для самих их создателей. То есть техника – часть природы. Или Природы, если уж быть совсем точными. В своем естественном виде она так же прекрасна и совершенна.
Богословие техноязычников представляет собой вполне гармонический синтез панпсихического деизма, анимизма и пневматологии. Это не так страшно, как кажется на первый взгляд, и уж совсем не скучно. В переводе на кухонный язык, все на свете является проявлением Бога (в какой-то степени). А в какой-то еще все на свете наделено душой. В том числе, как и было сказано, вещи, которые большинство людей привыкло считать неодушевленными. А иногда эти вещи душой наделяем мы сами. Можно сказать, что мы вкладываем в них частичку себя, и эта часть начинает жить своей собственной жизнью. А в результате обретает судьбу. Или участь.
ТЕХНИЧЕСКИЙ ПРОГРЕСС И КРИЗИС ЖАНРА
В систему современного язычества, представленного сотнями миллионов верующих, жрецы науки встраиваются вполне себе органически. Даже у них есть Disc Of Shadows (Диск Теней, англ.) – собственная форма священного писания, аналогичная Книге Теней их менее продвинутых в техническом плане собратий. Причем художественную ценность этого артефакта нельзя подвергнуть сомнению. То есть в прямом смысле слова невозможно. Поскольку каждая или каждый из адептов техноязычества определяет его структуру на свой страх и риск. Есть общие требования к системе, какая-то форма канона, близкая скорее системотехникам или лингвистам, нежели филологам. В остальном Диск Теней представляет собой вашу собственную священную историю; это – летопись вашего духовного опыта. Так что, если вас что-то не устраивает, вините себя или ту ветку предания, на которой сидите.
Можно сказать, что в основе своей техноязычество является абсолютно здоровой, нормальной, адекватной реакцией общественного сознания на повседневную дурь техногенной цивилизации, приведшей просвещенное человечество на грань вымирания. Два века Новейшей истории можно прямо назвать эпохой технического прогресса. Вера в безграничные возможности науки, казалось, не оставляла места сомнениям в конечной победе доброго по природе своей человека над косной природой. Для обоснования этой веры обычно припоминают известное высказывание отца новой науки Франсиса Бэкона насчет того, что знание – сила. Понимают это таким образом, что хорошо информированный индивид обладает преимуществами в сфере действия перед темной, необразованной человеческой массой. Он быстрее ориентируется в сложной обстановке, быстрее принимает решения и, в результате, преуспевает. Успевает, стало быть, раньше других.
В наши дни это расхожее убеждение привело к настоящей гонке за информацией. Поскольку этой самой информации – море, и нет ни малейшей надежды его исчерпать, образование уступило место профессиональному обучению. А под этим обучением, в свою очередь, подразумевается натаскивание в стремительно сужающихся рамках. Особенно это заметно в тех областях, что прежде принято было считать разновидностями цельного знания. Так называемая фундаментальная наука сегодня представлена, в основном, выскочками с непомерно задранным уровнем интеллекта. “Знаний”, то есть фактов, все больше, и для простого их усвоения требуются исключительные усилия, а всем известно, что лучше всего голова работает в молодости, и даже в детстве.
Нет ничего удивительного в том, что наука молодеет. Тем более, что взрослые, серьезные люди, пообтершиеся среди себе подобных, возможно, вообще не стали бы тратить время на те пустяки, которыми, по большей части, эта молодая наука занимается. И потому они для нее потеряны. Их интересует жизнь, ее концы и начала, а не игра в бирюльки среди дорогостоящего оборудования. Я не хочу сказать, что вся научная мысль наших дней сводится к играм ума и решению прикладных задач в сфере широкого потребления. Трудно, однако, не согласиться с тем, что никогда еще в истории человечества столь грандиозные, пугающие, почти безграничные возможности не были сосредоточены в руках столь малоопытных, легкомысленных и, скажем, далеких от философии людей. Крылатая фраза “не спеши, а то успеешь”, придумана специально для них, как предостережение - по большей части, увы, запоздалое. Современный ученый сплошь и рядом не видит ничего дальше своего носа. Он, в лучшем случае, тактик, и не склонен задумываться о возможных последствиях своих умопостроений. Когда в это дело вмешиваются люди, обладающие хотя бы начальными навыками стратегического планирования, они сплошь и рядом оказываются военными, и потому никакой положительной роли не играют.
НАУЧНАЯ ДЕМОНОЛОГИЯ
Между тем, так было далеко не всегда. На заре туманной юности наука совсем не походила на помесь казармы с песочницей. В оригинале афоризм Бэкона, лорда Веруламского, звучит как knowledge itself is power, то есть знание само по себе является силой. Это – оружие, или, если угодно, атрибуты верховной власти, которыми наделяется настоящий ученый, чтобы, согласно верховной же, как ни странно это теперь звучит, воле, изменять мир. Богом наделяется. И называется все это дело coadjutio Dei, что в переводе с латинского – языка мудрецов – на язык повседневной жизни означает “богосотворчество”. То есть, для Фрэнсиса Бэкона и его современников и коллег, стоявших некогда у истоков науки, ученость была не профессией, и даже не социальным статусом, а высшей формой существования человека. Ученый, обладая ключами к таинствам мироздания, становился свободным сотрудником Бога в деле творения. И, конечно, при этом повелевал менее свободными и более, что ли, зависимыми от Творца силами, населявшими и приводившими в движение мир.
Это были самые разные силы. Одни из них управляли стихиями, то есть, были ответственны за материальные проявления бытия. Другие, еще более таинственные (и, как правило, гораздо менее симпатичные), могли управлять сознанием. Во всяком случае, их собственная природа была чисто духовной. Сегодня это сочли бы за комплимент, однако наши христианские предки были на сей счет несколько иного мнения. Четыре века назад слово “дух”, написанное со строчной буквы, не внушало людям доброй воли особого доверия. В общем, как вы уже, верно, догадались, речь идет об ангелах.
Ангелы бывают разными. Те из них, которые отличались, на взгляд ученого былых времен, особенной духовностью, то есть не принимали прямого участия в творении, считались падшими. Им для удовлетворения амбиций не оставалось ничего другого, кроме как мутить воду и совать палки в колеса, поскольку к созидательной деятельности во благо всего живого их все равно бы уже не допустили. А, может, они сами эту возможность для себя отвергли. Зато у них было бесконечно много свободного времени, и они могли позволить себе тратить его на то, чтобы путаться под ногами у Бога и вредить Его детям. Остальные были при деле, направляя течение рек, следя за приливами и отливами, выгоняя цветок через стебель, закатывая вручную светила и расставляя звезды по местам. То есть, в распоряжении мыслящего человека времен королевы Елизаветы оказывался, по сути, целый пантеон больших, малых и совсем незаметных божеств местного значения, с которыми он должен был как-то управляться.
Еще прежде того, в те дальние-дальние годы, когда языческое мировоззрение было не столько новым, сколь обычным, философы – ученые античного мира – таких богов называли демонами. Это греческое слово тогда не носило негативной окраски. Демон был, например, у Сократа, которого никак не обвинишь ни в безнравственности, ни в безверии - и направлял его. Сегодня мы такого вот демона сочли бы ангелом-хранителем. Говоря очень упрощенно, боги жрецов становились демонами, когда люди вступали с ними в личные отношения. Как раз при этом люди и становились философами. Поскольку религия того времени была очень далека от той интимной близости с Богом, которую величайший христианский богослов святой Фома Аквинский определил как дружбу. Отношения верующих со своими богами больше всего походили на торговые соглашения. Хотя, конечно, эта торговля тогда не была такой страшной и бесчеловечной, как нынче. Она больше напоминала союз феодала со своим сюзереном. И подразумевала взаимную ответственность, и честь, и достоинство. Она была еще далека от веры, но, по-своему, она не была плоха.
ПОГОНЯ ЗА СИЛОЙ
Сила, которой само по себе является знание, есть одно из ключевых понятий современного язычества. По-христиански это – самая обычная благодать, одна из ее разновидностей. Мы, насколько это возможно, соответствуем воле Бога; Он, насколько мы Ему позволяем, дает нам силу, а с ее помощью мы изменяем мир. Такая творческая концепция существовала задолго до Аквината; она окончательно сформировалась в эпоху поздней античности, и ее поборников называли герметистами, поскольку для них главным источником знания был Гермес (он же Меркурий) – божество, ответственное за всякого рода структуры, язык и построение моделей. Кстати, Гермес был и богом торговли, что поможет нам взглянуть на это древнее занятие под несколько непривычным углом. Обращаться к Гермесу имеет смысл во всех случаях, когда возникающие проблемы связаны с пониманием. Он помогает и поставить вопрос, и найти приемлемое решение. Что касается техники, особенно кибернетики, здесь его возможности поистине безграничны.
Сами античные герметисты были большими мастерами создавать модели, причем материал для своих систем заимствовали у египтян, чья религиозная концепция отличалась изощренностью. Египтяне же были первыми, кто поверил в абсолютное значение человеческой жизни, значение личности. Они были убеждены в бессмертии этой личности и, также – в значении наших поступков в свете этого будущего бессмертия. Этика египтян была, таким образом, тоже абсолютной. И к знанию относились они соответственно. Представления египтян об устройстве мира и человека были, в какой-то степени, заимствованы и переработаны Пифагором, некоторыми другими греческими философами, при этом продолжая совершенствоваться своим путем на родной земле. Вот так все это крутилось веками, пока не было подобрано философами новой эры – гностиками, для которых предметом поиска была мудрость. Гносис постепенно преображался, стал христианским, сложился в учение Отцов Церкви, а через тысячу лет обрел второе рождение, странно преломившись в умах европейских аристократов.
Тогда в Англии царствовала Елизавета, начиналась эпоха великих географических открытий, а просвещенные кавалеры тратили свои деньги и оставшееся от плаваний в Америку время на изучение древних языков, математики и физики. Они-то и освоили наследие античных гностиков, переиначив его на новый лад согласно велениям времени. Механика тогда считалась очень даже возвышенным, благородным занятием, поскольку соответствовала космическому механизму, сооруженному Богом. Придворные были одновременно и учеными, и философами, и колдунами. Лирика елизаветинцев была богословской по преимуществу, и прославленный своими любовными стихами Джон Донн служил настоятелем собора святого Павла. При этом, он же участвовал в экспедициях Рэли. Так все переплелось. Любимец Ее Величества астролог Джон Ди завоевал известность своими странными механизмами, способными даже летать или, по крайней мере, создававшими полную иллюзию полета. Алхимия считалась искусством, и настоящие ее поборники искали уже не философский камень, а способы духовного преображения человечества. Это и называлось “трансмутацией”, о чем мы сегодня можем прочесть у того же Донна. В медицине, только что начавшей понемногу присоединять к себе хирургию, древние модели обрастали новыми фактами.
Все это и было наукой, которая далеко не противопоставляла себя магическому мировоззрению. Клайв Льюис в своем гениальном трактате The Abolition of Man призывает науку не очень-то задирать нос перед магией, поскольку они родились и выросли сестрами. Это не совсем соответствует действительности. Наука была разновидностью магии. Беспредельно наивно думать, что различие между ними пролегает в области эксперимента. Конечно же, магия всегда была экспериментальной. Она опирается строго на факты. Какой дурак станет тратить время и силы впустую, выдумывая себе призрачные решения реальных проблем? Науку отличала от магии не фаза эксперимента, а безличная форма. Она имела дело непосредственно с силой, а не с ее носителями. Именно в этом была и сила науки, позволявшей почти немедленно добиваться успеха, и ее слабость, отрезавшая человека от плодов его дел и, в конечном счете, его поработившая. В отличие от мага, принужденного соблюдать приличия, ученый слишком уж много стал брать на себя. В XVI, XVII и даже еще XVIII веке это было не так откровенно.
ОТ СТИМПАНКА - К КИБЕРПАНКУ
Индустриальная революция, которую Англия двести с лишним лет назад подарила миру, как раз и явилась закономерным развитием елизаветинской натурфилософии. Величайшие британские ученые, политики и промышленники, участники полурелигиозного Общества Луны, были самыми настоящими техноязычниками, убежденными в одушевленности всего сущего. Они же заложили основы американской демократии. Перечислять открытия и изобретения этих новых магов было бы и слишком долго, и не очень интересно, поскольку в этот список входит буквально все, составляющее привычное нам окружение: от прав человека и теории эволюции до унитаза и подводной лодки. В России эту точку зрения представляли такие герои отечественного просвещения, как Татищев и Новиков, отчасти – Ломоносов, несколько позже Болтин – возможно, лучший из наших историков, директор Петербургской Академии Наук княгиня Екатерина Дашкова и первый российский панк Александр Радищев, оставивший нам не имеющую аналогов в русской литературе оду “Вольность”, сравнимую по информационной насыщенности и мистической составляющей с текстами Нострадамуса. А парадокс истории в данном случае состоит в том, что позже на долгие десятилетия почти все, созданное этими людьми, было благополучно забыто. Только в последние годы девятнадцатого столетия человечество начало медленно возвращаться к идеям и разработкам времен Общества Луны, но уже без прежнего блеска. Марафон научно-технического прогресса не позволял объединить разрозненные находки в сколько-нибудь стройную картину мира, а без этого система управления обстоятельствами превращалась в набор непонятных кнопок и рычагов. Что, в результате, и привело к гибели нашу культуру.
Однако, на уровне общественного сознания, связь прогресса и энтропии не осталась незамеченной. В результате возникло своеобразное движение протеста, обращающее цивилизацию вспять ко времени пара, времени обретенных и упущенных возможностей. Было тонко подмечено, что бесконечная крысиная гонка технологий не позволяет всерьез воспользоваться их достижениями. В дедовском сундучке было найдено многое из того, что принято считать современным и даже опережающим время. Все это было подано в доступной мыслящему большинству упрощенной форме, которую можно смело охарактеризовать как трэш. Таков стимпанк, разновидность широко известной в наши дни культуры общественного протеста, строящая свое учение на философском наследии эпохи пара.
Яркий пример стимпанка – программный роман Брэма Стокера “Дракула”, где все находки раннего психоанализа за годы до Фрейда сочетаются с фотоаппаратами и фонографами, а при этом в центре повествования стоит вампир. Простенькая, на первый взгляд, концепция безумного поклонника графа-кровопийцы оборачивается сложнейшей натурфилософской системой, и сама фраза “кровь – это жизнь” обретает метафизический смысл. Еще раньше глубокие экскурсы в психологию человека облекал в готические образы Ле Фаню, а читая любимые нами с детства романы Жюля Верна, никто и не догадывается, что перед нами – все тот же стимпанк, поданный в самой грубой форме. Последним титаном раннего стимпанка был Герберт Уэллс, а в современном мире это течение, сочетающее классическую науку и мистику, представлено в массовой культуре, к примеру, картинами Young Sherlock Holmes (кстати, первое явление на экране настоящей компьютерной графики), Wild Wild West, The League of Extraordinary Gentlemen и Steamboy.
В известном смысле идеи паропанка эксплуатирует и Buffyverse, несравненное создание Джосса Уидона, автора суперхитов современного телевидения – сериалов Buffy the Vampire Slayer и Angel, ставших уже классикой массовой культуры. Впрочем, здесь в равной степени представлены и соответствующая музыка, и киберпанк, и стрэйт эдж, и все прочие атрибуты техноязычества. Та же подкладка просматривается и в другом проекте Уидона – сериале Firefly и продолжающем его фильме Serenity, где ковбои и дуэльные клинки соседствуют с космическими станциями. Прикладная психеделика и высокие технологии – мир The Matrix братьев Вачовски, творения существенно меньшего по масштабу и несравненно более мелкого, но словно бы спрессовавшего в себе все главные пласты киберпанка, термина, впервые сформулированного Брюсом Бетке в 1980 году. Суть этого течения, отчасти пришедшего паропанку на смену, отчасти благополучно с ним уживающегося – все тот же протест против обезличивающего воздействия НТП, все та же ретроспекция и, в конечном счете, построение дистопии – идеального общества, погруженного в прошлое.
Герои Уидона и Вачовски ведут рыцарские поединки на фоне последних достижений современной цивилизации. Во всех случаях достижения эти являются мнимыми – бесполезными и жалкими для Уидона, вовсе несуществующими в The Matrix, где персонажи мыслят и действуют по законам средневековой теократии в фиктивном царстве прогресса XX века, явленном лишь в воображении людей, выращиваемых как грибы среди развалин века XXII. Идейный предшественник The Matrix – еще более жесткий образец киберпанка Johnny Mnemonic по мотивам книги Уильяма Форда Гибсона, где погоня за информацией, ее объемом прямо выведена причиной возможной гибели человечества.
СИМВОЛ ВЕРЫ
В основе техноязычества лежит древний герметический принцип микро- и макрокосма. В философском смысле неважно, что вы под этим понимаете; такая дихотомия всеобъемлюща, как инь и ян. Проще всего сказать, что весь тварный мир является маленькой действующей моделью человеческой личности. Мир ограничен во времени и пространстве, а личность предназначена Вечности и Царству Небес, но действуют они по аналогии. Соответственно, одним из главных инструментов мироустройства для техноязычника является симпатическая, то есть основанная на взаимном притяжении подобного, магия. Типичный пример такой магии – связь с человеком посредством его изображения или куклы. Такого же рода воздействия можно оказывать, управляя стихиями мира через их незначительные проявления (буря в стакане воды вызывает волны на море). Характерная особенность техноязычества – символизм, когда одна вещь может обозначать все остальные. Идея монады, как некоего абсолютного священного знака, была введена в научный обиход Джоном Ди и, впоследствии, несколько изуродована Лейбницем. Коротко говоря, мы изменяем первичную действительность посредством создаваемой нами действительности вторичной и рукотворной, используя для этого священный язык. Добро пожаловать на занятия компьютерной грамотой.
Один из идеологов современного техноязычества Марк Пески считает компьютер обыкновенной иконой, своего рода зеркалом бессмертной человеческой личности. Можно предположить, что в будущем деятельная часть человечества разделится на белых и черных магов, воздействующих на вещи этого мира с помощью вторичной реальности, формируемой компьютерными технологиями. Связь терминалов образует грядущую церковь, чье тело будет представлено мировой паутиной, причем истинной церкви будет противопоставлена ложная церковь зла, что представляется логически обоснованным. Разумеется, церковь истинная будет способна пробуждать дремлющие силы мира в то время, как церковь ложная станет, скорее всего, плодить иллюзии, высасывая эти силы и разрушая реальность.
Четверичная истина техноязычества состоит в том, что:
1. Основой мироустройства является Алгоритм.
2. Алгоритм рождает закон, относящийся с людской точки зрения к сфере этики и побуждающий нас помогать друг другу (имеется в виду все вообще).
3. Сверхзадача личности состоит в том, чтобы эта помощь другим стала сутью каждого личностного проявления.
4. Этой цели должны служить технологии – наиболее совершенная форма магии нашего времени.
Что касается самих магических приемов, они (заклинания, обряды и священнодействия) вполне общепонятны и не имеют никакого прямого отношения к технологиям. Компьютер лишь является самым могущественным и удобным средством применения этих приемов, которые могут быть очень древнего происхождения. Просто в роли магического жезла здесь выступает лазерная указка.
Тот же принцип канонической техники в high tech оболочке прослеживается и во всех бытовых проявлениях техноязычества, как, например, рэйв. Используемые во время психеделических сессий системы пластики либо выстроены из самых традиционных элементов пластического канона (брэйк, по сути, мало чем в этом плане отличается от технических действий рукопашного боя Юго-Восточной Азии), либо являются полностью прикладными (капоэйра). Пластика техноязычества, таким образом, обращена к естественному устройству нашей психосоматики (плоти) и, с точки зрения какого-нибудь буддиста, вполне может быть использована в качестве духовной практики. Да она и есть эта практика.
Набирающее силы буквально с каждой минутой техноязычество заслуживает самого пристального внимания. За внешне эклектичными формами обнаруживается стройная и, без сомнения, отвечающая велениям времени метафизическая модель, эффективно переводящая универсальные истины на язык, с полуслова понятный именно той части общества, что в грядущие десятилетия или даже века (если повезет) обречена стать наиболее творчески активной. Это учение обладает древним преданием и всеми признаками мировой религии, и очевидно способно не только образовать свою церковь, но и стать в идеале чрезвычайно важной составляющей частью истинной Церкви, объединяющей людей доброй воли для общения в Господе.
Защищать то, что любишь, во все времена считалось достойным делом. В античной Греции, где родилась наша, западная культура, мастерство защиты было одной из важнейших частей риторики – искусства выражать свои мысли, а риторика считалась одним из главных умений свободного человека наряду с умением держать меч. Защитительная речь по-гречески называлась апологией. Потом это слово перешло в латинский язык.
Понятно, что лучшая защита - это нападение. Поэтому все без исключения войны, что начинал и заканчивал Рим, считались оборонительными. Надо было постоянно защищать границы империи разума и права, а разум и право не знают пределов. Позже римский гражданин и отец Церкви Аурелий Августин четко обозначил границы между войнами справедливыми и несправедливыми. Тогда Рим обзавелся Стеной.
В разных местах она и выглядела по-разному. Где-то она держалась на классических добродетелях тех, кто жил в диких, неустроенных землях вдоль естественных рубежей, самим фактом своего существования оберегая единство цивилизации. Где-то, быть может, ее охраняли чуть не гуси, и сельская честь с ее немудреными божествами была порукой чести гражданской. В далекой, забытой богами провинции Британия это была самая настоящая стена. Ее построили сперва для того, чтобы убеждать местных жителей; потом она стала защитой для них и для римлян в равной степени против людей, живших на вересковых пустошах и красивших свои тела в синий и белый цвет. Последний правитель провинции Максимус Магнус, чье имя было позднее переиначено кельтами в Максена Вледига, женился на местной княгине, принес в страну кратковременный, но хорошо запомнившийся мир, и был торжественно провозглашен императором.
Потом он отправился вниз по карте воевать со своим византийским собратом, поскольку “должен остаться только один”, оставив на стене своих верных людей и забрав с нее все, что можно забрать, но потерпел поражение и был убит. Его люди защищали стену во имя своего императора до тех пор, пока весть о его гибели не достигла Британии. После этого они защищали стену просто потому, что это – Стена, вопреки упрекам своих утративших веру солдат, ожидая, что раньше ли, позже, Рим пришлет легионы, и жизнь вновь обретет смысл. В конце концов, враг устал и отошел от Стены, а потом вскоре и впрямь пришли легионы, но прошло время Рима; зато остались Британия и Стена. Через столетие отдаленный потомок Максима, король бриттов Амброзий Аурелиан вновь объединил страну, изгнав из нее саксов. Его побочный сын Мирддин Амброзий, более нам известный по прозвищу Сокол, иначе Мерлин, возвел на трон величайшего из королей мира, последнего из римлян и первого из британцев, чьим знаком был алый дракон, препоясав его мечом Максена Вледига, дарующим свободу, мудрость и власть. Этот меч хранился в толще скалы на Стеклянном Острове, и только истинный король мог поднять его из камня.
Таким образом, речь идет о смысле вне времени и пространства. Меч сам по себе есть смысл, а Стена – явленная история цивилизации - стоит как зримое утверждение этого смысла, даже когда он скрыт. История - это не просто бессмысленное собрание фактов, как стена - и, в особенности, Стена – не простое нагромождение камней. Тот, кто поднимет меч, сумеет найти ответы для всех проклятых вопросов, мучивших человечество шесть тысяч лет подряд; но, пока меч покоится в камне и смысл не ясен, история все равно должна ставить преграду между миром и хаосом, как будто этот смысл есть.
УСЛОВИЯ ЗАДАЧИ
В начале XX века это было далеко не очевидно. Пять веков свободного поиска дорого дались просвещенному человечеству. На самом верху прошли должным образом и все положенные переоценки ценностей, и религиозное возрождение, но для огромного большинства людей, утративших понимание происходящего, это не имело никакого значения. Старый мир умирал в муках. Последние осколки мировоззрения остались в окопах Великой войны. История из науки вновь превратилась в искусство, и даже изящное увлечение – в том числе, для многих историков, часто очень известных. Можно запросто быть великим археологом, знатоком древностей, и при этом не видеть никакого света в конце тоннеля, а к историческим источникам относиться с добрым юмором, как к разноцветным стекляшкам в калейдоскопе. Повернешь вправо – выйдет теократическая империя, торжество порядка и власти. Повернешь влево…
Один возвышенный юноша, сам историк и сын историка – отец нашего героя служил профессором Лионского университета – был с этой, господствующей, в общем-то, точкой зрения не согласен. Он, как в старину бывало, считал, что история – это точная наука, и она учит нас, как избежать ошибок прошлого; вот надо только подобрать к фактам ключ. Между прочим, это вам любой мало-мальски приличный астролог скажет, что космограмму составить – пара пустяков, были бы таблицы; а вот интерпретация – это вопрос вопросов. То же и в медицине, да и в теоретической физике. Только история, в отличие от других дисциплин, имеет дело, так сказать, со вторичной реальностью: ее факты создают люди, а не какая-то там “природа”. Хотя и с ней не все ясно. Клайв Льюис в свое время издевался над болтовней полуобразованных всезнаек: “Птица находит дорогу благодаря инстинкту”, что означает “Мы не знаем, как она находит дорогу”. А с людьми вообще дело темное.
Итак, Марк Блок – так зовут героя нашей истории и беззаветного рыцаря и защитника исторической науки – родился во Франции, в Лионе, 6 июля 1886 года, как говорится, entre deux guerres. В смысле, между двумя войнами. Одна из них, франко-прусская, которую он не застал, принесла Франции позор поражения. Другая, Великая, которую Блок прошел от звонка до звонка, подобно большинству лучших людей своего времени, восстановила справедливость и погрузила страну в двадцатилетний сон на лаврах. Отец мальчика, профессор Гюстав Блок, занимался древней историей. Еврейский род Блоков, можно сказать, хранил старинные традиции – прадед был героем 1793 года, лично брал Бастилию. Марк рано научился читать, окончил лицей Людовика Великого в Париже с оценкой “очень хорошо” и стал бакалавром. В Соединенных Штатах, а теперь и у нас бакалавр – это никто; но в старой Европе то была вполне себе степень, вроде как ученик чародея. Где-нибудь в Англии XVII века “Питер Блад, бакалавр медицины” мог служить корабельным врачом и горя не знать. Разумеется, для Марка Блока такой успех был, разве что, началом пути.
Во Франции учатся долго и много. Еще в 1905 году один из авторов знаменитых “Вех” поражался работоспособности и высочайшему уровню культуры обучения (сейчас мы назвали бы это эргономикой) французских студентов, противопоставляя их нашим оболтусам. Четыре года в Эколь Нормаль Сюперьёр вплоть до восемнадцатилетия – то есть степень бакалавра получена в четырнадцать лет; одновременно умудрялся служить в армии в Фонтенбло, причем дембельнулся сержантом. Поездки в Берлин, Лейпциг, “история с географией”. Два года Блок сам успел еще побыть учителем. Потом – война, окопы. Вернулся к мирной жизни капитаном, кавалером Почетного Легиона, на груди - Военный Крест. В общем, воспитание получил рыцарское.
ВОПРОС “ЧТО” И ВОПРОС “КАК”
Через год после войны Блок женился в Париже на Симоне Видаль. У них было шестеро детей. С детьми был очень близок. Впоследствии один из сыновей Блока – сам уже немолодой человек – оставил нам его жизнеописание под названием “Невозможная биография”. Там, через строчку – “папа”. “Папа написал труд”, “папа пошел на фронт”, “папа выступил с речью”. Еще через год – первая серьезная работа: “Короли и сервы – глава из истории Капетингов”. В дальнейшем увидит свет целая серия научных трудов Марка Блока, посвященных единой теме – европейскому феодализму. Венчает этот свод двухтомное “Феодальное общество”, изданное в 1940 году.
Есть такой анекдот из недавнего прошлого. Восстание в Древнем Риме. Рабы выходят на улицы города, несут красные флаги, портрет Спартака и – огромный транспарант: “Да здравствует феодализм – светлое будущее всего человечества!” Как-то так сложилось, что эта славная эпоха всегда привлекала к себе сердца. При самих многострадальных феодалах в народе царило убеждение, что все, в общем, идет хорошо, несмотря на отдельные недостатки вроде чумы. Позже, когда философы-гуманисты научили простой народ задавать вопросы о том, что есть “все”, и что такое “хорошо”, жить стало гораздо страшнее, и феодализм стал вновь интересен своей чистотой и строгостью, почти гармонией. Один из ведущих русских историков прошлого, Павлов-Сильванский, потратил полжизни на то, чтобы доказать: в России феодализм был! Ну, пусть не самый лучший, не совсем такой, как в Англии или во Франции, но все-таки ведь не азиатская деспотия! Увы, последовавший вскоре после революции культ личности отца народов расставил все по местам. Может, где-нибудь там, в Киевской Руси, и зарождались феодальные отношения с их сложной цветущей культурой, но на последующую историю варяжские сеньоры заметного влияния, похоже, не оказали.
В исторической науке стало почти доброй традицией строить концепции, исходя из модели феодального общества. “Какой-то маленький вассал” для теоретика истории куда интереснее его достойного буржуазного потомка. Это происходит, возможно, потому, что само миросозерцание человека Средневековья было какой-никакой системой цельного знания, постоянно достраивавшейся на основании определенных законов, предлагаемых Церковью, а не огромной базой невразумительных данных, как сейчас. Озадаченный неоднозначностью происходящего буржуа стремится, прежде всего, ответить на вопрос “что”. Средневековый мыслитель, будь то крестьянин, воин или монах, ответ на этот вопрос знал заранее. Гораздо важнее было понять, “как”. И, поняв, пойти и сделать это. Наивно было бы думать, что такая уверенность равнозначна глупости. Вот человечество отказалось от этого, но зла, или даже злодеев не стало меньше, зато добрым людям стало труднее обосновать свои действия. Как говорится: “Я уважаю вас, как солдат солдата, но на меня давят из Берлина. Поэтому я вынужден передать вас гестапо, а у них свои методы”.
Великий культуролог Йохан Хёйзинга считал историческое познание одним из способов самопознания человечества. Против такой точки зрения, в частности, и выступал Блок, для которого история была самодостаточной научной дисциплиной. Тем не менее, этот взгляд тоже имеет право на существование. Почему мы так пристально вглядываемся в это “темное варварское Средневековье”, что, как мы теперь уже знаем, не было ни особенно темным, ни, тем более, варварским? Может быть, потому, что именно в это время история и реальность были едины, а самопознание – цельным, непрекращающимся, неделимым процессом? И, предаваясь радостям повседневного созидания, человек Средних Веков совершенно естественно ощущал себя, в то же время, агентом истории?
ИСТОРИЯ АННАЛОВ
Анналы – слово латинское. Оно переводится, как “летописи”, “хроники”. Так назвался журнал, издававшийся с 1929 года Блоком и его другом, известным французским ученым Люсьеном Февром. Это своего рода кафедра, с которой Марк Блок высказывал свои взгляды и возвещал пришествие новой исторической науки в течение десяти лет. Полностью название звучало как “Анналы экономической и социальной истории”, а это – неспроста. Социология и экономика для Блока и его последователей были, прежде всего, аспектами некоей общеисторической проблематики, а сама история – наукой проблем, а не фактов. Почему так?
В конце XIX века историческая наука начинает проявлять первый, еще по-юношески гордый и несколько агрессивный интерес к частной жизни людей. Это вполне естественно в отсутствие возможности построить теорию. Молодое, так сказать, существо, впервые явившись в свет, видит, что никакие законы там не работают, а все, чему учили дома, можно забыть. Значит, самое время заняться восхитительными подробностями и начать постигать науку жизни на практике. Черт с ней, с политикой! А вот как именно жили все эти наши предки с утра до утра, как одевались, что ели, как разговаривали, и какие мысли при этом им приходили в голову – вот, что по-настоящему интересно. Хватит рассматривать факты как материал для теорий; они хороши сами по себе.
На деле самые убежденные адепты “истории повседневности” были, как раз, наиболее смиренными. Они не то, чтобы отрицали возможность теории; они, скорее, глубоко сомневались в моральном праве современной науки на такую теорию. Их кропотливое собирание и изучение фактов было, по сути, типично средневековым аскетическим упражнением. Для этих ученых “монахов” - по совместительству часто художников, архитекторов – история превратилась в летописание, а временная прямая – в смену поколений. Они не стремились продемонстрировать свое понимание истории, но больше всех, быть может, сделали для того, чтобы это понимание стало вообще возможным.
Вместе с тем, начало века было еще и временем психологии и психоанализа. Историки в массе своей разочаровались в своем деле как раз тогда, когда “инженерам человеческих душ” казалось: вот он, ключ ко всем замкам! Фрейдизм и теория архетипов, вроде бы, позволяли объяснить все в нашей жизни и деятельности. Какая заманчивая возможность для истинного ученого связать воедино цепочки разрозненных сведений! Такой истории даже и факты особенно не нужны. Ведь они – лишь глазурь на торте коллективного бессознательного, этого перводвигателя исторического процесса.
Итак: для теоретика – психоанализ, для практика – история повседневности. Но это, так сказать, на переднем крае науки. Ее филейный край, в свою очередь, представляли “академики”, вообще отказывавшиеся видеть проблему, и веселые циники, считавшие, что и так хорошо. Не то - Марк Блок, задавшийся целью вернуть своей богине ее былое величие. Должны быть какие-то закономерности, объединяющие факты в модель, закономерности исторические, а не медицинские. Существуют исторические законы, столь же непреложные, сколь законы физические; и ключ к этим формулам даст статистика. Сравнительное исследование отдельных частей – языка источников, правовых норм, быта, мировоззрения – откроет нам путь к пониманию целого. Подробное знакомство со всеми аспектами существования миллионов вот этих самых агентов истории позволит понять, что они сами думали о себе, осознать их проблемы – особенно, в сравнении. Факты – это кирпичи, из которых можно до бесконечности складывать произвольные конструкции. Но лишь объективное понимание исторической проблематики позволит возвести храм.
РЕМЕСЛО ИСТОРИКА
Это – второе, и более известное на Западе название последней, программной работы Марка Блока “Апология истории”. В некотором роде, его завещания. Надо сказать, что как человек военный, Блок этот литературный жанр очень уважал, первое свое завещание адресовал друзьям еще в молодости, когда летом 1915 года сражался в Европе. Последнее – в 1941 году, четверть века спустя. Впрочем, мы забегаем вперед…
На страницах “Анналов” Блок излагал основные тезисы своей науки: проблемы, а не факты, синтетический подход к исследованию, сравнительная статистика, социальная психология для понимания экономических законов, коллективное исследование и обмен информацией, свобода от стереотипов, умение правильно поставить вопрос, глобальное мышление. Конечно, Блок высоко ценил Маркса – только не как экономиста, а как именно глобального мыслителя, видел в нем собрата, также занятого поисками объективных законов в мире самого субъективного, что есть на свете – общественных отношений. Маркс, как великий ум, сам представлял для Блока ходячую модель и, по сути, был типично средневековым мыслителем, только без Бога.
При этом, в отличие от автора “Капитала”, Блок намеренно избегал решений, предпочитая ставить задачи. Его научная деятельность почти сводится к поиску “рыбных мест”. Столь необходимо нужные науке законы следует искать здесь, здесь и здесь; а уж какими эти законы будут, мы можем лишь смутно догадываться. Даже и этого пока не можем. Не судить, а понимать – вот чего требует ремесло историка. Причем ни экономика, ни социальная психология, ни любая другая отрасль сами по себе не могут служить основой для теоретизации. Они полезны нам только в комплексе, как различные области сбора данных. Нет ничего хуже для историка, чем строить модель, исходя из “базиса” и “надстройки”.
При этом стремление отказаться от привычки делить исторические события на “хорошие” и “плохие” почти доходит до отрицания этической составляющей. Вернее, для Блока-историка нравственный смысл факта более всего субъективен. Важно не то, что правильно или неправильно с нашей, сегодняшней точки зрения, а то, как представлял себе эту разницу исторический деятель. Если мы это поймем, мы увидим событие так, как его видели современники. Ну, или почти так. Поскольку для науки равно важны модели наблюдаемого и наблюдателя. Их взаимовлияния обогащают друг друга, а в точке их пересечения, возможно, и кроется тот самый смысл, что мы ищем.
Итак, исторический облик эпохи формируется экономикой, экономика – детище общественного уклада, а общество развивается в зависимости от множества факторов. То есть, общественное развитие надо прослеживать одновременно по целому ряду взаимосвязанных, но не однородных параметров. А выполнить такую работу можно лишь при наличии целого корпуса статистических данных. Чтобы эта статистика была представительной, она должна быть сравнительной. Родственные исторические этапы развития разных культур следует сопоставлять на предмет поиска общих закономерностей. Для того, чтобы отважиться на такое, нужна смелость, непривычная современной науке. Дерзкое предположение, что средневековые европейские общества что-то объединяет (назовем это феодализмом), позволяет начать строить теорию. Таким образом, в основе любой теории лежит некая аксиома, сама по себе не подлежащая доказательству. Чтобы позволить себе изучать предмет, надо сначала в него поверить. Потому, что иначе мы вообще ничего не докажем. Вера лежит в основании науки. История – это не “область данных”, а местное божество, госпожа этой области. В общем, Муза.
КАК ДЕЛАЕТСЯ ИСТОРИЯ
Летом 1939 года Блок снова пошел на фронт. Когда война, казалось, закончилась полным разгромом Франции и Дюнкерком, он мог “покинуть судно”, как многие другие ученые, деятели искусств, промышленники, просто состоятельные люди. Очень опасно, когда ты – знаменитость, философ и общественный деятель (в конце 30-х годов Марк Блок сотрудничал с Народным фронтом). Да еще и военный, так и не примирившийся с поражением, и даже не скрывающий этого. И, что характерно, таки еврей. Вы будете смеяться – Блок остался во Франции. И практически сразу же принял участие в Сопротивлении.
Он, конечно, не поезда под откос пускал. А он организовывал всякие связи, явки, осуществлял общее руководство. С 1941 по 1942 год – в Монпелье. После, до самого ареста – в Лионе. При этом продолжал научную работу, писал “Апологию”. Собственно, трудно было выбрать более подходящее время для такой книги. Какая уж тут история, когда торжествует сила. Как замечательно выразил эту мысль один нацист – драматург, между прочим: “Когда я слышу слово “культура”, я хватаюсь за пистолет”. И еще Блок успевал сотрудничать в своих “Анналах”. Конечно, под чужим именем. И вот, 8 марта 1944 года, как раз в Международный женский день, его арестовали.
Есть мнение, что силой можно добиться практически чего угодно. Оруэлл в “1984” очень убедительно доказывает, что пыткам и промыванию мозгов противостоять нельзя. Что настоящий профессионализм всегда побеждает наивную романтику. Несмотря на все убеждения церковников и прочих сентиментальных рыцарей-переростков вроде Честертона, которые попросту интеллектуально нечестны, в наших сердцах нет никакой такой основы, на которую в последний час можно было бы опереться, никакой искры Божьей. Поэтому нечего радоваться жизни, надеяться на лучшее и доверять ближним. А надо очень стараться построить такое общество, где бы опасность тоталитаризма была сведена к минимуму, и все свободное время посменно стоять на страже. А в промежутках сидеть за холодильником и дрожать.
Ну, в общем, мы не будем обсуждать или даже перечислять пытки, которые Блок все-таки выдержал. Это очень личное, и на наших страницах не место такой патологии, и вообще это не христианское занятие. Он никого не выдал, и ничего не сказал и не подписал; и хрен бы с ними, с пытками-то этими. Короче, 16 июня 1944 года его, вместе с еще примерно тридцатью людьми, посадили в грузовик, отвезли в лес неподалеку от Сен-Дидье-де-Форман – это такая совсем маленькая деревушка, и там расстреляли из автомата. Двое выжили и потом рассказали, как было дело. Как ни дико это прозвучит, последние его слова были: “Да здравствует Франция!” Хотя он и не был советским, или там, немецким человеком, и никто его, вроде бы, этому не учил. То есть какой-то маленький еврейский профессор в больших очках проделал всю эту штуку, называемую жизнью, начиная с Военного Креста и кончая лозунгами в лесу, просто частным порядком, ради собственного удовольствия и по своей инициативе. Жена его, надо сказать, через три недели умерла, представьте себе, в Лионе. Тоже непонятно.
Вот так, с шутками, с прибаутками мы подведем итог жизненного пути одного исторического деятеля недавнего прошлого. Насколько его поведение типично для своего времени, можно было бы судить только на основании статистики, собранной независимыми командами молодых ученых нескольких европейских держав, а потом сопоставив данные с социальной, экономической и психологической точки зрения. Всем ведь хочется, чтобы о них судили по тем законам, по каким они судят о себе сами. Потому последуем совету историка, и постараемся не судить его, а понять.
СТОЯ НА СТЕНЕ
На взгляд сегодняшнего читателя, счастливо миновавшего эпоху исторического материализма или, напротив, ее в себе до конца изжившего, достоинства Блока–историка представляются куда менее очевидными, чем его личные добродетели. Попытка реабилитировать историю как науку в тоталитарном, по сути, обществе, переживающем, к тому же, “приход варваров”, вряд ли может быть воспринята сколько-нибудь близко к сердцу. Большинство наших современников, в силу определенных нравственных и умственных причин, лишено даже права повторить от своего имени знаменитые слова молодого французского офицера, обращенные в 1940 году к самому Блоку: “Неужели история нас обманула?”.
Блоку, для которого вся жизнь разворачивалась под знаком истории, пришлось опровергать горькие обвинения своими силами. Он знал, что не нашел “ключ к таинствам натуры”, и это было особенно больно потому, что жизнь подошла к концу. Но можно было попробовать потянуть время в ожидании того часа, когда смысл культуры и самой жизни, утраченный человечеством, вновь явит себя. Так поступил он и погиб; подобным образом он и жил. Не будучи в силах ответить на проклятые вопросы, он первым в науке истории после пяти веков слабости и недоумения, за которыми пришла великая тьма, нашел в себе силы эти вопросы поставить, и возгласил, что ответов не может не быть.
Чтобы защитить честь истории перед лицом силы, отстоять ее право быть наставницей сильных, советницей королей – коронованных и не очень, а не приживалкой, безропотно соглашающейся с волей нынешних хозяев, мало одного страстного желания правды, способного лишь вырывать камни из парижских мостовых. Если вы хотите освободить некогда могущественную богиню из глубоких подвалов массового сознания, где она пребывает ныне, и где уже никто ее не воспринимает всерьез, дайте ей в руки мощное и точное оружие, способное победить чудовище невежества, остановить наступление мрака. Тогда у людей будет такая поистине всеобъемлющая теория, о какой только и мог мечтать Блок, не в силах вытащить этот Максенов меч из холодного камня. Зато он мог сражаться за это на университетской кафедре, в траншее и в подполье, с ясным пониманием своей, личной ответственности. И за это он умер. Он был одним из тех, кто всей кожей чувствовал близость этого момента, понимал его глубочайшее значение для человечества. В первую очередь - для нашей цивилизации, воздвигнутой на несокрушимой твердыне человеческого достоинства.
Этот камень не одолеют врата ада. Здесь, на Западе, высшая ценность личности, свободной воли, не подвергается сомнению. Пусть даже этот Запад приходится всюду таскать с собой. Люди, привыкшие мыслить и чувствовать, ждут истинную, священную историю, deam bonam, что освобождает и учит, и дает власть. Они ждут ее с таким угрюмым нетерпением, с каким можно ждать, лишь глядя по вечерам на закат, куда уходит свет. Должно придти нечто, способное сообщить смысл происходящему, восстановить утраченную целостность восприятия. Даже когда этого нет, можно сражаться и умереть за это, чтобы выиграть для человечества еще немного драгоценного времени, чтобы среди варварского потопа стояла Стена, отделяя мир права и разума от безымянной тьмы, где все возможно и все безразлично, где властвует сила, лишенная смысла. Годы, века и тысячелетия проходят, меняются времена, но твердыня возвышается над пустошью хаоса. Когда-нибудь они вспомнят о нас. Рим пришлет легионы; надо еще немного постоять, помощь придет.
В СИЯНИИ МОЛНИЙ
Самый загадочный мыслитель XX века, безнадежно далеко обогнавший науку, он предвосхитил величайшие достижения человечества на многие годы вперед и стал для современников притчей во языцех. Этот полупризнанный гений, прославившийся своими захватывающими открытыми выступлениями, завершил жизненный путь в полном одиночестве, чтобы уже в наши дни стать поводом для раздоров и пререканий, догадок и вымыслов миллионов людей.
Никола Тесла был пророком и воплощением альтернативной реальности, как эту сложносочиненную вещь представляет себе огромное большинство. Его интересы в науке простирались от самых общеупотребительных до наиболее одиозных. С одной стороны, незадолго до его смерти в 1943 году нашего героя официально признали настоящим изобретателем радио в нынешнем смысле этого слова, то есть беспроводной связи. С другой стороны, он изобрел также и “лучи смерти” - оружие, которое, как он искренне надеялся, положит конец войне, сделав ее бессмысленной. Такая простая и куда более дорогостоящая штука как “грязное” ядерное оружие, попросту не укладывалась у него в голове. Будучи одним из пятерки ведущих специалистов в соответствующей области, Тесла даже представить не мог, что кому-нибудь всерьез придет в голову использовать A-bomb для решения стратегических задач. Это ведь все равно, что пилить сук, на котором сидишь. К сожалению, военными вопросами в нашем мире ведают не ученые, а политики.
РЫЦАРЬ ПЕЧАЛЬНОГО ОБРАЗА МЫСЛЕЙ
Не следует представлять себе Теслу прекраснодушным чудаком. Он был одним из тех счастливцев (наподобие Клоделя в поэзии), кто умудрился прожить две деятельные биографии, как в Новой, так и в Новейшей истории. Сын православного священника, он родился в грозу, когда молния ударила в землю недалеко от дома. Впоследствии все идеи приходили ему в голову в виде вспышек света, и он до конца дней предпочитал этот внутренний свет физическому, который, по правде сказать, недолюбливал. В ослепительной кинопоэме Кристофера Нолана The Prestige Тесла предстает перед нами воплощением абсолютной науки, рыцарем Истины. Он и говорит там не о “научном” в привычном смысле, но о природе вещей и душе человеческой. Его слава поражает воображение, успех сопутствует грандиозным предприятиям.
При этом герой фильма Нолана – разочарованный скептик, проводящий время в компании верных людей и невероятных устройств, чье значение современникам не дано оценить. По собственным словам Теслы, которые с экрана высказывает виртуозно исполнивший его роль Дэвид Боуи, есть предел интеллектуальной открытости среднего человека, предел готовности общественного сознания воспринимать новое. Такие вещи в науке удаются не чаще, чем раз в столетие. Разработки в области радио и электричества сделали Николу Теслу идолом и кумиром; продолжение научной деятельности превратило его в “безумного профессора”, а теории, которые ныне удостоились гордого звания второй индустриальной революции, при жизни нашего героя считались бредом. Такова судьба мудрецов, не желающих почивать на лаврах.
Теперь Теслу называют “человеком, который изобрел XX век”, “абсолютным ученым” и даже “святым покровителем новейшей теории электричества”. А в самом XX веке, который он изобрел, это был странный мечтатель (Тесла работал по двадцать часов в сутки) без определенных занятий (он руководил одновременно несколькими лабораториями). В отрочестве Тесла едва не умер от холеры; его отец соборовал мальчика и обещал, если тот выживет, дать ему инженерное образование. В то время слово “инженер” звучало примерно так же, как в наши дни “супергерой”; это была почти квинтэссенция мыслящей личности. Тесла же был одержим идеей техники. Его мать, неграмотная женщина, обладавшая исключительной памятью и поэтическим даром, сама обожала машины, и даже сконструировала исчерпывающий образец машинки для взбивания яиц. Никола Тесла выздоровел, отец сдержал слово и наш герой получил блестящее образование в Австрии и во Франции.
Это образование, в сочетании с прирожденным, хоть и несколько неожиданным, европейским лоском, послужило причиной многих несчастий Теслы в первые годы его пребывания в Америке, куда он отправился подобно д'Артаньяну, с несколькими монетами в кармане и рекомендательным письмом от европейского коллеги знаменитого Эдисона, охарактеризовавшего юношу как “второго великого мастера в мире наряду с Вами”. От такой рекомендации самоучка Эдисон пришел в ужас, но перетерпел, поскольку интересы дела были прежде всего. Он предоставил Тесле известное поле деятельности, пообещав лично выплатить юному гению пятьдесят тысяч, если тот добьется успеха. Тесла с задачей справился, а Эдисон запатентовал его изобретение от своего имени, объявив прошлое обещание денег образчиком американского юмора, которому Тесле еще только предстоит научиться. Наш герой, не раздумывая, послал и самого Эдисона, и юмор, и теплое место к чертям и пошел мыть тарелки. В дальнейшем Эдисон по-настоящему возненавидел Теслу, совсем утратившего к нему интерес, и неоднократно делал ему гадости всеми доступными в научном сообществе способами.
РАДИО ЕСТЬ, А СЧАСТЬЯ ВСЕ НЕТ
Последние годы Тесла, этот главный соперник благополучнейшего Эйнштейна в борьбе за титул величайшего ума нашего времени, был не то, чтобы нищим, но очень бедным. Он сделал свой первый миллион в пору зрелости (а тогда $1 000 000 были совсем другими деньгами; за пару десятков тысяч можно было отгрохать себе немаленький дом), и тотчас же его без остатка потратил на оборудование. В дальнейшем изыскания Теслы не были столь прибыльными.
Еще в недоброй памяти 1915 году он затеял громкое дело против корпорации Маркони, откупившей право на радиофикацию половины мира у коррумпированного британского правительства. За два десятилетия до этого Тесла осуществил первую в истории беспроводную радиосвязь, передавая и принимая сообщения на пятидесятимильной дистанции. Дело было ранней весной 1895 года, и тотчас же, как ни странно, радиолаборатория Теслы сгорела дотла. А годом позже аналогичный проект успешно запатентовал Маркони, чей передатчик, по словам очевидцев, без оборудования Теслы не мог передать сигнал даже через пруд. Этот раунд Тесла выиграл, при поддержке интеллектуальной журналистики настояв на своем очевидном первенстве, но на практике, благодаря своим исключительным связям в политике, преуспел Маркони, а наш герой не получил ни гроша.
Процесс 1915 года Тесла, разумеется, проиграл, как и все вообще его союзники в самых разных странах, сперва предсказывавшие Великую войну как следствие тотальной продажности государственных институтов, а потом пытавшиеся ее остановить. Результатом стало полное разочарование нашего героя в общественном мнении и доброй воле. Отныне он избрал для себя прикровенное существование, обращаясь к сильным мира сего лишь по долгу совести, безо всякой надежды на успех. Еще в начале “марконимании” Отис Понд, один из друзей и сотрудников Теслы, сказал ему: “Смотри-ка, как этот Маркони по тебе прошелся”. Тесла ответил: “Да ладно тебе. Маркони – хороший парень. Пусть его трудится. У него семнадцать моих патентов”. Тогда нашему герою и в голову не приходило, что новоявленный “изобретатель радио” запросто получит Нобелевскую премию за открытие Теслы. Только в 1943 году правительство США признало победу за Теслой по вполне шкурным соображениям: семейство Маркони потребовало от Америки отчислений за использовавшиеся еще в годы Великой войны технологии, а свободных денег не было. Тогда Верховный Суд США не постеснялся плюнуть на Нобелевский комитет и настоять на первенстве Теслы, которому было уже, по совести, все равно.
Грандиозную радиостанцию Теслы на Лонг Айленд разгромила, в конце концов, морская пехота США, поскольку германские шпионы и диверсанты могли использовать передатчики в своих целях. Но еще прежде того “башню Теслы”, построенную на деньги Пирпойнта Моргана, называли в прессе “безумием на миллион”, поскольку наш герой имел глупость настаивать на ее общественной ценности. Тесла заявлял, что радио- и телевизионные сообщения должны быть достоянием человечества и продаваться, в худшем случае, по себестоимости. Поэтому профессиональные миллионеры недолго спонсировали его деятельность и, отчаявшись добиться от гения более “трезвого” и “реалистичного” взгляда на вещи, разорвали с ним договоры. Опять-таки по странной случайности, примерно в это же время лаборатории и сама волновая башня подверглись загадочным актам вандализма со стороны неизвестных злоумышленников, что сделало продолжение работ невозможным.
Это была поздняя месть за отказ молодого Теслы продать Моргану свою часть акций созданной им в сотрудничестве с Вестингаузом Ниагарской ГЭС. О ней Тесла мечтал еще в детстве, как и Морган мечтал владеть всей электропроизводящей промышленностью США, но мечта Теслы оказалась жизнеспособнее. Так он и заработал свой миллион, кстати сказать. Позже Тесла придумал и очень удачно продал концепцию неонового освещения и рентгеновскую фотосъемку. Однако, когда в ноябре 1890 года он при большом стечении народа включил без проводов электрическую лампочку, передав необходимую для этого энергию по воздуху, это сочли пугающим и позже назвали первым признаком наступающего сумасшествия.
ГОРЬКИЕ ОТКРЫТИЯ
Так же точно опасным безумием сочли (и оставили без всякого применения) разработки Теслы в области раннего целеуказания. В 1934 году создатель первой, примитивной системы радаров во Франции Эмиль Жирардо официально заявил, что в своей работе пользовался исключительно расчетами Теслы, относящимися к 1917 году!
Его попытки продать идею и технические спецификации пульсового оружия Великобритании не увенчались успехом еще тогда, во время войны, хотя цена, которую Тесла затребовал, была очень скромной и сводилась, в общем, к финансированию дальнейших исследований. Напротив, кайзеровская Германия была готова на любые затраты, предлагала Тесле золотые горы в прямом смысле слова, подсылала агентов, чтобы выкрасть его изобретения, и даже несколько раз предпринимала попытки убийства. Середина жизни прошла для Николы Теслы под знаком постоянной опасности. Уже в годы Второй мировой войны повторилась прежняя история, когда Тесла предлагал правительству США уже не купить “лучи смерти”, а просто создать соответствующие условия для производства этого оружия, способного прицельно уничтожать боевую технику на огромных расстояниях, теоретически не нанося при этом ущерба людям. Представьте себе пилотов, вынужденных на подлете к целям покидать свои, распадающиеся в воздухе, бомбардировщики!
В наши дни средства противоракетной обороны активно используют лазерные технологии для разрушения вражеских спутников и боеголовок. Эта сложная и дорогостоящая методика не может стать массовой, а “пульсовые винтовки”, все эти бесчисленные “бластеры” и “лучевые ружья” сегодня являются фактическим стандартом в мировой фантастике именно потому, что каждый солдат может носить на плече такое оружие и квалифицированно его применять. Не говоря уж о том, что маломощные лазеры могут, в лучшем случае, повеселить противника световым шоу. Лазерное оружие способно только убивать, или вообще ни на что не способно. А типичный ray gun без труда приведет оппонента в состояние шока, разрядит или даже расплавит его автомат, отбросит на несколько шагов и тому подобное. “Лучи смерти” Теслы не приспособлены для непременного уничтожения. Они созданы выполнять тонкую работу, хотя без усилий могут и размазать экипаж танка по его собственной броне. Все это чересчур зыбко и непонятно, а вот лазерная технология дает наглядный эффект, и, главное, в нее можно вкладывать такие деньги, что всем участникам проекта можно будет до конца дней не вставать с дивана.
Единственными заказчиками, заплатившими Тесле за его “лучи смерти” (сам изобретатель называл их лучами мира) хоть какие-то деньги, были, как ни странно, русские. В середине тридцатых, когда у России с Германией была большая-пребольшая дружба, и все немецкие танки и самолеты производились в России и шли эшелонами прямо Гитлеру, заправленные русским бензином, Тесла предсказывал российскому правительству неминуемую войну, умолял не верить фюреру и предлагал свое изобретение для обороны границ. Загадочные русские купили патент за двадцать пять тысяч и положили на полку. Воплощение разработок Теслы в жизнь уже в качестве оружия наступательного (естественно, неудачные) состоялось уже много позже, во время холодной войны. При этом обе стороны во весь голос обвиняли друг друга в краже секретов, которые за четверть века до этого их так просили принять.
В 1898 году был получен патент на “автоматон” - изобретенную Теслой дистанционно управляемую машину, способную производить различные действия и перемещения. По идее Теслы, подобные механизмы должны были обладать способностью к “динамическим реакциям”, то есть примитивному обучению, взаимодействуя с окружающей обстановкой. Это напоминало простые рефлексы живых организмов, а роль высокоорганизованного мозга, способного обрабатывать такую информацию, играл оператор, ставивший автоматону задачи на расстоянии. Когда один из потенциальных инвесторов поинтересовался, как скоро Тесла сможет соорудить управляемую торпеду, тот пришел в ярость и заорал: “Вы сейчас смотрите не на болванку для долбаной бомбы, а на первенца расы роботов, механических людей, которые будут трудиться для нас в наших лабораториях! Вы смотрите в упор, но вы ни черта не видите!” Никакого научного или общественного резонанса изобретение Теслы не возымело.
В 1928 году Тесла запатентовал принципиальную схему аппарата вертикального взлета и посадки (VTOL), оставшуюся без применения вплоть до пятидесятых годов. При этом позднейшие работы велись, в основном, в области боевой авиации, и сегодня их уже можно, в общих чертах, счесть бесперспективными. Принятые на вооружение в шестидесятых годах немногочисленные образцы до настоящего момента бессменно несли службу, подвергаясь лишь периодической модернизации, чтобы в начале XXI века тихо сойти со сцены. На тактическом поле они не выдержали конкуренции со все более совершенными вертолетами и классическими штурмовиками, а как многоцелевые машины оказались гораздо слабее высокоскоростных истребителей. Тесла же видел будущее VTOL в пресловутых jet pack-ах и всякого рода индивидуальных платформах для воздушного сообщения, этих аналогах ковра-самолета.
Его разработки были использованы при создании лунного модуля; благодаря Тесле человек шагнул на поверхность другой планеты. Однако мирный космос – естественно революционное поле деятельности. Он, грубо говоря, заточен под гениев. В остальных, более привычных областях человеческого творчества, исключая искусство и магию, временная пропасть между открытием и его применением огромна. Американские испытатели до сих пор прыгают и перелетают на все более совершенных образцах VTOL, однако по-прежнему для всех остается загадкой, когда же простой солдат получит свой летающий ранец. Это требует уже не денег и не политических решений, а психологического переворота для миллионов людей, как, скажем, электромобили, еще одно странное увлечение Теслы, способные не только решить разом проблемы транспорта и экологии, но и в одночасье угробить все колоссальное здание нефтедобывающей промышленности (а, значит, и всю нынешнюю финансовую и военную политику). Пойдет ли на это просвещенное человечество ради спасения своей шкуры, или предпочтет задохнуться среди нефтедолларов* – вопрос вопросов.
* Этот текст был написан более года назад. Сейчас, после вторжения в Грузию, уже слишком ясно, что политика снабжения цивилизованного мира привычными энергоресурсами любой ценой ведет людей доброй воли не какому-то глобальному потеплению, а к Третьей мировой войне. (Прим. автора)
НАУКА ПРОТИВ ПЛОХОЙ МЕТАФИЗИКИ
Единая теория поля, которую Тесла в общих чертах разработал еще в последние годы XIX века, необыкновенно заманчива как для философски подкованных ученых, так и для здравомысленных людей, поскольку не только позволяет взглянуть на все вещи мира вещей под одним углом, но и хорошо отделяет мухи от котлет. Будучи демонстративно нерелигиозным человеком, Тесла выступал против теории относительности Эйнштейна с позиций христианского богослова. Он обуславливал эйнштейнову концепцию искривления пространства бессознательным желанием большинства мыслителей наделять Бога материальными атрибутами и придавать Ему человеческие черты. По мнению Теслы, все это очень мило в эмоциональном плане, но заставляет нас видеть Бога этаким космическим механиком, раскручивающим вселенскую машину в угодные Ему стороны.
Забавно, что Тесла обвинял Эйнштейна в излишней “метафизичности”, поскольку метафизиками саркастически называл людей, не способных провести четкую грань между физическим и духовным мирами, материей и формой. На взгляд Теслы, Эйнштейн пытался заставить материю саму управлять собой. Тесла так и говорил, что идея больших тел, искривляющих пространство силой гравитации, в конечном счете сводится к идее чего-то, влияющего на ничто. Тела материальны, а пространство и время – философские атрибуты. Отец западной философии Аристотель дорого бы дал за право назвать Теслу своим студентом. Пожалуй, со времен Аквината никто в науке не предоставлял почтеннейшей публике лучшую возможность так ясно “почувствовать разницу”.
Есть и еще одна немаловажная грань, объединяющая главного христианского богослова и самого загадочного из современных ученых. Как и святой Фома, Никола Тесла был, скажем, яростно целомудрен. По нему сходили с ума многие интереснейшие женщины XX века, но все свои духовные и плотские силы он отдавал науке. Тесла говорил о разнице между чувствами и эмоциями, и предпочитал генерировать первые, нежели становиться игралищем для вторых. Наука была его Прекрасной Дамой, как богословие для Фомы и нищета для Франциска. Под конец жизни Тесла вообще удалился от мира, проводя последние десятилетия в номере 3327 на 33 этаже отеля Нью Йоркер (он любил тройку и все, что имеет к ней отношение), и умер в одиночестве от сердечного приступа. Время его смерти известно всего лишь с точностью до трех дней. Все наиболее известные фотографии Теслы относятся к первой, “публичной” половине его жизни, и представляют нам молодого интеллектуала необычной, чрезвычайно привлекательной внешности за лабораторным столом или во время лекции. Первоначально Тесла прославился как шоумен, почти цирковой артист, проводивший свои демонстрации физических эффектов с видом иллюзиониста. Он, и вправду, очень высоко ставил эту породу людей, и даже общался с ними, особенно тогда, когда уже почти перестал сноситься со своими коллегами.
МАЛЕНЬКИЕ СТРАННОСТИ
Когда в начале XX века Тесла устраивал открытые представления (иначе не скажешь), демонстрируя перед зрителями эффект беспроводной передачи электрических и магнитных волн, публика в ужасе покидала залы, поскольку создавалось полное впечатление, что все здание вот-вот взлетит на воздух. Рукотворные молнии проносились над головами аудитории, и у присутствовавших волосы буквально вставали дыбом. Характером деятельности Теслы объясняется его идиосинкразия к ювелирным украшениям, в особенности сделанным из наиболее электропроводящих материалов, или представляющим в его глазах почти готовые батареи. Также он был помешан на личной гигиене и избегал касаться руками круглых предметов (они у Теслы естественно ассоциировались с гальваникой). Он не любил трогать жемчуг, янтарь, мех и тому подобные природные конденсаторы статического электричества.
Единственный известный портрет Теслы принадлежит кисти его знакомой художницы, принцессы Вильмы Львов-Парлахи. Один из друзей Теслы, его соотечественник, скульптор Иван Местрович, изваял его бронзовый бюст, который Тесла так никогда и не увидел. К этому времени он уже болезненно реагировал на свет и проводил большую часть дня в своей темной комнате наедине с бумагами. Отчасти это было вызвано поражением его организма электромагнитными полями, которые убивали Теслу так же, как радиация – его подругу Марию Кюри. Не в меньшей степени нелюбовь к яркому свету была связана с отвращением к сильным впечатлением вообще. Тесла словно бы нес в себе все краски мира, и потому, в отличие от большинства, ищущего острых ощущений, предпочитал покой. Он общался с действительностью, привечая голубей, и до конца дней один такой голубь вроде бы носил ему письма в гостиницу. Когда голубь умер от старости, Тесла истолковал это как знак свыше. Он, вообще, безумно любил зверюшек, особенно кошек; сохранились обрывочные детские воспоминания, в которых фигурировал его кот, Блистательный Масик.
При этом люди, знавшие Теслу, или хотя бы от случая к случаю с ним общавшиеся, говорили о том, что наш герой был поразительно симпатичен. Женщины перед ним падали, как и было сказано. Трудно сказать, оставался ли он совсем недоступен их чарам, или же от него требовалось вновь и вновь с усилием подтверждать самому себе, что его сердце уже занято физикой. Во всяком случае, он искренне подыгрывал своим дамам, окружая их настоящим романтическим полем и оставляя наилучшие воспоминания, как прекрасный и недоступный рыцарь в сверкающих молниями доспехах, почти воплотившийся ангел. От него осталось несколько великолепных стихов, он более чем разбирался в музыке (в отличие от Эйнштейна, который играл на скрипке примерно так же, как граф Толстой тачал сапоги). Он обожал поесть и блестяще готовил для своих друзей, поклонниц и сотрудников; его верная секретарша Дороти Скеррит, с которой можно было бы писать мисс Манипенни, вспоминала о поразительной улыбке Теслы, которая исходила из глубины души и проникала в самое сердце, заставляя видеть в нем благороднейшего человека и настоящего джентльмена и друга.
Имея, естественно, еврейские корни (избранный народ, как ни крути), Тесла умудрялся при этом быть противником национальной идеи (опять-таки дело обычное). Он обожал Сербию, свою родину, но не считал себя вполне сербом, свободно говорил на чешском, английском, французском, немецком, венгерском, итальянском и латинском языках, читал некоторые лекции по латыни, Новый Завет на греческом, и считал целью своей жизни создание совершенных средств общения между людьми, разделенными пресловутым пространством. Даже его лучевое оружие рождено преодолевать расстояния между армиями и народами как в прямом смысле (оно действует на большой дальности), так и в переносном (служит прекращению военных действий за полной их бесполезностью). О беспроводной связи мы уж и не говорим. Летательные аппараты вертикального взлета и посадки должны были соединять частных людей в любых условиях с легкостью велосипеда, который мы достаем по утрам из сарая, чтобы навестить друзей. Наконец, самой величественной (и “безумной”) идеей Теслы была волновая телепортация.
“КАК МОЛНИЯ ОТ ВОСТОКА ДО ЗАПАДА”
Поскольку все так называемые тела представляют собой комбинации полей вращения, нет ничего невозможного в передаче этих полей беспроводным способом на любые расстояния, их воспроизводстве (свежий подход к клонированию живых организмов) и даже одновременной реализации. Один и тот же человек, если рассматривать его с позиций теории единого поля, может запросто действовать в нескольких разных местах. Это, конечно, фантастика – такая же, как беспроводная радиосвязь, пульсовое оружие и аппараты вертикального взлета. Забавно, что одним из аспектов этой концепции Теслы была самоорганизация полей. То есть мы можем, скорее всего, быть уверены в том, что их сочетание при трансляции сохранит свои индивидуальные харатеристики. А не произойдет, как в известном фильме Кроненберга, гибрид человека с мухой и кабинкой транслятора. На полевом уровне “все, что начало быть”, останется в неизменности, куда его ни пошли. Оно может сменить некоторые характеристики, но не структуру, иначе не из-за чего огород городить. Так мы переводим акустические волны в электромагнитные колебания, а потом – в цифровой код, а “на выходе” получаем примерно ту музыку, которую записывали в начале, насколько имеющиеся средства позволяют ее воспроизвести. В случае же с чистой трансляцией вопрос точности передачи вообще не важен. Пошли волну хоть в Африку, она все равно останется волной. Вот такая история с географией.
С точки зрения традиционной физики “точная” телепортация возможна лишь для протонов и атомов. Во всех прочих случаях имеет место перевод объекта телепортации в некий код и, затем, его трансляция в виде тех же, к примеру, волн. То есть для физика эффект телепортации неразрывно связан с понятиями смерти и возрождения. То, что сам Тесла считал “внутренней матрицей”, совершенно не меняет дела. Сохраняет ли комбинация полей свою самоидентичность неизвестным науке способом, или же мы ее возможно более точно воспроизводим, речь все равно идет о жизни и смерти. Религиозная аудитория примерно в этом же месте ставит вопрос о душе, с точки зрения чистого богословия, наверное, все же не вполне уместный. Если мы имеем в виду душу как натурфилософский термин (психэ), она не только не неизменна, но и вообще нам, в строгом смысле, не принадлежит. Ее пределы постоянно колеблются в зависимости от многих факторов.
Когда же речь идет о “бессмертной душе”, то есть принципе личности – истоки этого принципа лежат вовсе за пределами материальной природы. И, если для Бога важна именно эта определенная личность, Ему нетрудно и сохранить ее через все волновые трансляции, как Он без труда проводит Своих детей через дезинтеграцию тел, чтобы впоследствии заново собрать в Жизни Вечной. Этот эксперимент Он уже успешно проделал на Самом Себе, и все соответствующие данные были материально фиксированы тысячами свидетелей. Возможно, именно это имел в виду Тесла, говоря о “самоорганизации полей” в том смысле, что нам в наших лабораториях не придется ничего специально проделывать для их “организации”, если будет на то Господня воля.
Кстати, в последние годы идея внятной телепортации макроскопических объектов уже не выглядит столь устрашающей. В октябре 2006 года команда Юджина Ползика из института Нильса Бора в Дании успешно телепортировала объект, содержащий триллионы взаимосвязанных атомов, на расстояние примерно в полметра. В этом опыте впервые было достигнуто настоящее взаимодействие между столь разными вещами, как материя и свет. Может быть, в наши дни наука впервые в истории человечества готова взглянуть на происходящее в этом, в каком-то смысле, лучшем из миров глазами Николы Теслы.
НЕИЗВЕСТНЫЙ СОЛДАТ
Самый циничный романтик XX века, площадной революционер и создатель Партии умеренного прогресса в рамках законности, несостоявшийся офицер и удачливый дезертир, любящий муж и двоеженец в самое жестокое и кровавое в истории человечества время, когда сгинуть можно было вообще ни за что, умудрился создать главное антивоенное произведение мировой литературы, издать его и умереть своей смертью.
Эта загадочная история произошла в сердце напоминавшей горящее лоскутное одеяло Европы, в очередной раз перекраиваемой саперными ножницами. Обладателя причудливой биографии звали Ярослав Гашек, дело было в Чехии, и это, как говорится, многое объясняет. Родина нашего героя – страна, по общечеловеческим меркам далеко не маленькая, и очень старая – во времена описываемых событий играла одну из центральных ролей в политической истории. Не в первый раз Чехии выпадала такая судьба, и она умела справиться с задачей без шума и пыли, прикровенно, не привлекая к себе излишнего внимания и, по возможности, не нарушая приличий. Таковы национальные традиции. Скромная буржуазная Чехия была при Гашеке промышленным центром Запада и будущим основанием германской военной машины; здесь работали лучшие в мире конструкторы-оружейники. Чехия – древняя Богемия – была жемчужиной в короне австро-венгерской империи, а сама эта империя, на первый взгляд скучная, добропорядочная и сонная, привычно служившая мишенью для насмешек далеко не радикальных критиков, являла миру образец чрезвычайно удачной и эффективной политики.
Ну, и страсти кипели под этой обманчивой дымкой спокойствия далеко не детские. Светская жизнь била ключом; чехи умели себя развлечь. Таких утонченных денди и прожженных снобов, может, и Англия не видела. Неприметный домик в узком переулочке на поверку оказывался чуть не лабораторией доктора Фауста (Прага – не только один из пяти прекраснейших городов мира, но и духовная родина европейской алхимии нового времени: здесь жил и действовал Теофраст Парацельс). В первые десятилетия XX века именно в Чехии возродилась западная астрология, причем в наиболее возвышенной ее разновидности - христианской. В 1939 году, роковом для страны, увидела свет книга Яна Кефера “Практическая астрология как искусство противостояния судьбе”, что весьма символично. Здесь же закладывались основы современного массового дизайна, как понимал это идеолог модерна, один из отцов нынешней рекламы и гениальный художник Муха. Не отставала, в общем, и литература. Карел Чапек, всю жизнь копавшийся в своем цветнике и прославившийся восхитительно безобидными дорожными заметками и трогательными лирическими новеллами, в результате изобрел слово “робот”, создал “Войну с саламандрами” - роман, немедленно вошедший в золотую библиотеку мировой литературы, и в одночасье стал личным врагом Гитлера.
Насколько безусловно величие творческого дара Гашека, теперь уже трудно судить. Он вошел в силу, когда слово “мир” утратило оба привычных своих значения, и человечество, в чью реальность наш герой вряд ли верил, было зримо расколото на два лагеря: коммунистов и буржуев. Ни тем, ни другим Гашек тоже не верил; скепсис, порой опускавшийся до крайней степени цинизма, всю жизнь был его характерной чертой. Призванный в австрийскую армию защищать прогерманские интересы от русских братьев, при первой возможности перебежал на сторону врага. Там, в свою очередь, вопреки логике и здравому смыслу, занялся революцией, осуществляя тем самым, как показывают современные исторические исследования, тайные планы германского империализма. По прошествии всего пары лет к революционной борьбе охладел, проникнувшись отвращением к жестокости коммунистов. Однако на родине, куда он вернулся умирать из загадочной, степной и залитой кровью России – вернулся разочарованным, в чем-то сломленным, постаревшим и даже физически больным человеком – Гашека с его поздней мудростью сочли адептом мирового красного заговора. В СССР эту ложь с готовностью подхватили: большевики торопились пополнять свои святцы, творя направо и налево героев, а где возможно – и создавая мучеников. Так что слава автора “Похождений бравого солдата Швейка”, переведенных практически на все мировые языки, переизданных стомиллионными тиражами, многократно вытащенных на сцену, экранизированных и разодранных на цитаты, сегодня уже не так очевидна.
ДЕТСТВО ГЕРОЯ
Самое начало жизненного пути будущего гения уже было и ординарным, и – вместе с тем - драматическим. Его предшественник, первый ребенок в семье преподавателя физики и математики Йозефа Гашека и его жены Катержины, умер в очень раннем возрасте. Его также звали Йозефом, и выходит, что бравый Йозеф Швейк – порождение гашекова гения – стал для писателя кем-то вроде любимого старшего брата, которого у Ярослава никогда не было. Его литературная биография – своеобразная компенсация несостоявшейся реальности. Даже история семейства Гашеков, при ближайшем рассмотрении, напоминает собрание тех самых странных быличек, что так хорошо рассказывает Швейк на страницах романа. Если попробовать одним глазом вчитаться в гашеково родословие, а другим одновременно пробежаться по его сочинениям, мы найдем тьму-тьмущую сходств и пересечений сюжетных линий.
Мир гимназических учителей, банковских клерков, общинных сторожей и народных депутатов, причудливые сочетания банального окружения и диковинных обстоятельств, имена и географические названия – ничто не высосано из пальца, не прибавлено для красного словца. Даже неуемная тяга Швейка к перемене мест выглядит куда естественней, если вспомнить, что за первые пятнадцать лет жизни Гашека ему более двух десятков раз пришлось переезжать, и, как говорится, всякий раз – удачно. У Катержины Гашековой, воспитывавшей Ярослава, его младшего братика и приемную сестричку на мелкие деньги, оставшиеся после ранней смерти мужа, всегда находились какие-нибудь разумные объяснения этим полубредовым метаниям с места на место, из одной убогой съемной квартиры – в другую. Так и Швейк сплошь и рядом готов с самым серьезным видом изложить в подробностях все извилистые посылки своей идиотской логики, так убийственно похожей на то, что принято считать социальной нормой, так безнадежно абсурдной и так удачно вывозящей своего философа из всех неприятностей и несчастий. Парадоксально, но метавшейся на краю бедности и нищеты матери-одиночке с неоправданными амбициями удалось воспитать вполне себе приличных детей, один из которых стал первым пером современной чешской литературы. Правда, из всей семьи он оказался и самым неблагополучным.
Четыре класса гимназии, которые удалось выдержать нон-стопом юному Ярославу (причем последний год – со второй попытки), дорого дались мальчику, удивительным образом сочетавшему замкнутый характер и привычки самого настоящего “ботаника” с дичайшими выходками. Кажется, Гашек вообще не поддается примитивной педагогической классификации. Когда ему это интересно и нужно, он учится с отличием, поражая профессоров и заставляя правительственных чиновников умиляться. Когда это по каким-то причинам надоедает, может вовсе перестать учиться. То сидит тихонько, как хорошая девочка, и только что не вышивает гладью, читает толстые книжки и пугается детских страшилок, а то забрасывает камнями полицейские участки, бродяжничает с вечно разбитой мордой и ворует мелочь по карманам. И все это проделывает совершенно искренне, без малейшей позы или вранья. Даже на сохранившихся фотокарточках сверстники Ярослава и его одноклассники стоят все такие правильные и серьезные, с застегнутыми верхними пуговками, анфас, и лишь он один – как-то сбоку, вполоборота, нелепый, похожий немного на говорящего кота. Совершенно безумные, бешеные, выпученные глаза на круглом, безобидном, вечно грустном лице.
РОЗОВЕНЬКОЕ ОТРОЧЕСТВО
Первые полжизни Гашек умел носить эту маску незащищенности и ангельской святости в сочетании с некоторой неустроенностью. За то в непрестанно обитаемых им пивных и трактирах нашего героя прозвали “бродячим гусенком”. За эту же кажущуюся францисканскую простоту Гашека всю жизнь обожали женщины, отдававшие ему всю свою заботу и все душевные силы. Ну, и за уже помянутую чертовщинку в глазах, которую они много раньше чувствовали, чем осознавали. С Гашеком было далеко не скучно женщинам умным, а другие и не могли бы ему помочь, а наш герой умел использовать людей. Это, как и все прочее, он также делал искренне, без тени сомнения или лжи, и всегда готов был в подробностях изложить все изгибы своего мировоззрения и обсудить их, а понадобится – и осудить. Он умел признавать свои ошибки. Правда, их было совсем не так много, как может на первый взгляд показаться. Как правило, Гашеку удавалось выходить сухим из воды.
Когда во время народных волнений его арестовали на улице с полными камней карманами (и арестовали не зря), то тотчас же и отпустили. Сообразительный мальчик использовал для антиправительственного выступления кристаллы и друзы из школьной коллекции минералов с приклеенными ярлыками. Наивным жандармам просто не могло прийти в голову такое чудовищное коварство. После нескольких неудачных опытов трудоустройства, намеками обрисованных на страницах романа, где Швейк рассказывает о себе и друзьях детства, Ярослав все же продолжил обучение – на этот раз в коммерческом училище, которое с некоторым скрипом окончил. Преподавали в училище примерно так, как в старших классах хорошей советской школы. Там, в частности, был такой странный предмет, как учение о Добре - гибрид обществоведения и философии, наподобие тех собачьих ублюдков, которыми торговал Швейк до войны, выдавая за чемпионов породы. Учение о Добре призвано было заменить Закон Божий, чтобы религиозное воспитание не посягало на подростковую свободу совести.
Такое либеральничанье Гашека никогда не трогало. Он еще прежде несколько лет подвизался служкой при храме св. Стефана, причем вынес оттуда неожиданно глубокий интерес к богословским вопросам, неоднократно помогавший ему впоследствии веселить собеседников сомнительными и просто дикими шутками. Опять-таки служба в Красной Армии в годы гражданской войны в России создала нашему герою славу безбожника и святотатца. Однако, настоящие церковники, беседовавшие с Гашеком в последние годы его жизни, говорили о поразительно ярком и оригинальном духовном видении, ему присущем, даже о том, какой религиозный мыслитель мог бы выйти из этого бунтовщика и гаера, сложись его жизнь более благополучно. Молодой, но глубокомысленный Гашек, уже прошедший хорошую классическую выучку у св. Стефана, назвал учение о Добре юмористическим изображением нравственности.
Детская привычка к переездам перешла у него к этому времени в настоящую страсть. Три года подряд Гашек скитался по стране пешком, ночуя в лесах и на горах, потом устроился было в тот же банк “Славия”, где служил его покойный отец и о котором мы столько слышим в романе, но вскоре бросил работу и вроде бы примкнул к балканским повстанцам, сражавшимся против турок, но здесь след нашего героя на некоторое время теряется. По одной версии, Ярослав с несколькими приятелями совершали подвиги героизма в освободительной войне, по другой – принадлежащей самому Гашеку – при первой возможности сдались в плен и были немедленно отпущены на все четыре стороны вполне интеллигентным турецким офицером, после чего долго пробирались домой в Чехию пешком, от случая к случаю находя приют в местных православных монастырях и поедая там все, что не приколочено. Это называлось “взять замок штурмом”.
По возвращении Гашек еще несколько раз имел стычки с властями; в частности, его арестовали, когда он мочился на стену полицейского управления. Из протокола рукой сострадательного офицера вычеркнута фраза “вызывая негодование прохожих”, так что антиправительственная выходка на глазах у почтеннейшей публики превращается в глазах закона попросту в случай мелкого хулиганства. За это преступление Гашека приговорили к ничтожному штрафу, который в течение трех лет не смогли взыскать за полным отсутствием денег у приговоренного. В конце концов Гашек еще и выиграл на этой истории, напечатав о ней один из первых в своей литературной биографии фельетонов.
Страсть писательская была для Гашека поначалу тоже чем-то вроде одержимости, как и странствия, и бунтарство. Он начинал в пражских трактирах, игравших в культурной жизни не меньшую роль, чем пресловутые парижские кафе. В трактирах, так любовно вырисованных в романе, просиживали вечера молодые поэты и журналисты в ожидании вдохновения, удачно подслушанной новости или просто очередного заказа – сюда захаживали издатели, причем как раз за этим. Гашек уже успел побывать в партии анархистов, для чего торжественно отрекся от христианского учения, принял участие в паре примитивных терактов, которые нам сегодня не показались бы даже забавными, схлопотал месяц тюрьмы, имел содержательный разговор с сочувственно отнесшимся к нему правительственным чиновником, отрекся, в свою очередь, от анархизма и познакомился с любовью всей своей жизни.
Девушка была знакомой подруги Гашека, дочкой владельца небольшой фирмы по производству лепнины; звали ее – Ярмила. Это была такая современная и эмансипированная девушка, которую в кино могла бы сыграть Франка Потенте – впрочем, из очень добропорядочной буржуазной семьи, и сама не лишенная практической складки. Главным достоинством Ярмилы был ум, она почуяла в молодом журналисте что-то такое и полюбила практически с первого взгляда. Он и точно был поразителен как литератор; ничего подобного чешская проза не видела, а там были стилисты мирового уровня. Такие властители дум, как Харди, Джойс и Дэвид Герберт Лоуренс, считали чешских писателей первоклассными, выдающимися. И на этом рафинированном культурном фоне молодой бездельник без правильного образования смотрелся врубелевским демоном. Собственно, Ярмила всю жизнь видела в Гашеке гения, и потому ничуть не удивилась, когда под конец этой жизни прочла первые главы “Похождений бравого солдата Швейка”. Проблема была в том, что понимала нашего героя одна Ярмила, а вел он себя при этом так, как будто король Калифорнии.
ИЗ ЖИЗНИ НАСЕКОМЫХ
Вызывающие манеры Гашека пришлись в новинку даже очень свободным в обращении завсегдатаям трактиров. Он легко раздавал деньги с видом монарха, еще легче брал в долг и, в общем, не отдавал. В журналистике Гашек сразу зарекомендовал себя как чересчур острый автор, для которого буквально не было ничего святого, а когда его хороший знакомый из самых добрых побуждений пригласил Ярослава на работу в свой журнал “Мир животных”, причем сразу – помощником редактора, Гашек едва не погубил издание своими выходками, чудовищно подставив этим своего благодетеля. Впрочем, легко отделался. В своих высказываниях был очень резок, подобно герою “Горя от ума”, провозглашая истину в последней инстанции по любому - подчас, на первый взгляд, ничтожному - поводу. Собеседников при первом знакомстве эпатировал и вызывал на скандалы, а к оппонентам относился и вовсе как к низшим существам. Одно его критическое сочинение так и было названо: “Из жизни насекомых”. И при всем том его терпели в редакциях и кабачках, объясняя это редким литературным талантом, а может, и просто любили.
Почему-то огромное большинство добропорядочных граждан, с которыми сталкивала Гашека его причудливая судьба, откровенно симпатизировали нашему герою. То есть “под раздачу” он попадал не единожды. Сиживал в тюрьмах при почти всех правительствах, что ему удалось застать, служил в армиях противоборствовавших держав и систем, бывал густо полит отборным дермом в печати самых разнообразных политических направлений, и прочая, и прочая. Интересно другое. Люди, живые люди, у которых были действительные причины не любить Гашека, все же упорно, вопреки всякой логике, любили его. Причем не вообще люди, а те именно, от которых в его жизни что-то зависело.
И всячески поддерживали, помогали деньгами, отмазывали от судов и от трибуналов, прощали все, что только можно простить, и то, что прощать, может, и не следует, вытаскивали из любых неприятностей. Даже жуткие сибирские комиссары, которым русский товарищ Гашека по партии написал на него донос (наш профессиональный революционер очень несвоевременно встал на защиту каких-то православных монахинь), по всему должны были не в меру чувствительного чешского якобинца расстрелять, но вот не расстреляли же! Правда, когда он окончательно всем надоел, отправили домой, в Чехию. Куда он вернулся с молодой русской женой, будучи уже женатым на родине. И не только Ярмила, положившая на Гашека всю свою жизнь, вечно его защищавшая перед недругами и воспитывавшая в одиночку ребенка, который даже не знал, что Ярослав – его папа, но и ее сверхтрадиционных взглядов родители продолжали носиться с нашим героем до последних его дней, кормить, причесывать и обихаживать. И русская жена, которую он юной девочкой завез черт-те куда, где ее вовсе не ждали, тоже его любила. И так он и жил попеременно то с одной, то с другой.
В этом – несомненное сходство Гашека с его литературным героем, что так же не был образчиком морали и нравственности, но симпатии к себе вызывал неизменно. Все же есть и различия. Швейк действует в искусственной обстановке авторской фантазии, его спутники – все же, собирательные образы. От настоящего Гашека терпели живые люди. Видимо, гений в конечном счете служил ему охранной грамотой. Поражались же у нас на Дантеса, который вот так просто взял да и пристрелил Пушкина, как обычного человека, даже не задумываясь, кто перед ним. А добрая старая Чехия – это не заснеженная Россия, где ко всему привыкли. Пищали, но терпели, сознавали, с кем имеют дело. Да и все-таки Швейк много симпатичнее Гашека. У Швейка было много прототипов, как известных специалистам, так и таинственных. А Гашек был сам по себе, и в его задачу, видимо, не входило явить человечеству образец доброты неземной. А он, всего лишь, призван был оставить нам лучший в литературе антивоенный роман. С чем, в целом, успешно справился.
Был ли автор “Швейка” и впрямь сумасшедшим, как считали многие его современники и коллеги – и с полным на то основанием, поскольку маргинальное поведение Гашека сплошь и рядом доходило до патологии? Вряд ли. В психиатрии есть такой термин: “шизоподобные состояния”. По внешним признакам они крайне похожи на шизофрению. Но шизофрения – это тяжелое заболевание, приводящее к выраженному снижению качества индивидуальности, нивелирующее чувства, меняющее людей. Каждое обострение наносит душевному миру больного непоправимый удар. Можно в какой-то степени компенсировать последствия этого удара, но их нельзя исправить. А гений Гашека раскрывался все ярче с каждым десятилетием его жизни: последние строки романа наш герой диктовал, когда его сердце уже отказывало. Он и умер-то от чего, непонятно, не прожив и сорока лет, как Блок по свидетельствам близких – “умер от смерти”. Умер, потому что сил жить больше не было. А силы работать – были. Это совсем не похоже на шизофрению.
Есть поздние фотоснимки, относящиеся к последним десятилетиям жизни Гашека. Его глаза, прежде такие странные, все лучше сидят на все более грустном лице. Вся энергия борьбы и протеста, вся чертовщина, весь смех – все словно бы перешло к Швейку. Это – до некоторой степени ответ на вопрос о степени автобиографичности романа. Бунт Гашека против реальности стал достоянием его литературного alter ego; в жизни осталось место лишь для несравненно более грустного, но и, возможно, более плодотворного общения с этой самой реальностью на равных. Эта жизнь была несравненно сложней своего сатирического отражения в романе Гашека, сумевшего с поразительной остротой оттенить лишь одну ее довольно тонкую грань.
ИДИОТ НА ДЕЙСТВИТЕЛЬНОЙ
Это – первоначальный вариант названия романа, отвергнутый автором за чрезмерное глубокомыслие. Слишком много философских ассоциации порождает сочетание слов. Незадолго до собственной гибели, и через полтора десятилетия после смерти Гашека, Осип Мандельштам поминает Швейка первым в списке, рука об руку с дон Кихотом и реальным рыцарем в одном из самых загадочных в российской поэзии произведений – “Стихах о неизвестном солдате”. Эта маленькая поэма (или, как счел бы Бродский, большое стихотворение) представляет общество военным лагерем, жизнь – “действительной”, то есть военного призыва, армейской службой, маленького человека – любимого героя нашей литературы со времен “Медного всадника” - неизвестным солдатом. У нас это определение привычно связано с понятиями вечной славы и бессмертного подвига, газовая горелка теоретически никогда не гаснет у “поста номер раз”, по смене почетного караула можно сверять часы. А что ж он такой неизвестный, этот солдат? Ни петлички, ни лычки с его гимнастерки не осталось для благодарных потомков, и гриф “хранить вечно” не на чем проставить в архивах соответствующих государственных учреждений, где сохраняется все. Нет ни зубов, ни отпечатков пальцев, и лицо его, мучительно повернутое вслед тем, кому повезло больше, навсегда запечатлелось в их памяти каким-то белым пятном. Может, его просто бросили на поле боя?
“Стихи о неизвестном солдате” - своего рода гимн поколению entre deux guerres (”меж двух войн”). Это специфическое французское выражение, имевшее первоначально довольно узкий и конкретный смысл - от позора франко-прусской войны до возрождения нации в траншеях Вердена и Соммы. Позже его использовал абсолютный, так сказать, официальный гений нашего времени - Томас Стирнз Элиот, говоря о том, как борьбу за выживание сменяет духовная брань. Рассуждения о том, как именно Великая война переломила хребет западной культуре, поставив на место привычных ценностей блага техногенной цивилизации, полвека назад стали общим местом. Ныне они забыты давно и прочно, и самое время припомнить, как утратили реальность вещи, которые еще в начале XX века принято было считать очевидными. Прошло несколько лет, и только идиот мог продолжать верить в то, что жизнь человека и нации не исчерпывается проблемами экономики и классовой борьбы.
Именно таким идиотом и предстает в глазах современников Швейк. Это не оговорка, как может на первый взгляд показаться. Излюбленный персонаж ранних рассказов и повестей Гашека, ставший годы спустя главным героем его главной книги, вводит в заблуждение не только своих выдуманных противников, но и читателей, принимающих трагическую позицию автора, его нравственный императив, его предельно четко сформулированную экзистенцию за глупую шутку. “Глуп, как Швейк”, по собственному признанию Гашека, становится расхожим выражением. В просвещенные времена вообще охотно и много смеялись над тем, к чему в старом мире принято было относиться с почтением. Идиот Мышкин, больной потомок некогда славного рода, возвращающийся на родину в карете, чтобы зарабатывать на жизнь чистописанием, выглядит ничуть не лучше идиота Форреста Гампа, воспринимающего всерьез то, во что трудно поверить даже бойскауту.
Первоначальный смысл определения идиот, как это понимали древние греки – это частный, маленький, неизвестный никому человек, персонаж непубличный и не обязанный разделять общие взгляды, рядовой солдат (!), некто, живущий своим умом. В наши дни исповедание общих мест, вера в так называемые общечеловеческие ценности, буквальное исполнение служебного долга и нравственных прописей именно так и воспринимаются – как идиотизм. Но это всего лишь означает, что мы изящным рондо вернулись к раннему, истинному значению слова. Стало быть, нынче эти самые общие места становятся достоянием одиночек. Частный человек, или рядовой пехотинец только и может позволить себе роскошь совести, и милости, и здравого смысла. Блистательный гений Ярослав Гашек, который в любой толпе так в глаза и бросается, не может себе позволить. А Швейк, в общем, справляется. Место рыцаря, идущего в безнадежную битву с открытым забралом против мирового зла, занял и прочно удерживает, как боевую позицию, простой солдат, сержант или, уж совсем в крайнем случае, младший офицер, какой-нибудь поручик (до высоких чинов в этой земной жизни, честным путем, пожалуй, не дослужишься).
Только у него и есть шанс дожить до рассвета в войне всех против всех, с его рабоче-крестьянской смекалкой или интеллигентским образованием. Цвета крови и почвы, в которые он рядится, несмотря на кажущееся сходство, бесконечно далеки от фашистской символики. Это просто самые распространенные, самые простые и примелькавшиеся в мире цвета. Они естественны и хорошо маскируют. На фоне социального заката, среди развалин мировой культуры, зарывшись в оскверненную землю, он так жалок и мал, что практически сливается с фоном. Его не учитывают политики, забывают генералы и обходит своим вниманием снайпер. Перед нами поистине неизвестный солдат.
НАСТОЯЩЕЕ ВОЛШЕБСТВО
В незапамятные времена, когда мы были ближе к природе, мы призывали на помощь силы, скрытые в ней. Такое случалось, когда нас одолевали болезни и слабости, или угрожала смерть. В наши дни, когда мы подчинили себе скрытые силы природы, ничего не изменилось. Только теперь нам некого больше просить о помощи.
Правда, у нас всегда остается возможность воззвать непосредственно к Богу, счастливо минуя все предшествующие инстанции. Более того, когда нас охватывают приступы благочестия, мы искренне радуемся, что христианская вера вывела нас из-под власти косных природных сил, одушевляемых нашим воображением (ложных богов) и препоручила воле Бога истинного. Однако, каких-нибудь пару сотен лет назад – если речь о Европе, а то и пару десятков лет – если речь о России, мы так же точно радовались, что материализм освободил нас от бремени ложной веры в вымышленного “Бога” и позволил быть теми, кто мы на самом деле есть – царями природы. В последние десятилетия особенно очевидно, что скрытые в этой природе силы – не совсем понятно, косные или одухотворенные – не оставляют нам такой возможности. Не исключено, что в недалеком будущем нам придется вступить с этими силами в куда более осторожный диалог. В этом смысле опыт наших предшественников – магов и чародеев – может нам пригодиться.
ДУХОВНЫЙ ПРОГРЕСС ИЛИ КРУГОВОРОТ ДЕРМА В ПРИРОДЕ
В последнем и, пожалуй, наиболее программном романе Честертона “Шар и крест”, созданном в очень неблагополучное для мира время, сюжет выстраивается вокруг дуэли. Вызов бросает правоверный шотландец, только что спустившийся с гор (можно сказать, слезший с пальмы), простому лондонскому журналисту, дерзнувшему в одном из своих философских эссе сравнить Деву Марию с Изидой и даже древнешумерской богиней Инанной, и провести смелую параллель между христианством и архаичными магическими верованиями язычников. Дуэль все откладывается и откладывается, а противники проникаются все более теплыми чувствами друг к другу, пока, наконец, обстоятельства не вынуждают их объединиться и обратить оружие против общего врага.
Это противостояние человечества силам зла, какие бы формы зло ни принимало, составляет суть коллективного религиозного опыта народов, населявших пространство от Нила до Ледовитого океана на протяжении шести тысяч лет. Преемственность такого опыта очевидна. Отцы Церкви многому научились у гностиков-эллинистов, а те, в свою очередь, наследовали жрецам Древнего Египта. Применительно к Междуречью можно говорить даже о некоей точке отсчета для западной религиозной культуры в целом. Аккадские глиняные таблички доносят до нас еще более древние знания Шумера – знания, таинственные и полузабытые даже для самих аккадских священнослужителей. В христианской традиции носителей этого знания принято называть волхвами, а то, чему глиняные таблички учат – волшебством. Эти тексты, поскольку они сохранились, вполне доступны и переведены на все европейские языки. В России существовала собственная традиция восприятия шумерских магических памятников. И, если заглянуть в эти тексты, нас поразит, насколько души людей, живших к югу от нас за многие тысячи лет до Рождества и занятых, если верить праведным ортодоксам, самым настоящим бесопоклонничеством, походят на наши собственные души.
Перед нами предстанут такие же грустные и прекрасные, как и мы, и столь же порой непоследовательные в своих поступках человеческие существа, озабоченные, скорее всего, сексуальными, социальными и финансовыми проблемами, а более всего тем, чтобы найти свое место в жизни и придать этой жизни видимый смысл. Они трогательно воркуют над своими детьми и баюкают их, когда дети не желают угомониться, но эти самые первые в истории колыбельные песни еще хранят свою неповрежденную суть простых заклинаний. Еда, которую эти существа отнюдь не получают от бесов, а добывают в поте лица, в полном соответствии с библейской моделью, начинается с магии земледельческого обряда, а заканчивается благодарственною молитвой добрым богам за семейным столом. Их сон хранят те же добрые боги, оберегая от темных, иррациональных сил, чье временное пристанище – ночь, когда мы не защищены от собственных слабостей прочной броней своих предрассудков. Но это еще и время любви, и здесь также наши гости из прошлого предпочитают не полагаться на свои скромные силы, а обратиться за помощью к соответствующим покровителям неба и земли.
Итак, мы видим некоторую зависимость наших предков (а это они и есть, мы все вышли оттуда, и в наших жилах течет их красная кровь) от благодетельного внимания высших существ, так неявно похожих на то, чему учит верить слишком ортодоксальная церковь. Неважно, какая именно; в этом все церкви на определенном этапе похожи. Мы читаем о том, как в незапамятные времена человечество жило в рабстве под гнетом ужасающих предрассудков, в рабстве у бесов, управлявших жизнью людей, а также хитрых невежественных жрецов, умело пользовавшихся людскими слабостями. Этим жрецам было выгодно держать людей в рабстве у бесов, поэтому вера истинная, освобождающая людей, не встретила понимания и сочувствия у языческих священнослужителей и колдунов. Так пророкам прошлого приходилось волею Господа совершать настоящие чудеса, чтобы отвратить взоры бесопоклонников от их ложных богов и привести к почитанию Бога истинного, дающего жизнь и свободу.
Но несколько позже того мы читаем о хитрых, невежественных священниках истинного Бога, превративших чистую веру избранного народа в какой-то безжизненный свод законов, потому, что им выгодно было держать людей в рабстве у тысячи религиозных условностей с единственной целью сохранить существующее положение вещей и свою власть – власть избранных среди избранных. Мы видим, какие подвиги веры и чудеса пришлось совершить апостолам для того, чтобы вновь заставить людей отвернуться от старой религии и обратить взоры к новой, неслыханной вере истинному Богу, Который способен вернуть им утраченную свободу и даровать жизнь. И мы видим, как эти люди обходились с пришедшими к ним апостолами, а еще прежде этого – с Самим Богом.
И, наконец, когда Истина восторжествовала, ее вдохновенные рыцари и пророки сами неведомо как превратились в хитрых, невежественных церковников, тысячу лет державших народ в рабстве, которому равного не знала история, во имя поддержания существующего порядка и толстого кошелька. А когда им на смену пришли новые освободители, они оказались еще хуже всего, что было когда-либо до них. Похоже, освободительная модель вообще не работает. Она выгодна только тем, кто приходит не освобождать, а захватывать власть. Если прогресс и возможен в духовной жизни, он движется какими-то иными путями. Вроде бы и Иисус говорит, что пришел не нарушить Закон, а исполнить. И когда Павел-апостол беседует с язычниками, ему у них нравится буквально все: и боги, и храмы, и то, как они замечательно почитают этих богов в этих храмах. Даже они так мудры, что у них есть алтарь для неизвестного бога; и вот он, Павел, готов рассказать им про этого бога подробнее, чтобы у них все стало уже совсем хорошо.
ДЕТИ БОГОВ
Если мы хотя бы попробуем пойти по стопам Павла и взглянуть на верования наших отдаленных предшественников непредвзято, sine ira et studio, мы поразимся, насколько явно страницы “кирпичной библии” Шумера перекликаются с несколько более поздними священными текстами древних египтян. По-видимому, они заимствовали у жрецов и поэтов Междуречья слишком многое, чтобы это могло не сказаться на их мировоззрении. Исполненные восторга и трепета строки, обращенные шумерами к верховному божеству, воплощенному в солнечном диске (”Шамаш, когда ты восходишь…”), почти буквально воспроизводятся в благодарственных гимнах египтян к Амону-Ра и, позже, к Атону. Это уже происходит в тот краткий период, когда волевым усилием одного из правителей Египет едва не обрел свое собственное единобожие. А затем мы увидим, как эта благодарность и этот трепет удивительно преломляются в совершенных текстах еврейских псалмов, составляющих ныне не только одну из важнейших книг Библии, но и неотъемлемую часть нашего, уже христианского богослужения.
В чарующих строках соломоновой “Песни Песней” - непревзойденного по сей день образца любовной лирики – мы услышим дыхание еще более древних, таинственных и даже несколько жутковатых в своей откровенности заклинаний и заговоров. Их творили влюбленные за две тысячи лет до того, как история непростых отношений царя иудеев и его девочки стала достоянием гласности. А заодно и узнаем, что сексуальная проблематика была хорошо знакома каждой паре задолго до нашего времени стрессов и плохой экологии. Но настоящий шок испытаем мы, когда в самом, пожалуй, пронзительном из сохранившихся на глиняных табличках текстов “Скорбь, как воды речные…” прочтем, как бог-сын, воин и царь, приходит к богу-отцу просить помощи в том, как освободить людей и вообще все творение из сетей зла, и слышит в ответ: “Сын мой, чего ты не знаешь, чему я тебя научу? …Все, что я знаю, знаешь и ты”. И далее бог предлагает своему сыну покропить страдающего святой водой и смыть с него проклятую скорбь, чтобы она навсегда исчезла с лица земли.
Этим актом омовения – а мы помним, что в оригинальном греческом тексте Нового Завета омовением зовется то, что мы в русском переводе привыкли называть крещением – бог-сын передает человека в руки своего отца, бога Добра. А заклинание, или молитву от лица бога-сына читает шумерский жрец, его замещающий на время выполнения обряда. В сущности, каждое человеческое существо, творящее обряд и обращающееся к богу с молитвой, выступает при этом в роли его ребенка. Даже странное чувство испытываешь, когда пишешь это короткое слово бог со строчной буквы, как будто совершаешь ошибку.
Тем не менее, ошибки нет. Перед нами самые настоящие языческие тексты, и божества Шумера ничуть нам не ближе, чем легкомысленные и страстные олимпийцы древнегреческой мифологии. Мы можем позволить себе думать и говорить о них так же запросто, как о возвышенных, благородных, прекрасных, но – все же – фантазиях давно ушедших народов. Можем; но, по правде сказать, не очень-то получается.
Есть мнение, что духовная суть нашей личности изначально несет в себе залог будущего расцвета; в наших сердцах уже есть все то, что может понадобиться нам позже, только в “свернутом” состоянии, как бы спящее до поры. Похоже, что наши предки знали о Боге и о себе немногим меньше, чем знает сегодня самый изощренный мыслитель. Знали, но не любили или даже боялись об этом думать и говорить. Вроде как не чувствовали себя для этого достаточно “взрослыми”. Это вполне согласуется с канонической точкой зрения Церкви об откровении Бога Истины людям, данном сразу во всей полноте, но постепенно раскрывающемся во времени – как о некоей книге, которую мы понемногу читаем. Не случайно у Толкиена во “Властелине колец” герои – даже самые лучшие – вовсе не говорят о Боге, а только изредка о богах. Хотя мы хорошо знаем, что автор был, скажем так, убежденным теистом и даже правильным христианином, автором профессионального комментария к одному из наиболее авторитетных изданий английской Библии.
Более того, в полном объеме эпос Толкиена содержит всю необходимую богословскую атрибутику Бога и даже вполне себе вариант книги Бытия. И, если вчитаться, мы будем удивлены тем, насколько божества Толкиена – валары и майары – напоминают соответствующих представителей шумерского пантеона. Напоминают куда больше, нежели, скажем, скандинавскую или кельтскую мифологию, в которой Толкиен, как известно, более чем разбирался. Даже имена их слишком похожи. Более всего престолы и силы Lost Tales и других основополагающих текстов Толкиена смахивают на “отмытых” от всякого рода непониманий и заблуждений богов и богинь Междуречья. Таких, какими они могли быть на взгляд чистого человека. Святого, в общем-то.
Однако, в массе своей, прогрессивное человечество представлено отнюдь не святыми. Практическая “детская” вера древних своим божествам, дающим тепло, еду, здоровье и избавление (”Я люблю маму потому, что она мягкая и пушистая”) естественно выразилась в сотнях запечатленных способов эти самые божества умилостивить и задобрить, чтобы они не очень сердились на нас, не оставляли без сладкого и разрешали даже немножко побезобразничать. “Если я съем кашу и приберусь в комнате, ты отпустишь меня погулять с друзьями”, просит ребенок тоном отчаянного утверждения. “А если я накормлю голодного и выполню обряд очищения, ты пошлешь мне довольство и счастье на этот вечер”, добавляет наш предок, обращаясь к Всеобщей Матери или к Всевидящему Отцу. Это наивно, но можно ли всерьез на него сердиться? Да и наивно ли это? Те, кто со снисходительной жалостью правоверных отнесутся к наивным и беспринципным язычникам за их обусловленную любовь к слишком уж антропоморфным богам и богиням, сами заслуживают жалости и снисхождения. В детстве у них не было детства.
МАГИЯ ЧЕРНАЯ И БЕЛАЯ
Опять же большое искушение для нестойких христианских умов представляет исключительно подробно и хорошо разработанная демонология шумеров. И ладно бы все это были добрые, хорошие демоны – вроде того, что наставлял в старину Сократа, и кого мы бы сегодня назвали ангелом-хранителем. Правда, слово “ангел” - еврейского происхождения, и Сократ-бедняга просто не знал его, а говорил вообще о каких-то духах, помощниках и покровителях людей. Но ведь там еще упоминается чертова пропасть самых настоящих злых демонов, всяких бесов, призраков, оборотней и вурдалаков. И даже они последовательно перечисляются по именам. Вот от Иисуса мы знаем, что “имя им – легион”, то есть их очень много. А предусмотрительные жрецы Шумера легионеров этих, прости Господи, перечисляют всех поименно, стараясь никого не забыть. Ни того, кто в сумерках преследует путника. Ни того, кто под утро душит спящего. Ни какого-нибудь инкуба, большого охотника до неосмотрительных женщин, ни, соответственно, суккуба, специализирующегося на мужиках и немалое от того получающего удовольствие. Ни младенцев обоего пола.
Любопытно, как уже в наше, просвещенное и христианское время, демонология Запада разошлась на две стороны. Каноническая, церковная “белая магия” в подробности не вдается, а попросту изгоняет бесов с помощью отработанных за сотни лет до совершенства обрядов экзорцизма. Точно так же, как, “не взирая на лица”, делал это Господь. Но Иисус исторический, кстати, все же по старой привычке поинтересовался именем собеседника. И выгнал его, невзирая на туманный ответ. Может быть, бес новозаветного текста ответил столь осторожно и обтекаемо именно потому, что боялся назвать свое имя? Предвидя, что в этом случае результат может быть для него еще много хуже? Впрочем, Спаситель на этот раз ставил перед собой частную и скромную задачу: “всего лишь” освободить одержимого. Свою битву со злом Он планировал на куда более широком фронте и несколько иным оружием – так сказать, стратегически. И, потому, возможность размазать несколько конкретных уродов прямо здесь и прямо сейчас не представляла для Него интереса. А Ему надо было в этот момент просто вынести раненого с поля боя.
Поскольку шумерские священнослужители так много на себя не брали, и даже на мгновение не пытались примерить сверкающие доспехи спасителей человечества, их собственная война со злом принимала средневековый вид рыцарских поединков. Выследить в чистом поле вот этого, совершенно определенного, беса, надавать ему по ушам, и освободить пленников было для них единственно допустимым способом действия. Отсюда доскональное знание врага в лицо, со всеми его особенностями и собранием неповторимых черт. На оборотня следовало ходить с соответствующим оружием и приемами, а на какого-нибудь болотного духа – иначе, применяясь к местности. Этот арсенал доктора Хелсинга почти без изменений заимствовали все последующие маги, волшебники и охотники за вампирами - немногочисленные striders нашего времени. Настолько почти без изменений, что даже вот эти самые имена злых духов в заклинаниях киевской ведьмы и цыганской гадалки практически совпадают. А в Европе уже нелегко проследить, откуда что берется, с середины XIX века, когда сэр Генри Ролинсон привез из Ниневии первые глиняные таблички.
Их переводы на французский, а затем и другие западные языки произвели впечатление разорвавшейся бомбы. Исключительный поэтический дар древних авторов сделал защитные заклинания Шумера по-настоящему страшными даже в форме переводов с переводов. Не случайно в основе сюжета и общей эстетики культового фильма Сэма Райми Evil Dead лежит именно шумерская демонологическая традиция. Мы можем составить определенное представление о возможностях злых колдунов древности по заключительной картине пьесы Нины Садур “Панночка”, римэйка гоголевского “Вия” на театральной сцене. Составить представление можем, но не более того. Поскольку о черной шумерской магии, в отличие от магии белой, никто ничего не слышал. Словно бы ее и не было.
Огромные усилия прилагают сегодня упорные, но поразительно бездарные “сатанисты” и многочисленные мистики-самоучки в надежде воспроизвести или даже воссоздать отсутствующие зловещие ритуалы. Все эти люди с гордостью сообщают о своей причастности к самой, что ни есть, коренной шумерской традиции, однако некоторые общие моменты заставляют усомниться, способны ли они хотя бы в аккадских текстах отличить существительное от прилагательного. Перефразируя высказывание одного из буддийских наставников прошлого относительно практики чань, можно сказать: не то, чтобы зла не было; только вот злых волшебников нет.
То есть никаких сведений по методике и методологии злых чар история не сохранила. Если, конечно, не считать источником таковых сведений “Молот ведьм”. Есть злодеи, которые колдуют. В этом плане черные маги ничуть не более романтичны, нежели другие злодеи, которые убивают, насилуют, грабят, подделывают документы и обижают кошек. Насколько можно судить по имеющимся у нас сведениям, полученным из беспристрастных источников со всех концов земли, настоящая черная магия строится на экзотических медицинских приемах, НЛП и, отчасти, даже самовнушении. Возможно, некоторые злые колдуны способны призывать бесов себе в помощь. Если так, тем хуже для них. Очевидно, что никакая традиция сверхъестественной древности не стоит за этим, а все приемы новейших бесопоклонников собраны с бору по сосенке. Их исторические предтечи за шесть тысяч лет своей самозабвенной деятельности во имя зла не создали ничего, сколько-нибудь сравнимого по силе и красоте со священными текстами известных нам вероучений.
Поэтому исторические источники по черной магии до нас не дошли. Но порой их пытаются реконструировать в жанре литературной мистификации, переставляя местами обрывки шумерских текстов с перечислением имен демонов и дополняя эти фрагменты порождениями бредового воображения. Все это вполне соответствует традиционным представлением Церкви о дьяволе, как “обезьяне Бога”, способной лишь подражать, но не создавать. Иногда это получается небезынтересно, как у Лавкрафта, или забавно, как у Клайва Баркера. Иногда скучно, как у тех авторов, что выкладывают свои произведения в Интернет за неимением издателей и литературных агентов, а иногда и скучно и противно. Все эти люди находят в траве ржавые мечи, которыми рыцари и герои прошлого побеждали драконов. И, даже не отчистив толком это оружие от ржавчины, они не могут придумать ничего лучше попыток совершать с ним свои гнусные ритуалы в надежде призвать драконов вновь править миром. По-видимому, эти так называемые черные маги очень испорчены.
КУРС МОЛОДОГО БОЙЦА
Аккадская клинопись – не самый сложный из семитических языков, и научиться, с грехом пополам, читать тексты, дошедшие до нас на табличках, можно года за два, особенно учитывая ассирийский или, хотя бы, английский подстрочник. Также есть прекрасные переводы на европейские языки, начиная со второй половины XIX века, когда это пытались делать Ленорман и Опперт. В России есть серьезная ученая школа, до сих пор продолжающая совершенствоваться, хотя по силе поэтического воздействия и, может быть, точности понимания никто еще не превзошел великого филолога Серебряного века Владимира Казимировича Шилейко, умершего своей смертью в 1930 году, в чем ему несказанно повезло. Его интереснейшая биография (например, брак с Анной Ахматовой) заслуживает более подробного изложения, но не является темой нашей беседы. Для нас сейчас важно то, что переводы Шилейко вполне могут быть использованы для первоначального знакомства с сохранившимися источниками по практической магии Шумера.
Эти тексты доступны как в виде книг, так и в Интернет (есть, к примеру, очень трогательный и ответственно подготовленный сайт с несколько забавным названием “Орден Небесной Акации”). Они позволяют классифицировать основные методики и магические приемы как по сфере применения и целевому признаку, так и по способу действия (очень упрощенно говоря: деревянная палочка, глиняная кукла, вода, соль и прочее). В основном перед нами то, что в европейской традиции принято называть симпатической магией, и работают эти штуки по принципу аналогии, ничем не отличаясь, скажем, от сравнительно новомодной магии вуду. Каждый способ сочетает в себе определенное действие с соответствующей молитвой, обращенной к тем или иным божествам. И ежу понятно, что любая магическая практика требует определенной практики аскетической; то есть не стоит совершать ритуал грязными руками в состоянии, которое лишенная сантиментов Церковь грубо называет смертным грехом. Последствия могут оказаться непредсказуемыми.
Насколько важно для нас здесь и сейчас посвящение и непосредственная причастность к жреческой традиции, не совсем ясно. Во всяком случае, настоящий маг должен быть, так сказать, поставлен от Бога, а его деятельность – санкционирована некими высшими силами. То есть, не стоит пытаться выработать у себя те способности, с которыми ваш сосед случайно родился. Есть хорошие девочки и мальчики самых многоразличных философских воззрений и даже вовсе без оных, у которых требуемые обряды получаются с полпинка. Видимо, для них и существует традиция в ее настоящем виде. Также есть люди, которые сами по разным причинам не способны к магической деятельности, но могут обучать других и интерпретировать тексты. Эти, положим, сами о себе все знают, и в поощрении не нуждаются.
Задачи и цели у классической магии, как она пришла к нам из Шумера, самые привычные. Можно, как уже говорилось, успокоить ребенка; а можно, напротив, воодушевить взрослого. Можно решить проблемы общественного, денежного или сексуального характера. Можно вылечить больного или помочь ближнему, находящемуся на расстоянии. Можно, наконец, воспрепятствовать козням злого волшебника и уберечь себя и друзей от злых сил. Между прочим, всякого рода дряни летает и бегает вокруг нас, грешных, целый зоопарк. А порой даже на нас сидит. Автору этих строк не раз приходилось видеть такое своими глазами. И, с помощью несложных обрядов, вы вполне можете себе позволить все это с себя снять, если оно есть. Или прогнать поганой метлой, чтобы оно не садилось. Но, если вы при этом считаете себя во всем правыми и происшедшее приписываете случайностям, а то и козням злого колдуна, пройдет совсем немного времени, и ваши гости вернутся. Все будет так в точности, как в притче Иисуса о человеке, который прибрался у себя в доме.
Есть много магических школ и много учений, более соответствующих вкусам нашего времени. Они созданы из осколков былого величия, но глиняные таблички Аккада хранят в себе то же самое знание в его первозданном и настоящем виде, когда оно только явилось в свет, и для людей было естественным. Это знание не противоречит ни христианской, ни “постхристианской” нравственности, не содержит в себе ничего злого или нечеловеческого. Оно, напротив, было достаточно человечным, чтобы на этой почве могли взойти все последующие ростки нашей духовности. И, если нам удастся воспользоваться этим даром богов, как их ни называй, эти наши старшие, но не более любимые, сестры и братья по порядку Творения могут стать ближе к нам. Быть может, они не всегда окажутся вправе или даже в силах решать наши проблемы. Но, по крайности, они помогут нам правильно поставить вопросы.
Когда мы попытались забыть об их существовании из лучших побуждений, их искаженные образы вернулись к нам в ужасающем виде, в ореоле такого невежества, такой безвкусицы и таких предрассудков, каких не знало язычество. Это ни привело ни к чему хорошему; между тем, на дворе третье тысячелетие от Рождества, а мы по-прежнему в одной лодке. Возможно, мы поссорились по пустякам, а может быть, обвинили их в чем-то, в чем не хотели бы каяться сами. Может быть, самое время помириться?
|
