СВЕТЛЯЧКИ
Слово “религия”, взятое прямо как есть из латинского языка, означает связь людей с Богом или богами. В сознании общества это - почти синоним некоей наивысшей формы духовной деятельности. Поэтому в наши дни религиями - мировыми или не очень - принято называть любые объединения достаточного числа наших сестер и братий во имя чего-то не явно материального, будь то соборная церковь, всеобщее равенство или массовое помешательство.
Между тем, изначально связь эта представлялась благочестивым предкам в виде довольно простых и бесхитростных договорных отношений. Римляне, которые религию создали, хорошо знали, что именно и в каких случаях должны кесарю, а что - богу. Так они обретали право на достойную жизнь. Это может показаться довольно пресным, особенно если учесть, что суеверием римские граждане считали именно то, что для нас - признак некоторого духовного развития. Если бы вы пришли в храм Дианэ, и там, расчувствовавшись, обратились бы к ней простыми словами, идущими из глубины сердца, вас сочли бы ханжой или дураком. Личные отношения с божеством - прерогатива жрецов, и эти отношения вообще невозможно выразить словом или свести на уровень чувств. А вы можете принести вашим покровителям в вышних подобающие жертвы, совершить ритуал и вернуться к повседневным заботам до следующего раза.
В те стародавние времена сочетание слов “достойная жизнь” не было столь затертым. Жители Вечного Города были свободны - в том числе, и духовно. Отсюда вошедшая в поговорку римская веротерпимость. Выполняя свои религиозные обязательства, они ощущали себя точно так же в своем праве, как и выполняя обязанности гражданские. И, в отличие от многочисленных разношерстых соседей, по-своему не менее одаренных мистически, знали себе цену. Все, что они вытворяли, обретало смысл именно потому, что это творили они - свободные люди, занимающие какое-то четко определенное место в иерархии бытия и, так сказать, делающие свое дело. А боги были их равноправными деловыми партнерами.
Такая форма договорных отношений в полной мере унаследована христианством. Правоверный иудей работал на Бога, так сказать, за кормежку, на правах батрака, рассчитывая на хорошее обращение в здешней, временной и земной жизни и твердо веря, что после ее завершения не останется ничего, кроме трупа. Можно сказать, что любовь его ко Вседержителю была почти устрашающе бескорыстной. Такова древняя вера, и все, выходящее за эти пределы, не случайно названо новозаветными чаяниями. Добрый христианин, знающий себе цену, уже не мог удовольствоваться столь малым и выторговывал понемножку собственный кусочек Святой Земли, то бишь, свое место в Вечности.
Если это звучит кощунственно, вспомните Серафима Саровского. Он буквально светился Любовью, но это не мешало ему, в прошлом купцу, совершенно трезво и сухо говорить о “стяжании Святого Духа”, как если бы это были червонцы. Иисус Сам учит о приглашенных со стороны наймитах, делающих в конечном счете за плату то, что свои отказались делать по-родственному. Образ солдата, выполняющего свой долг до конца и, притом, вполне профессионально, там, где не справились ни народное ополчение, ни княжеская дружина, за сотни лет не утратил грубого очарования. А ведь этот солдат - всего лишь наемник, сражающийся за деньги - те самые хорошо нам знакомые веселые сольди, которыми простец Буратино уплатил за черепашонка. “Дикие гуси”, действующие там и таким именно образом, где и как сочтут нужным, потому, что такая у них работа - поразительно точная модель Церкви в ее богословском смысле. У них нет ни наград, ни званий, и даже их имена неизвестны и не важны. Алфред Эдвард Хаусман, один из величайших английских поэтов, в коротеньком восьмистишии оставил нам как раз такой образ христианства.
Между прочим, именно наемники создали первообраз всех известных нам ныне уставов боевой службы и женевских конвенций. Это они, реалисты и скептики, объяснили романтическому большинству, что когда человек сдается, его надо брать в плен - и не ради выкупа, как поступали и продолжают поступать во все времена благородные сеньоры, а потому только, что завтра на его месте можете оказаться вы сами. И что с пленными надо обращаться по-человечески, а на войне главное - выжить, а затем - выполнить боевую задачу (именно в этом порядке, а не наоборот). И что солдат ребенка не обидит. В войнах народных принято было ведь вырезать всех до седьмого колена, месть - это святое; а у наемников - просто работа, ничего личного. И что воевать, или не воевать - дело вашего выбора. А человек, идущий на войну по вине обстоятельств, из возвышенных чувств или, спаси Господь, “ради чести” - в лучшем случае, несчастный бедняга, вынужденный неумело подчищать грязь за собственными господами, а то и просто дурак, или вообще кровожадный убийца. Нет ничего особенного для грешного человека в том, чтобы по-солдатски обшарить карманы какого-нибудь зазевавшегося покойника. Тот уже на Небесах. Но вот копошиться в поисках так называемой славы на груде трупов потому только, что ты не умеешь прожить достойную мирную жизнь - в этом и вправду есть что-то дьявольское. Куда в таких случаях приводят мечты, нам известно.
Мало сказать, что наемники создали профессиональную армию. Они ей и были, и бессмертным подвигом этих абсолютно неизвестных солдат Новой истории стала цивилизация, какой мы ее привыкли видеть в кино, из окна самолета или на политической карте. Все остальное - невыразимые уставным языком блистательные подробности, и здесь уж глобальными категориями и вывесками не отделаешься. Это и есть наша личная или, если угодно, частная жизнь, результат свободного выбора. Никому не должно быть до нее дела, кроме Бога и нас самих. Плоды наших трудов откровенны и доступны всеобщему обозрению, но нас знают только в лицо.
КРЫСЫ НА СОБСТВЕННОМ КОРАБЛЕ
Именно так обтяпывает свои маленькие дела экипаж космического транспорта класса Firefly (“Светлячок”) - герои вселенной, созданной Джоссом Уидоном. Этот величайший, быть может, сказитель нашего времени, художник, поэт и философ, уже два десятилетия кряду творит на экране миры, где простые изгои на свой страх и риск противостоят злу потому, что у них такая работа. Как листок на ветру, мечется их кораблик меж рабским порядком и людоедской свободой, за сравнительно скромное вознаграждение предоставляя прочему человечеству очередной шанс выжить в то время, как для них самих это выживание и есть жизнь. В обществе, безнадежно завравшемся или совсем утратившем человеческие черты, простая привычка отвечать за себя превращает их в профессионалов высочайшего полета, затем - в мастеров. В океане мирового зла, где, кажется, все уже достигло дна, только эта калоша, старая, как грех, упорно держится на плаву. А ведь вздумай она тонуть, бежать с нее жалким крысам, какими считают наших героев все прочие, будет попросту некуда.
Корабль, которым командует властелин невостребованного мира, а в прошлом - проигравший войну армейский сержант, называется Serenity. Это слово можно перевести как нечто среднее между “просветлением” и “покоем”. Сам Джосс Уидон в начале каждой очередной серии телеэпоса не слишком благозвучно, но вполне гармонично поет песню собственного сочинения о том, как становится хорошо, когда у тебя уже ничего нет и сама земля горит под ногами, но небеса никто не сможет отнять. Лисицы имеют норы, и птицы - гнезда, а Сын Человеческий не имеет, где преклонить голову. Тут-то и приходит совершенная ясность, те именно покой и воля, которые хорошо помогают там, где счастья нет и не может быть. А все остальное можно купить за деньги.
Эта звонкая монета достается команде Serenity нелегко. На борту корабля, которого официально не существует, собраны очень странные и неблагополучные люди - дезертиры, бунтовщики, разбойники, шлюхи, просто пугающие уроды под ненавязчивым духовным надзором священника с темным прошлым. Теперь этих представителей всевозможных свободных и древнейших профессий номинально объединяет работа, которую они делают хорошо и за плату. Что на самом деле между ними общего, и как связаны эти панки друг с другом, становится ясней к концу потрясающе увлекательного но, увы, не слишком долгого повествования. На все про все режиссеру и сценаристу в одном лице было отпущено ни много ни мало двенадцать серий по сорок с лишним минут. После примерно десятой, ужаснувшись увиденного, продюсеры сериал прикрыли. Бесхитростным и, в общем-то, по-детски благочестивым людям - владельцам одного из крупнейших голливудских объединений - он показался чересчур соблазнительным.
В наш просвещенный век Церкви приходится нелегко. Кажется, еще так недавно она первая выступала за чистоту жанра против бесовского обморачивания массовой культуры, питаясь, образно говоря, акридами и диким медом на этом пиру небожителей, и только ленивый не обвинял ее в мракобесии и фанатизме. А тут она, можно сказать, крестила кинематограф, телевидение и музыку, говоря языком искусства о таких вещах, что прежде звучали только с апостольской кафедры на торжественнейшей латыни - и вот уже она пьяница и прожора, водит дружбу с самыми продажными тварями. Сочинишь “all you need is love”, а всей благодарности - пулю в лоб. А скажешь им “this is the end” - тоже, в общем, ничего хорошего не выйдет. Веселые ли песни, печальные - они не смеются, не плачут. Им только и надо, чтоб их не трогали.
Одно осталось - отдуваться за всех. Эта духовная практика восходит к самым ранним свидетельствам христианской традиции. Во-первых, “спаси себя - и рядом с тобой спасутся многие”. А во-вторых и в-третьих, и в главных, никогда и никто не ставил перед идущими по Пути задачу обучения вурдалаков правилам поведения за столом. Напротив, речь шла о том, что соль земли должна сохранить себя в этом качестве, поскольку иначе посолить мир, чтоб он совсем не прогнил, будет нечем. Антитела борются с болезнью не обращая ее в свою веру, а попросту самим фактом существования. И прочие клетки не говорят им “спасибо”, а всего-навсего продолжают жить. Периодически устраивая имунной защите небольшие погромы под благовидным предлогом борьбы с аллергией.
Эти приступы политкорректности Уидон переживает, как может. В случае с Firefly ему помогли верующие, те самые фанатики, которых неожиданно для Голливуда оказались миллионы. Они умудрились повернуть пресловутую машину в свою сторону, в очередной раз доказав присяжным нравоблюстителям, что общественное мнение - штука непростая и не всегда предсказуемая. И, взамен нерожденных сезонов мыльной оперы евангельского масштаба, режиссер снял большое кино со стомиллионным бюджетом, где грязные и беспринципные обитатели вселенской помойки приносят порядочным людям свет Истины и спасают мир. А сам Джосс, его команда и целая армия умниц и умников, которых почему-то принято отвратительно именовать “зрительской массой”, остались кто без наград, кто без денег, а все вместе - без пары сотен часов божественного экранного времени.
КРАСАВИЦА, ВДОХНОВЛЯВШАЯ ПОЭТА
Армагеддон Firefly, спасающего обезличенный, разваливающийся мир, где из всех престольных праздников остался лишь невообразимо гнусный “День Унификации” - последняя книга священной истории Уидона, ведущей свое начало прямо из наших дней. Здесь и сейчас, именно c 1992 по 2003 год разворачивается грандиозное действие сперва неудачного фильма, а затем - самого загадочного, утонченного и смелого из телесериалов Buffy the Vampire Slayer. И, между прочим, продолжается и поныне, перенесенное в область комикса. Впрочем, это грошовые выпуски с Микки Маусом называются комиксами. А то, чем теперь занят Джосс Уидон, принято именовать graphic novels, то бишь “романы в рисунках”. “Пиквикский клуб”, принесший Диккенсу славу главного английского литератора, это ведь как раз и был вот такой graphic novel, рождавшийся от выпуска к выпуску вокруг картинок Хаблота Найта Брауна. Потом уже текст неожиданно перевесил, и работы художника стали считать иллюстрациями.
Блондинка-старшеклассница, школьная королева бала и полнейшая оторва оказывается неожиданно для всех окружающих и, главное, для себя, девой-воительницей, призванной защищать жизнь от нежити, истребляя вампиров и прочую дрянь, от начала времен плодящуюся рядом с нами. Об этом известно немногое, да и не принято говорить, и лучше всего вообще не верить своим глазам, сердцу и разуму, объясняя столь неприглядные явления нашего общества галлюцинациями, оптическим обманом и стечением обстоятельств. А каково девочке в возрасте Джульетты, обнаруживающей, что “в каждом поколении есть Избранная”, и теперь этой самой невесть кем Избранной (о Боге - ни слова!) придется быть ей, пока ее, грубо говоря, не убьют. Так оно, в общем, всегда и бывает. А потом ее место займет новая четырнадцатилетняя дура с гормонами и комплексами, у которой тоже никогда не будет ни любви, ни друзей, ни вообще сколько-нибудь приемлемой биографии. И все это дело желательно еще и скрывать от ближайших родственников, которые помочь не помогут, но могут оказаться некстати. Хорошенькая вышла история.
Конечно, на самом деле все было не так. Выдали нашей Баффи и первый детский сон в лице грешного и прекрасного принца с фигурой Аполлона, повадкой молодого льва и грацией Мохаммеда Али, жертвующего собой во имя любви на каждом углу, и целую кучу бойфрендов во главе с травленым перекисью Байроном в солдатских ботинках, и внеплановую младшую сестру, которая на самом деле - целый мир со своими законами (в прямом смысле), и лучших на свете друзей, в чем-то покруче ее самой, и даже идеального, так сказать, архетипического отца взамен сбежавшего из семьи. Причем этот отец (разумеется, англичанин; кто бы это еще мог быть) - великий учитель и воин, в миру - скромный школьный библиотекарь, а в прошлом - роковой чернокнижник, садист и убийца, известный в своем кругу под кличкой Потрошитель.
Даже и безо всяких вампиров ставосьмидесятисерийная песнь о прекраснейшей из смертных поражает воображение. Судите сами - в первом сезоне героям только-только приходит в голову, что они начинают жить, и родители отчаянно, но безнадежно укладывают их спать не позднее одиннадцати часов вечера. А под занавес это все уже серьезные люди с неудачными браками, разрушенными иллюзиями и выбитыми глазами, порой - с университетским образованием. И ведь снимал-то Уидон в реальном времени! То есть мы с вами и впрямь наблюдаем, как дети становятся взрослыми и так при этом меняются, что волосы дыбом встают. Оставаясь при этом собой. Собственно, серий даже гораздо больше. Потому, что великая любовь достойна великой песни, и прекрасный принц, о коем мы вели речь выше, как-то незаметно делается протагонистом уже своего сериала. Естественно, его зовут Angel. То есть, на самом деле - Лиам, поскольку он - кромешный ирландец, но “Энджел” ему, конечно, много больше подходит. И так они вдвоем делят между собой возвышеннейшие чувства страшно подумать скольких десятков миллионов нас с вами.
Идеалом, вдохновляющим Уидона, оказывается при этом отнюдь не возвышенный и далеко не чистый образ valley girl - среднестатистической насельницы Долины Сан-Фернандо, претенциозного элитного района Лос Анджелеса, где богатенькие дочки самых благополучных отцов, каких только может представить себе развращенное воображение, занимают себя показухой, сексом и шопингом. Видимо, речь идет о любви, поскольку этих юных стерв наш певец увидел такими, какими видит их только Бог. Есть, скажем, Венера земная и Венера небесная. Первая, порченая, представлена в данном случае светскими подвигами Пэрис Хилтон и песней Girlfriend в исполнении Аврил Лавинь. Что касается ее истинного лика, здесь мы смело можем обращаться к Уидону. Его Баффи как раз делается предметом магистерских диссертаций по культурологии и социальным моделям.
Вообще “женщины Уидона” запросто могут стать темой отдельного чаепития. Наш герой, стопроцентный рыцарь, относится к дамам именно так, как следует относиться. Он и насквозь их видит, и совершенно теряется в них, и смеется над ними, и искренне, самозабвенно боится - и обожает, в конечном счете. Для Уидона, как для всякого здравомысленного человека, женщина - воплощение эстетического начала, как муж и воин - олицетворение начала этического. Вместе они непобедимы. Но Уидон еще и поэт, художник - в общем, служитель муз. И потому он безнадежно зависим от женщин, и нимало этого не скрывает. Его девочки (даже как-то противно называть их пошлейшим словом “героини”) добры и прекрасны; каждая как-то особенно соединяет в себе лучшие черты Марии Магдалины и Марии Волконской, так что только рот разинешь. Жуткая сука Корделия (так зловредный Уидон прошелся на счет редкого имени исполнительницы этой роли Карисмы Карпентер, поименовав еще и каждую тварь в своре ее подружек как-нибудь позаковыристее) к концу своей истории делается буквально святой, причем тут нет ни малейшей натяжки. Мышь белая превращается в могущественную ведьму, красавицу и лесбиянку, а фурия в отставке проживает обычную страшную женскую жизнь, а уходит легко как улыбка ангела. Что касается упомянутой младшей сестры, тут вся педагогика просто отдыхает. И, если бы Джосс Уидон и не был гением, его фильмы следовало бы смотреть из-за одних женщин.
ПРИЗВАЛИ ВСЕБЛАГИЕ
Уидонизм, то есть система ценностей, ритуалов и мелочных привычек, порождаемая на глазах миростроительством Джосса Уидона, становится достоянием огромного числа людей. Его учительная и организующая роль сравнима, пожалуй, лишь с влиянием Толкиена, но, по сути, пред нами - нечто вовсе иного плана. Автор “Библии эльфов” был совершенно правильным христианином, даже вполне профессиональным богословом-текстологом, комментатором Святого Писания. Деятельность Толкиена в сфере языка заставляет задуматься ученых, но на остальных читателей воздействует иначе, пробуждая воображение и побуждая, тем самым, творить некую реальность плечом к плечу с автором. Нынешняя экранизация “Властелина колец” ничего здесь не меняет, как и, допустим, попытки экранизации Нового Завета. В основе лежит все-таки священный текст, а все прочее - разного рода реакции на это событие Откровения.
Другое дело - мир Уидона. Это в чистом виде эстетическая экспансия в область божественного (неважно, с какого конца: со стороны тайны Бога или тайны людей). Были такие порывы и в прошлом, и выглядели они достаточно бледно перед лицом профессионального богословия или повседневного выбора между черным и белым. В лучшем случае, выходила трогательная попытка художника прикоснуться к святости. Кстати, подобные же заходы с другой стороны - из проповеди в мир прекрасного - смотрятся, чаще всего, не менее жалко. Однако, сегодня мы сталкиваемся с чем-то новым, прежде невиданным. Событие искусства, вооруженного высокими технологиями (алгеброй - гармонию), обретает характер общественного движения. Прежде такие вещи делались примитивно, плоско, демонически. Художник сравнительно легко становился властителем дум, подписав известное соглашение с известным лицом. Он, грубо говоря, ставил себя на место Христа. Целые поколения дружно принимались выстраивать свою жизнь по лейтенанту Глану, Печорину или Норе. Что из этого получалось, мы знаем.
Уидон, в отличие от художников прошлого - по-видимому, творцов совсем другого разбора - умудряется крестить сериал так, как святой Фома крестил Аристотеля. Творимый им мир и есть событие Откровения. Его можно воспринимать в чистом виде. Прежде кино и прочие движущиеся картинки играли служебную, иллюстрирующую роль. Когда же кинематограф бывал предоставлен самому себе, он в большинстве случаев оказывал гиперэстетическое, демониакальное воздействие. Хорошо, если это был “сократический демон”, а не что-то иное. У творца просто не было времени ни заставить думать свой добрый народ, ни задуматься самому. Приходилось быстро бить палкой по голове. Такое дионисическое, оргийное действо кого-то приводило к катарсису, остальных - вообще никуда или в состояние чувственного упоения. Уидон же все объясняет, медленно, внятно, повторяя по многу раз. Его полотно выстроено по канонам эпических текстов. Это - творчество аполлоническое, упорядоченное. Такого не было со времен зарождения нашей средиземноморской культуры. А влияние эпоса трудно переоценить. Не зря же говорят, что Гомер научил греков верить богам.
Особенно важно, что Уидон - деист. Вера его абстрактна. Он, по собственому определению, отказывается допускать существование “эдакого бычары на небесах, который управляет нашими жизнями”. Это, конечно, здоровая реакция могучего организма на протестантскую этику. Будь Джосс ортодоксом, ему бы с его мозгами и в голову не пришло, что Бог на небе водит всех на веревочках. Но он - детище германского духа, и не желает верить в предопределение (которое ему, бедняге, Никто и не навязывает), а верит в Высший Разум, незримо присуствующий во всем, в неугасимый огонь нашего духа (правильно), в экзистенцию (почти правильно). Ну, конечно, и в то, что нет такого закона мироздания, который нельзя было бы преодолеть во имя любви. В общем, типичный анонимный христианин. И кто его знает, на что здоровая реакция была у Гомера, когда он слагал “Илиаду” и “Одиссею”. Может, его древнегреческие современники были на свой лад такими сухарями, что у баптиста бы скулы свело. Давно это было.
С чем нам теперь придется мириться? Мы получили развитую систему взглядов, выраженную сокрушительным языком синтетического искусства. Тут есть и этика, и эстетика, и Power That Be (надо отдать должное Уидону - у него сами герои первыми переспрашивают: “Power That Be what?”). И еще половину диалогов растаскивают на цитаты, чему позавидовал бы автор “Горя от ума”. Из его читателей никто, по крайности, не пытается подражать Чацкому. А тут только произнеси в компании “Well, duh...” или “Who whatin’ what with whom where, eh?”, и вот уже пара-тройка совсем незнакомых людей тебе улыбаются, как старинному приятелю. Или, хотя бы “Это курам на смех”. “Uh, oh, vampire with a gun!” “Hmm... Interesting”. “Suddenly I don’t care”. И так далее, и так далее. Целая отрасль промышленности специализируется на шмотках с такими вот надписями. Один значок “Восстановим Саннидейл” чего стоит, особенно, если вдуматься в смысл призыва. Вы не знаете, что все это значит?
Но вы и про “стяжание Духа Святого”, может, когда-то впервые услышали. А про “умное делание” можете и вовсе не знать, если вы именно не афонский монах. И про то, что Розарий - это не место в оранжерее, а тысячелетняя духовная практика с четками, которые далеко не для красоты. То же относится и к Каббале, и вообще традиции иудаизма. И почему дервиши все время кружатся, а квакеры непременно трясутся. И чем пророк маздеизма отличается от германского философа. И что такое за “способы смутной передачи”. В общем, я стараюсь в легкой, игровой форме заставить вас содрогнуться. Прямо здесь и сейчас по меньшей мере несколько миллионов не худших людей думают в определенном ключе. И они говорят языком, понятным для посвященных.
На наших глазах рождается духовная общность, которую по некоторым признакам (широту охвата я не считаю) возможно определить как религию. По меньшей мере, учение. Даже название у него есть - уидонизм. Это ничуть не смешнее зороастризма. И очень важно, является ли это учение, оперируя терминами Второго Ватиканского Собора, учением Истины? То есть, можно ли спасти свою душу, исповедуя ценности, проповедуемые Уидоном? Как это, видимо, все-таки можно сделать, будучи буддистом, исламистом, масоном и вообще анонимным христианином. Трудно представить, куда могут зайти миллионы людей, если они идут не туда. И дух захватывает при мысли, что они также могут придти Туда. А, допустим, мы - нет.
В начале нашей беседы речь зашла о наемниках. Очень важно, что мастер, так умело распорядившийся жизнями многих людей - режиссер. То есть, человек искусства. А искусство продажно по определению. Какой-нибудь кардинал, магистр богословия или пророк может позволить себе все, что ему вздумается в рамках своего сана, полномочий и Божьей воли. Художник и не слыхивал о такой роскоши. Он делает в первую очередь то, за что ему платят. И чем более он велик, тем грандиозней размах его творческого движения, и тем большие силы оказываются поневоле втянутыми в этот процесс. Тем, в конечном счете, дороже это обходится. Этим, помимо прочего, искусство отлично от литературы. Резчику-кустарю творить на свободе проще, чем Бенвенуто Челлини. А тому, в свою очередь, может лишь позавидовать автор Сикстинской Капеллы. Он-то связан заказом по рукам и ногам. Он делает свое дело за деньги, и слишком большой интерес на кону. А врать нельзя. Одна маленькая ошибка в этом ключе, и ты уже - труп, на взгляд музы. С ее чисто женской точки зрения. Про этическую составляющую я уж не говорю. В смысле, можно и вообще погибнуть. Пуля дырочку найдет.
Сильное предубеждение так называемого христианского общества по отношению к искусству оборачивается неожиданным образом. Страшно подумать, но кое-кто уже не справляется с тем, что должен бы делать по праву рождения и зову долга. И на освободившиеся в траншее места приходят другие, как ни в чем не бывало выполняя свою задачу за деньги. И даже не называют это “духовностью” или “верой”. Набранные откуда пришлось, с миру по нитке, с ничего не говорящими именами, неясным происхождением и без нашивок в петличках, они стоят насмерть в ожидании платы. Просто работа у них такая.
«Товарищ интересуется вопросом о браке.»
Вс. Вишневский, «Оптимистическая трагедия»
Брак в представлении христианской культуры есть божественное установление, призванное упорядочить и узаконить отношения любящих, придать этим отношениям высший, превышающий их фактический для нас уровень, абсолютный смысл. В браке дети Бога приобретают огромную власть, поднимающую пару людей над уровнем родовой стихии, национальных и даже общественных отношений.
Эта огромная власть требует от ее носителей огромного напряжения духовных сил, требует подвига. «Я на тебе, как на войне», сказал поэт, и это – до странности точное определение истинного положения дел. При всей той радости, что сопровождает явление брака в глазах людей доброй воли, всегда составляющих основную часть общества (брак – это праздник), при всем счастье, которое ожидают люди от брака, при всей естественности этого состояния в самом лучшем, высшем смысле слова, вхождение во брак запросто можно уподобить вступлению в армию. Поскольку брак есть объединение людей, а их грешная, себялюбивая воля противится всякому объединению, утверждает индивидуальные ценности. Поскольку брак в своем истинном виде имеет божественную природу, отрывает людей от земли, заставляя их жертвовать своим временным и земным, своим слишком человеческим во имя высшей, божественной правды о человеке, а их гордая, самодостаточная воля утверждает ценности гуманистические. Брак есть путь постоянного самопожертвования во имя чего-то более важного, чего-то с дальним прицелом – более далеким, нежели сиюминутное частное счастье, часто во имя чего-то куда менее ясного. Поэтому Церковь приравнивает брачные венцы к мученическим.
Здесь слово «церковь» сознательно с большой буквы. Здесь имеется в виду богословское определение Церкви как общения верных, естественного объединения детей Бога. Поэтому не так важно, какие ошибки и преступления в области брака совершала и совершает церковь земная и временная как религиозное заведение. Даже если со временем эта церковь изменится до неузнаваемости, а вместе с ней изменится и отношение к браку, сам брак от этого не изменится. Даже если венчание окончательно превратится в благочестивую пантомиму с хорами и речитативом, таинство брака не утратит своего смысла. И даже если для абсолютного большинства отношение к браку станет окончательно повседневным и посюсторонним, брак все равно останется таинством.
РЕВОЛЮЦИОННАЯ ПРИРОДА БРАКА
Это таинство было в космическом замысле Господа божественным бунтом против атомизации жизни, против разъединения и энтропии. Оно было в древности бунтом людей против дурной бесконечности отношений, как и семья в ее избранном нами виде была некогда бунтом сельской цивилизации домашних божеств против торговой цивилизации завоеваний и идолов, против бесчеловечной и нечеловеческой государственной машины, превратившей пару людей в ячейку общества. Это общество сжигало своих детей, принося их в жертву для процветания цивилизации, и это глубоко символично. Позже таинство брака было бунтом против упадка духовных сил, заката культуры, ознаменованного проникновением в эту культуру тех же самых бессмысленных и бесчеловечных начал и обычаев.
В Средние века, когда люди стояли лицом к лицу со своими страхами, глядя на себя в точное зеркало готики, это таинство было плевком в лицо злу, пронизывающему человеческую природу. Вступая в брак, люди бросались навстречу этому злу с открытым забралом, утверждая вечные неколебимые ценности в самую яростную и неустойчивую эпоху. И это привело человечество к невиданному взлету культуры, превратило мужчину в рыцаря и вознесло женщину на недосягаемую никогда прежде духовную высоту. Потом таинство брака было бунтом здравомысленного большинства против падения нравов на верху общества и государства, когда просвещенные кавалеры обрели, наконец, знание и утратили смысл своей деятельности и жизни. В Новое время брак стал бунтом хотя бы против скуки ни к чему не обязывающих связей, а с окончательным расцветом буржуазной цивилизации превратился в восстание против утонченного разврата либеральной культуры, предшествовавшего, как и подобает, ее падению.
Сегодня, вступая в брак, мы имеем завидную возможность прочувствовать эту антиобщественную его суть. Поскольку ничто в современном обществе не обуславливает непременную необходимость брака. Брак более не является условием социального роста; женщины в целом уравнены в своих правах с мужчинами. Безмерно в сравнении с прошлыми временами возросла общественная терпимость, позволяющая людям годами поддерживать партнерские отношения, не выражая их в форме брака. Так называемый гражданский брак – не единственная и не самая распространенная форма этих отношений. Любой брак, самый канонический по видимости своего осуществления, но лишенный мистической составляющей, есть товарищеские и партнерские отношения. Освященный церковью брак может быть партнерскими отношениями, если участники не представляют себе его мистическую природу. То, что в духовном плане вершится как таинство, становится товариществом по интересам. Это есть результат секуляризации брака, окончательного отделения его общественной составляющей от духовной основы. Слишком серьезное отношение к браку как таинству даже мешает партнерам преуспевать в жизни, оно подчиняет их деятельность иной цели, лежащей далеко за пределами жизни в ее материальном выражении.
Именно творящие это таинство, а не поборники раскрепощения и свободной любви или, напротив, «обмирщения» брака и низведения его до уровня социального акта, упорядочивающего сексуальную жизнь, всегда были бунтарями. Это показал нам новый, коммунистический и фашистский тоталитаризм, подчинивший семью государству, сводивший любовь к реализации полового инстинкта и очень успешно примирявший эти две составляющие в процессе создания своего «нового человека». Теория «стакана воды» и свободного обобществления полового партнера сыграла видную роль в пропаганде совершенно деспотических большевистских идей в полукультурной среде рабочих и служащих царской России, а свободное удовлетворение сексуальных потребностей очень ценилось идеологами третьего Рейха как новая социальная институция, призванная служить дальнейшему размножению расы господ. И те, и другие в первую голову отрицали любые духовные составляющие жизни людей.
БРАК КАК ВЫБОР
Именно это и позволило им придти к власти с таким успехом, не ослабляя себя сомнениями и страхами, свойственными большинству людей, склонному к непрерывным нравственным выборам. Поскольку любая духовная составляющая, любое движение духа основано на выборе, на принятии чего-то за счет от чего-то отказа. Это ведь единственная возможность духовной жизни, всегда связанная с жертвой, с самопожертвованием. Движение духа предполагает наличие объективных ценностей, превышающих субъективные интересы. И объективная победа в духовном плане очень часто приводит к поражению личности в области субъективного. Поднимаясь в штыковую атаку, солдат жертвует жизнью для достижения победы в бою. Эта победа и ее последствия как нельзя более объективны. Они сознательно избраны и даже желанны солдату, иначе никакие силы не заставили бы его жертвовать жизнью. Во всяком случае, это не привело бы к сколько-нибудь устойчивому результату, а сама победа, достигнутая путем насилия над волей солдат, не имела бы реальной ценности, даже посюсторонней и субъективной.
Ни одно государство, опирающееся на армии вооруженных рабов, не достигло успеха в своих начинаниях, не просуществовало долго и не сумело обеспечить своим народам субъективно приятную жизнь, не удовлетворяло субъективным интересам народов. Но ведь и поднимающийся в штыковую атаку солдат субъективно проигрывает. Победа в бою приводит к победе в войне, но сам он не вкусит плодов этой победы. Приходится признать, что жизнь наша в любой ее форме не предназначена, не устроена к удовлетворению нашим интересам. Есть ли в ней место для объективного блага, нет ли для него места – наши субъективные пожелания так или иначе остаются без осуществления, generally. В ходе свободного выбора – единственного пока доступного нам духовного акта – во имя объективных ценностей эти пожелания отвергаются. Во всех других случаях они попросту терпят крах.
Эта объективная потребность выбора заложена в самой природе личности. Вся жизнь личности представляет цепь выборов, тем более необходимых, что любая попытка избежать выбора влечет за собой стагнацию и угасание духовной жизни, деградацию личности и низведение нашего бытия на уровень материального существования высокоорганизованных животных. Даже сделав неправильный выбор, личность все-таки остается на уровне своих духовных возможностей. Нераскаянный грешник все-таки остается в духовном плане, он продолжает пребывать неотъемлемой частью божественной реальности. Падшая личность, обрекающая себя гибели, остается в духовном плане; ее гибель происходит в божественной реальности. Возможность окончательной гибели личности – часть духовного плана о человеке, и это страшная трагедия отношений Бога и человека. Не будь этой возможности, не осталось бы и возможности выбора. Любой выбор, который мы делаем, в конечном счете, есть выбор между жизнью и смертью, между гибелью личности и возможностью ее дальнейшего восхождения. Только отказ от выбора действенно выключает личность из духовного плана, превращает людей в скотов.
Преобладание партнерских, товарищеских отношений над таинством брака, как и неудовлетворенность этими отношениями, есть четкая характеристика истинного духовного состояния большинства людей в наши дни. Это полностью находит свое выражение в массовой, популярной культуре. Великолепный телесериал Sex and the City бесконечен по своей сути, он может длиться и длиться. Это остроумно, разумно и милостиво иллюстрирует бесконечность попыток обрести результат в отсутствие духовного выбора. Мы хотим больше не чувствовать себя одинокими. Человеческое существо мучительно жаждет избыть свое одиночество, обрести дружество и любовь. Но в реальной жизни это связано с выбором, часто односторонним. Любовь связана с выбором. Но никто же не хочет этого выбора. Все предъявляют партнеру мерки наивысочайшие, требуют от него – безотчетно или сознательно – высочайшего духовного подвига, сами же остаются в сфере жизненных интересов. Но жизнь вне ее духовного плана не заключает в себе те сокровища, которых человечество жаждет, не заключает любви. Это всего лишь животное существование, и высшее его проявление, доступное лишь высокоорганизованным тварям – партнерские отношения.
ДВЕ БОЛЬШИЕ РАЗНИЦЫ
Когда отцы Церкви, посовещавшись, поставили на рассмотрение вопрос о природе женщины и, после долгих раздумий, решили, что она все же является человеком, не следует ни смеяться над этим, ни умиляться этому. Речь шла о духовной природе мыслящего существа, его божественной природе. Человек рассматривался как дитя Бога. Женщина и мужчина настолько различны по своей тварной природе, настолько разные у них цели и проявления, что очень уместно было поставить вопрос о духовной общности этих противоположностей. Но духовная природа у них одна. Ценность их с точки зрения Бога едина. Со всех остальных точек зрения: социальной, культурной, даже плотской, психосоматической, они совсем не похожи.
В творческом акте человек играет действенную, женщина – стабилизирующую роль. В современном обществе, воспитанном в духе гуманистических ценностей, это простое определение рождает противодействие: как же так – женщина не играет действенной роли? Она не способна к творчеству? На самом деле речь идет не о «творческом самовыражении» индивидуальности. Речь идет о непрерывно продолжающемся до конца времени акте божественного Творения, осуществляемом Богом силами Своих детей. Когда Господь выпускает стрелу, человек представляет собой ее острие, женщина – оперение. Острие поражает цель; оперение нужно, чтобы стрела вообще достигла цели. Брак в этой связке, если угодно, играет роль древка. Никто, взявшись поразить цель, не побежит к ней и не станет тыкать в нее наконечником; но и оперение в «свободном» состоянии годится для того разве, чтобы сметать пыль с мебели.
На взгляд человека женщина словно бы в другой руке Бога. И в своем творческом действии, переворачивая творение и обращаясь волею Бога к самым основам материального бытия, человек вечно приглядывается к тому, как отзывается на его действия это загадочное существо на другой ладони, спокойно там пребывающее, словно мыслящий уровень или отвес, пока Бог работает человеком, сжимая его в руке, как одухотворенный резец. Чем оборачиваются усилия человека на взгляд женщины, и санкционирует ли она его труд, или придется все переделать. История человечества знает периоды, когда женщина по отношению к обществу выполняла свою стабилизирующую, собирающую роль. Простое присутствие ее в мире по-новому организовывало общество, заставляло деятельных людей пересматривать по-новому свою деятельность. И в этом субъективная оценка их деятельности, ее плодов полностью расходилась с объективными результатами этой деятельности.
Жанна д’Арк субъективно не достигла успеха; ее усилия не привели к победе в том понимании, какое было характерно для ее современников, не привели даже к окончанию войны. Но они привели к полному пересмотру национального вопроса, его сущностной, духовной составляющей. Оказал себя новый взгляд на вещи, необратимо изменивший лицо Европы. Субъективные противники Франции первыми усвоили этот урок, осознав себя англичанами, а не потомками норманнских рыцарей. Нация стала образом дома, и нет ничего удивительного в том, что этот дом был устроен трудами женщины. Здесь ее мистическая роль домостроительницы проявила себя в высокой степени.
Подобным образом изменилось лицо мира, когда во главе Британии стала Елизавета. Субъективно ее жизнь была очень тяжелой. Образ «королевы-девственницы», весьма далекий от жизненной правды, становится куда более содержательным, если трезво оценить то организующее, собирающее влияние, какое Елизавета оказывала на деятельных людей, ее окружавших. Ее формальное одиночество, ее простота, даже нестандартная внешность буквально творили чудеса, заставляя одерживать невозможные победы и посылать корабли во все концы света. По собственному выражению Елизаветы, она была «замужем за Англией». При ней Англия стала «владычицей морей». Собственная же ее жизнь субъективно представляла цепь поражений. Будучи идеальной целью стремлений лучших людей королевства, для себя она была полностью лишена возможности «простого женского счастья».
ИДЕАЛЬНЫЙ БРАК
В мире деятельных людей мы повсюду сталкиваемся с тем, как идеальные образы, побуждающие на подвиг, одновременно лишают людей возможности выстроить свое временное существование, преуспеть в жизни. Но это ведь не одни женские образы. Глубоко ошибаются те, кто видят в приходе женщины на вершины власти спасение человечества. В духовном, сущностном плане женщина ничем не отличается от человека. Она тоже, как и он, дитя Бога. И, если ей придется придать общественной жизни высший, несвойственный этой жизни в ее низменных проявлениях смысл, это не приведет к субъективным успехам, не удовлетворит временным и земным интересам людей. Исполнена будет в очередной раз воля Бога о людях, но жизнь не станет легче.
Идеализация женщины совершенно естественна для всякого разумного человека, тем более чем ясней он сознает, насколько женщина в ее субъективном и земном воплощении далека от какого то ни было идеала. Но и любая ведь разумная женщина ждет своего прекрасного принца, рыцаря в сверкающих доспехах. Это для них единственная возможность осмыслить свои отношения, придать им какую-то завершенную форму. Вне этого идеала нельзя рассчитывать на любовь, можно строить партнерские отношения. Но Бог не создал Своих детей для того, чтобы они были счастливы здесь и сейчас, чтобы они преуспели во временной жизни. Временные успехи, достигнутые партнерами во временной жизни, со временем обнаружат свою временную, призрачную природу. Отношения распадутся или не станут более удовлетворять их участников. Это полностью применимо и к общественной деятельности.
Королева Виктория правила Великобританией многие десятилетия. Это привело к страшному кризису общественного сознания; также были развязаны войны, не принесшие Англии ничего, кроме позора колониальной политики и коррупции, кроме нравственных поражений. Это не потому случилось, что во главе общества встала женщина, а потому только, что интересы этой женщины, представлявшей верховную власть, были направлены на преуспеяние общества, вне какого то ни было духовного плана, здесь и сейчас. «Вдова из Виндзора» так и осталась вдовой до конца своих дней. Она, как и «веселая Бесси», тоже была замужем за Англией.
Никакая деятельность, направленная на преуспеяние, не будет успешна. Только две силы, лежащие на концах вертикали, за пределами плоскости, могут придать мощь и действенность нашим делам. Порой они даже видятся равновесными. Но воля Бога, исходящая «сверху», направлена тоже вверх, она тянет людей вверх, отрывает их от плоскостного существования. Движимые волей Бога, люди ставят себе трехмерные цели, имеющие вертикальное измерение. Такова любовь; стремление к ней выражает себя в таинстве брака. Если люди преуспевают на плоскости, если этот успех видится им желанным и даже достаточным, это тоже имеет скрытую духовную часть. Но воля, движущая людьми в это время, действует тайно и имеет своим источником нижний конец вертикали. На этом пути тоже могут быть свои достижения и открытия, свои прозрения. Можно говорить о тайном и таинственном, не понимая его сути. Можно смешать Венеру земную и Венеру небесную, рассуждать о духовном с душевных позиций, принимать оргазм за экстаз. И в самой этой подмене будет заключен великий духовный смысл.
Незаметно для них, люди продолжают жить духовной жизнью. Отвержение Бога, совлечение благодати с себя есть ведь тоже духовный акт. Растворение в «простых человеческих радостях», отказ от идеала, обретение, наконец, «простого счастья» и растворение в нем есть тоже духовный акт, он имеет дело с высшими духовными силами. Но по внешности это – обман, происходит «замазывание» на картине мира духовного плана и видимый уход от него в область временного и материального, «простого счастья». А когда временное устройство оказывает свою временную природу, часто под конец жизни, когда уже очень мало духовных сил для борьбы у искателей счастья, они вынужденно прозревают этот духовный план, от которого они никуда и не уходили, поскольку истинная картина мира трехмерна. И они обретают тогда свою вертикаль, когда под ногами у них на плоскости разверзается пропасть.
В ПРИСУТСТВИИ ЛЮБВИ И СМЕРТИ
«Брак является божественным установлением, юридическая природа которого представляет немалые трудности», гласит римское каноническое право о браке по прошествии двух тысяч лет общественного и правового развития христианского мира. Принято таинство брака рассматривать именно в юридическом, административном его преломлении, как установление церкви, санкционирующее отношения пары. Священник, уподобляясь жрецу непостижимого божества, вершит это таинство, сообщая благодать Неба решению двоих на земле. Это не так. Таинство брака творят сами влюбленные, они принимают решение и испрашивают у личного Бога благословения своему выбору, сознательному и свободному. Священник лишь помогает им в обрядовой стороне дела, как знающий распорядитель на пиру. С точки зрения своего устройства, таинство брака – частное дело Бога со Своими детьми, священник играет здесь самую бытовую и посюстороннюю роль.
В идеале он должен бы поспособствовать мудрым советом, а то и решительно предостеречь от вступления в брак, но такое почти никогда не случается. Пути Церкви и ее земных проявлений слишком уж разошлись. Неявными, тайными путями действует Церковь в мире, по большей части. Поэтому на пороге важнейшего выбора своей земной жизни влюбленные чаще всего оказываются вдвоем перед лицом Бога. В этом нет ничего страшного, поскольку дать жизнь или отнять жизнь, спасти ее или потерять – самое простое дело, и не нужно иметь богословского образования, чтобы справиться с этим. Если же дети не узнают своего Отца, тут уже никакой священник им не поможет.
Мы можем представить себе эту картину в духе готических аллегорий, когда Бог разделяет плод вечной любви и подает это преломленное яблоко Своим детям на двух ладонях. Может статься, что только одна половинка будет взята. Смысл этого акта нам непонятен с точки зрения земной жизни, он противоречит временным интересам. Но ведь и смысл любви, смысл брака вообще противоречит временным интересам. Этот смысл проявляется не во времени и лежит за пределами земной жизни. Формула «пока смерть не разлучит нас» не имеет мистического содержания, она полностью социальна, и служит организации отношений на уровне земной жизни с ее слабостями и провалами, говоря словами Салтыкова-Щедрина - «применительно к подлости». Настоящий смысл брака открывается за пределами этой формулировки.
Также небольшое значение имеет псевдоромантический образ «любви, побеждающей смерть». Смерть есть утверждение выбора, она имеет тоже глубокий смысл в плане Бога о людях. Совсем не однозначно явление смерти в духовном плане. Когда мы слышим о том, что Господь «не сотворил смерть и не радуется погибели живущих», надо иметь в виду, что речь идет именно о погибели, окончательном уничтожении личности. Но это возможно лишь как результат конечного выбора личности, отвергающей волю Бога о ней. Смерть есть решающее испытание этого выбора, и любовь стоит в этом испытании с ней в очень крепкой связке. Возможность смерти есть тоже проявление воли Бога о людях, возможность полной гибели есть проявление полной свободы выбора детей Бога, выбора между Всем и ничем. Поскольку Бог есть Все, вне Бога ничего нет. Смерть тоже не радуется погибели живущих. Она хочет, чтобы они встречали ее, как равные. Когда наша рука в руке нашей возлюбленной, мы проходим эту проверку. Мы вкладываем свою руку в ее ладонь, как входим в предвечное море, женственную бездну. Мы входим в противоположную нам во всем бездну антиматерии, в ней нет дна. Но это не зло, это всего лишь другая часть мироздания. И бездна эта в самом сердце своем страстно желает, чтобы мы прошли это испытание, заполнили пустоту, а не растворились в ней. Тогда эта связка обретает свой строй и лад в божественном Творении.
В начале пути влюбленные друг на друга похожи, как жизнь на смерть. Они обретают свой смысл только в связке, поверяя собой друг друга перед лицом Истины и утверждая новую, иную природу. Можно сказать, что брак есть осуществление творческого союза. Он создает совершенную связку деятельного и упорядочивающего, созидательного и разрушающего начал, необходимо нужную для Творения. И, если мы задумаемся над тем, какой смысл может заключать в себе этот союз, для чего уготовил Бог эту пару, только одно достойное приложение таких возможностей видится в плане Бога о Своих детях. Очевидно, они будут творить миры.
ДОКТОР ДАРВИН СОБСТВЕННОЙ ПЕРСОНОЙ
Двести пятьдесят лет назад в Англии жил человек, которого близкие по праву считали символом своего времени. Это был великий ученый, создавший основы эволюционной теории. Это был знаменитый врач, завоевавший у современников славу непревзойденного целителя. Это был блестящий поэт, изложивший совершенным стихом естественную историю мира. Это был настоящий пророк, предсказавший развитие цивилизации на сотни лет. И его все любили.
Доктор Эразм Дарвин, до сих пор известный в России почти исключительно как дедушка своего знаменитого внука, автора “Происхождения видов” и кое-чего еще, был на деле своего рода неявным духовным лидером западной культуры. Это настолько бросалось в глаза, что уже в наши дни поборники так называемой теории заговора объявили его носителем тайного знания, установившим грядущий распорядок жизни человечества. Судите сами: этот простой сельский врач был председателем не имеющего аналогов в истории Общества Луны, куда входили, в частности, авторы Североамериканских Соединенных Штатов Бенджамин Франклин и Томас Джефферсон, главные инженеры человечества Мэттью Бултон (его бирмингемские мануфактуры стали Силиконовой долиной XVIII века) и Джеймс Уатт (он изобрел паровой двигатель), первооткрыватель кислорода Джозеф Пристли, изобретатель комбайна и телеграфа Ричард Лоуэлл Эджворс, создатель европейского фарфора Джозайя Веджвуд, первый в Европе правозащитник, борец за освобождение рабов (и автор скучнейшей книги про хорошего бедного и плохого богатого мальчиков) Томас Дэй и многие другие славные парни.
Сами они называли себя просто “лунатиками”. Общество собиралось раз в месяц в день полнолуния где-нибудь в окрестностях Бирмингема, в пределах досягаемости доктора Дарвина, который слыл большим домоседом. Он даже неоднократно отказывался от должности придворного врача королевской семьи, поскольку очень уж не любил суету. Эразм Дарвин провел в деревне всю вторую половину жизни, стараясь получать от нее как можно больше удовольствия. Он был дважды женат (первая жена умерла рано), причем второй раз – на вдове своего старинного знакомого и недруга, женщине вдвое моложе себя и гораздо богаче. Ее доктор Дарвин много лет любил на расстоянии, ограничиваясь только трогательными стихами, а после смерти мужа сразу же сделал предложение. Помимо детей от двух браков, в промежутке между ними он наделал еще целую кучу ублюдков, которые все поголовно впоследствии чем-нибудь да прославились. О своем потомстве, в том числе незаконном, Эразм Дарвин очень заботился.
Успехом у женщин он пользовался до самой смерти, несмотря на свою неудачную внешность. Доктор Дарвин был безобразно толст, и даже как-то приказал вырезать перед ним в обеденном столе углубление для живота. Передние зубы ему еще в юности выбила копытом лошадь. Он был обжорой, придерживался устойчивых привычек, а привычки эти бывали самые эксцентричные. То есть Эразм Дарвин был занудой со странностями. Его подруга (в прямом смысле слова) Анна Сьюард, известная поэтесса, оставила нам книгу воспоминаний о Дарвине. Там она, в частности, резко опровергает слухи о том, что наш герой при быстрой ходьбе вываливал язык изо рта, как собака. Просто, объясняет Анна Сьюард, когда доктор уставал или волновался, он постоянно облизывался.
ЛИЧФИЛДСКИЙ ЛЕБЕДЬ В БОТАНИЧЕСКОМ САДУ
Это была та самая Анна Сьюард, чьи стихи позже собирал и издавал сэр Вальтер Скотт, направлявший английскую литературу. В Личфилде Анна прожила всю жизнь; ее отец был каноником местного кафедрального собора. Анна Сьюард входила в состав городского литературного общества вместе с уже упомянутыми Томасом Дэем и Ричардом Эджворсом. Там она и получила прозвище Личфилдский Лебедь. Также участие в работе общества принимал Сэмюэл Джонсон, автор первого словаря английского языка. Доктор Джонсон сыграл примерно такую же роль в формировании современного английского, как Пушкин в России; причем в обоих случаях практически невозможно отделить литературный дар от чисто личных достоинств и недостатков: каковы были эти люди, такой получилась и родная их речь. В кругу своих прославленных друзей утонченная Анна Сьюард, провозвестница английских поэтов-романтиков, играла роль Сафо среди других великих лириков Греции. Этому образу вполне соответствовали некоторые предпочтения Анны, которая в результате так и не вышла замуж. Деятельнейшим членом литературного общества Личфилда стал и Эразм Дарвин.
Когда Дарвин приехал в Личфилд, ему было двадцать пять лет. Он родился в 1731 году в небогатой семье. Отец Эразма, честный адвокат, рано ушедший в отставку (что вполне естественно), проживал в Ньюарке, Ноттингамшир, который назывался тогда Элстон Холл. Учился Дарвин в Честерфилде, потом в кембриджском колледже св. Иоанна, а закончил свое медицинское образование в университете Эдинбурга. В Ноттингаме практика юного врача сложилась крайне неудачно, и он перебрался в более провинциальный Личфилд, где и теперь стоит знаменитый Дом Дарвина – его музей и центр всевозможных торжеств и мероприятий. Можно снять комнату в Доме Дарвина, обвенчаться там, устроить званый обед или просто приехать и слоняться по коридорам с середины дня до пяти часов пополудни.
Именно здесь Дарвин познакомился со своей первой женой, которую звали Мэри (или Полли) Хауард, и в этом самом доме прожил еще четверть века: сначала с ней, а потом, когда она умерла – со своей сестрой Сьюзен, которая и вела хозяйство. Тут же он поселил свою любовницу Мэри Паркер, которая родила ему двоих дочерей. От первого брака остались три сына. Младший – Роберт – стал отцом Чарлза Дарвина. Тот также издал небольшую книгу про дедушку, основанную, впрочем, на воспоминаниях других людей: Чарлз Дарвин родился уже после смерти Эразма. Именно в Дом Дарвина присылал за доктором король Георг III, и как раз оттуда уехал королевский гонец несолоно хлебавши.
Впервые Анна Сьюард увидела Дарвина на очередном собрании, где он как-то удивительно читал свои немного необычные стихи о цветах и деревьях. Это были фрагменты огромной поэмы в двух частях под названием “Ботанический сад” - первой попытки доктора систематизировать свои уже тогда беспримерные биологические познания. Представьте себе Боратынского или Лермонтова, поющих что-то среднее между программным научным трудом и блестящей нобелевской лекцией. Для Дарвина стих был самым подходящим, даже единственно достойным способом выражения, когда речь шла о таких захватывающих штуках, как перекрестное опыление или развитие эмбриона. Поэтика факта буквально его захватывала. Грядущие сочинения по медицине и общей биологии также представляли собой поэзию в чистом виде, либо перемежались и иллюстрировались стихами.
ДОКТОР ФРАНКЕНШТЕЙН
К тому времени, когда за “Ботаническим садом” последовала “Зоономия, или Законы органической жизни”, Дарвин уже прославился по всей Англии как целитель, не знающий поражений. Это не совсем соответствовало действительности. Правда была в том, что Эразм Дарвин сочетал в себе исключительный медицинский талант с любовью к экспериментам. Так, он пытался лечить свою дочь от кори, привив ей болезнь в ослабленной форме. Девочка умерла. Дарвин нашел в себе силы сделать из всего этого научные выводы: недавний успех Дженнера с оспенными прививками был счастливой случайностью, даром Бога страдающему человечеству. Медицина пока не располагает точными знаниями о причинах заразных заболеваний. На этом этапе прививать что-либо следует только по безусловным показаниям. Он продолжал гнуть свою линию, применяя другие, не менее рискованные приемы, но при этом основывался уже не на случайных догадках, а на кропотливо собранной врачебной статистике. К середине семидесятых годов доктор Дарвин принимал богатых и прославленных пациентов со всей Европы.
Он был еще и невероятно симпатичным человеком, способным буквально вдыхать жизнь в безнадежно больных. И это вполне соответствовало его гипотезе о зарождении примитивных форм жизни из мертвой органической материи путем взаимодействия частиц определенных веществ – например, того, что позже получило название аминокислот – в соответствующей питательной среде. Для этого Дарвин предполагал необходимым воздействие электроразряда или гальванических токов. Так что теория академика Опарина, некогда объявленная последним словом в советской науке, представляла собой ни что иное, как деревянный велосипед.
Элементарные организмы, которые Дарвин назвал вортицелью, способны были, к примеру, зарождаться в процессе распада. При этом образовывалась некая “паста”, насыщенная белками и дарвиновским прообразом аминокислот, которая и могла стать подходящей средой для формирования жизни. Мэри Гудвин познакомилась с работами Дарвина случайно. Ее муж, великий Шелли, вместе со своим другом Байроном был без ума как от поэзии Дарвина, так и от его “гальванической” гипотезы. Собственно, Дарвина считали своим учителем также и поэты Озерной школы – Уордсворт и Колридж; он вообще был кем-то вроде Державина для большинства английских литераторов. Но Шелли с Байроном еще и торчали от биологических выкладок и своеобразной философии Дарвина, считая, как Бивис с Баттхедом, что “это круто”.
Надо иметь в виду, что к тому времени уже покойный доктор слыл человеком-загадкой, этаким Кастанедой. От мужа Мэри услышала слово “паста”, вызвавшее чисто гастрономические переживания, а “вортицель” естественно ассоциировалась у нее с вермишелью. Это позабавило будущую музу европейского романтизма. Вчитавшись в перенасыщенные информацией строки дарвиновских поэм, она уже не нашла его гипотезу сколько-нибудь забавной. Идея зарождения жизни из мертвой материи под воздействием электричества ее захватила, а мысль о том, что любой человек может пытаться теперь воспроизвести это в опыте, потрясла. Наглотавшись наркотиков, Байрон и Шелли запросто обсуждали тайну Творения, представляя живой контраст Самому Творцу. Представив себе, к чему может привести попытка грешного человека поставить себя на место Создателя, Мэри придумала историю под названием “Франкенштейн или современный Прометей”, ставшую одной из величайших книг в истории человечества.
ЛУНАТИЗМ И ПРОРОЧЕСТВА
Общество Луны, где Дарвин председал, собиралось с 1765 по 1813 год. Полнолуние было важным организующим моментом в деятельности “лунатиков” еще и потому, что разъезжались они глубокой ночью, а вы можете представить, как приятно было пробираться в кромешной тьме английскими проселками и перелазами. Первые десять лет члены организации предпочитали именовать себя Лунным Кругом; потом название поменялось.
По своему влиянию на западную культуру Общество Луны шло непосредственно за Королевским научным обществом, но это была, так сказать, официальная точка зрения. Неофициально и для своих “лунатики” представали абсолютными авторитетами. Между прочим, как и подобает настоящему избранному кругу, Общество прекратило свое существование не по каким-то там внешним причинам, а попросту за смертью его участников. Преемников им не нашлось. В 1832 году умер самый молодой из “лунатиков”, Сэмюэл Гальтон – богослов, политик и оружейный барон, наследовавший секретные книги Общества. Гальтон был своего рода паршивой овцой Лунного Круга, порицаемый остальными за неприкрытый социальный цинизм и, кстати, “производство орудий массового уничтожения”. Он еще и спонсировал работорговлю, поставляя дешевые ружья африканским царькам в обмен на живой товар. “Лунатики” любили Гальтона за его ум, проявлявшийся в глубинном понимании общественных процессов, а потому терпели. Перед смертью записи, сделанные на заседаниях Общества, он уничтожил.
О чем, собственно, шла речь? Собираясь, “лунатики” рассказывали друг другу о своих последних находках в области инженерии, естественных и точных наук, зачитывали политические проекты и документы (к примеру, статьи Конституции США), а в общем – рассуждали о том, как побыстрее и повернее применить сделанные ими открытия в производстве. Коротко говоря, именно здесь планировалась Великая индустриальная революция, преобразившая весь мир. И здесь Дарвин очень быстро начал задавать тон, щедро делясь со своими гениальными друзьями такими идеями, что те только успевали записывать собственные соображения по этому поводу и торопились домой, на фабрики и в лаборатории, опробовать хоть что-то на практике.
К примеру, доктор Дарвин был автором так называемой теории Большого взрыва (который, слава Богу, никому из его собратий не пришло в голову воспроизводить в лабораторных условиях). Сейчас это – одна из ведущих гипотез происхождения Вселенной. Дарвин в общих чертах набросал чертежи ракетного двигателя на водороде и кислороде. Он изобрел первый фонограф, устройство которого впоследствии заимствовал Эдисон. Здесь следует кое-что прояснить. В силу нравственных соображений Эразм Дарвин не патентовал свои изобретения и открытия, в том числе и уже действующие, поскольку считал, что любая находка частного лица должна быть достоянием общества. Понятие “интеллектуальная собственность” он считал дьявольским соблазном.
Дарвин создал непереворачивающуюся повозку на специальной раме с независимой подвеской четырех колес. Он построил копировальную машину, действующую за счет электрически заряженных частиц краски. Он придумал артезианские колодцы, горизонтальный ветряк, барометр, паромную связь, разработал техническую спецификацию для небоскребов, предсказал будущее появление боевой авиации в современном смысле, изобрел батискаф, унитаз и сделал, в общем, более двухсот предсказаний дальнейшего хода развития цивилизации с точностью до нескольких лет. Семьдесят из них уже сбылись.
ЭВОЛЮЦИЯ ТЕОРИИ
Свои пророческие идеи Дарвин кодировал прекрасным стихом подобно Нострадамусу, но не в пример определеннее. Отсюда столь нездоровый интерес к его личности уже в наши дни со стороны искателей всякого рода “кодов Да Винчи”. Парадокс состоит в том, что Дарвин вообще ничего не скрывал, а после смерти прослыл кем-то вроде серого кардинала и чуть не главного “атлантиста” всех времен и народов. При жизни у доброго доктора были занятия поважнее. На заседаниях Общества Луны он зачитывал строфы из своей главной поэмы “Храм Природы”, которая при нем так и не была опубликована. Там доктор Дарвин пел о самозарождении жизни в водной среде, в виде простых одноклеточных организмов, со временем обретавших все более сложные и совершенные формы, отрастивших себе щупальца и плавники, а потом ноги и даже крылья, научившихся дышать воздухом и выбравшихся из воды на сушу. Подтверждение этому мы можем наблюдать в этапах развития зародыша высших животных.
Что касается разума, этого главного дара Создателя, для его восприятия и удержания необходима творческая способность, а она требует соответствующие инструменты накопления и передачи опыта, поскольку творить в одиночку нельзя. Поэтому прямохождение, высвобождающее передние лапы с противопоставленными большими пальцами, позволяющими удерживать предметы, и органы, пригодные для членораздельной речи, явились непременным условием бытия разумных существ. Все это было бы невозможно в отсутствие изменчивости, вдруг наделяющей отдельные особи несвойственными им признаками и способностями. А изменения эти необходимо должны наследоваться, иначе их носители были бы просто уродами, странными отклонениями от нормы. Так происходит Творение, осуществляющее себя путем эволюции.
Как и многие его современники и коллеги, Дарвин был деистом. То есть он верил, что есть что-то такое – скорее всего, вроде Высшего Разума – создавшее этот мир по каким-то законам, довольно далеким от нашей повседневности, но являющимся для нее эталоном. В этом наш герой мало чем отличался от современной домохозяйки. Поскольку Дарвин, в отличие от нее, был философом, он додумывал эту мысль до того, что в происходящее в мире Высший Разум почти или вовсе не вмешивается, зато всякая попытка пренебречь Его установками приводит к катастрофическим результатам, как если бы пружины в часах перестали следовать законам механики. Более того: разум наш собственный затем нам и дан, чтобы предоставить твари возможность как можно лучше понять замысел своего Творца.
От всего этого был один шаг до превращения биологической науки в еще одну форму цельного знания. Дарвин не был правильным христианином, и в его мире, где все происходит без участия Бога, любой успех “достигается упражнением”. В основе всего лежит божественный принцип свободы выбора; это главное и даже единственное условие развития всего сущего. Все живое делает выбор, принимая или отвергая возможности изменений. Проявит птица интерес к необычным жучкам под корой, и у нее постепенно вытягивается клюв, а ее дети наследуют профиль матери. Проявит двуногое без перьев интерес к ближним, и вырастает из этого что-то, называемое любовью (Дарвин находил примитивные формы привязанности даже у растений), а дети, кстати сказать, бывают именно от любви. В общем, он думал, что приобретенные признаки могут наследоваться, а мы теперь знаем, что это – не так.
ОТ ДАРВИНА ДО ДАРВИНА
Но ведь и его внучек тоже так думал, и построил на этом всю свою теорию эволюции, а доктор Дарвин не создавал теорий. Его предположения были ограничены скромностью и отсутствием четких представлений о Боге. Вот Жан-Батист Ламарк, этот Иоанн Креститель всего живого, уже прекрасно знал, что наследование благоприобретенных черт вовсе не есть непременное условие эволюции. Врожденные изменения ничуть не хуже. То, что для жертвы мутации – уродство, для ее потомков вполне может оказаться благословением Божьим. Ламарк учит, что мутация как раз и ставит измененную особь перед необходимостью выбора. Существо, грубо говоря, может воспользоваться своими особенностями, а может на них наплевать, и пытаться жить по законам своего вида. В этом случае оно, скорее всего, попросту сгинет, будучи приспособлено к жизни куда хуже, нежели его ординарные родственники. А если и выживет, то потомства не даст, а будет обречено влачить жалкое существование. Поэтому из миллионов мутантов немногие пробиваются к свету и, следовательно, Творение есть штука долгая.
Идею личного выбора как движущей силы эволюционного процесса Ламарк взял у Дарвина напрямую, только превратил этот выбор из упражнения в диалог между Творцом и тварью. Вот, волею Господа, рождается некая “особь X”. Очень быстро она начинает осознавать или, хотя бы, чувствовать, что здорово отличается от своего окружения. Она может отчаяться, или озлобиться, или попросту полениться, или как там это бывает у животных, и махнуть на себя лапой. Или, еще того хуже, притвориться, что она такая, как все. И тогда она неизбежно погубит себя, как герой известного произведения Чехова. Потому, что тогда она станет не просто другой, а худшей среди посредственностей своего вида. А может эту свою непохожесть принять как вызов, как дар, и начать, скажем, жить в соответствии со своими возможностями. Скажем, развивать крылья. И детей своих научит тому же самому. Кстати, поведение животных это подтверждает.
Примерно к таким же выводам приходили одновременно с Ламарком другие последователи Дарвина. Так наука в очередной раз перешла пределы дозволенного: из жизни насекомых она обратилась к тем самым вопросам, за которыми непосредственно следует вера. Она переставала уже быть наукой, она становилась сложной и больше не успокаивала. Проблема эволюции зашла слишком далеко и начинала уже затрагивать глубочайшие аспекты нашего бытия. И ее надо было поэтому снять с повестки дня. И вот, когда никому не известный юный натуралист провозгласил собственную теорию эволюции, основанную на выживании сильнейших, прямо передающих потомкам свои замечательные качества (это ключевое положение дарвинизма было названо естественным отбором), публика восторженно подхватила новое слово.
Сила молодого ученого была, как ни печально, прежде всего в социальной востребованности его аргументов. Оппоненты Чарлза Дарвина искали истину - искали все более мучительно, и все более убеждаясь в том, что для обретения этой истины нужно пересмотреть что-то в самом научном подходе, каким он был со времен Франсиса Бэкона. Мы помним, что в основе этого подхода лежали поиски силы и ничего другого, поиски источника абсолютной, безответственной власти. Knowledge itself is power. Мы знаем, что сам Бэкон долго выбирал между наукой и магией, и что последнюю он отверг потому только, что магические приемы требуют еще более тщательной подготовки, нежели научные опыты, и не всегда приводят к желаемому.
ЗНАНИЕ ПРОТИВ СИЛЫ
Магия предполагает еще диалог с теми силами, к пособничеству которых мы прибегаем, предполагает какие-то связи, взаимовыгодные отношения. Наука, рассматривающая свой объект не как партнера по диалогу, а как безличное это (о чем так хорошо сказал Мартин Бубер), уже не идет ни на какие дискуссии. Кованым сапогом она гарантирует результат. Именно так “победил” Чарлз Дарвин своих противников, раненых истиной, а не озабоченных победой науки. Для этого многим пришлось пожертвовать – в первую очередь, простой логикой.
Два главных довода против дарвинизма, выдвинутые немедленно, были строго логическими. Прежде всего, естественный отбор никак не может быть причиной изменчивости, которая представляет наибольшую загадку эволюции. Выживание сильнейших представителей вида обеспечивает именно сохранение этого самого вида, а никак не изменения его отдельных представителей. Более того, понятие “нормы” в биологии характеризует самый средний уровень биологических показателей, отметая всякого рода крайности. Таким образом, естественный отбор не оставляет ни шанса на выживание “особям X” (мутантам), а значит, является никак не эволюционным, а консервативным фактором, постоянно отбрасывая природу назад. В случае изменений окружающей среды “чемпионы естественного отбора”, идеально приспособленные, вымирают первыми. Что и произошло, к примеру, с динозаврами во всем их богатом разнообразии.
По иронии судьбы, одновременно с выходом в свет главного труда Чарлза Дарвина “Происхождение человека и половой отбор”, безвестный монах-августинец в Германии выступил в печати с изложением основных законов наследственности. Смысл книги Грегора Менделя был осознан только тремя десятилетиями позже. Забавно, что 1866 год можно считать датой рождения генетики еще и потому, что тогда же родился (уже буквально) будущий президент Американской национальной академии наук Томас Морган – основоположник современной генетической науки. В середине двадцатых годов XX века какой то ни было интерес к дарвинизму был уже утрачен. Потом два самых агрессивных народа Европы объявили генетику лженаукой, а за океаном ученые на десятилетия оказались заняты совсем другими, менее углубленными, но куда более насущными задачами. А потом на смену гениям пришло новое, молодое поколение, которому теперь предстояло пройти свои собственные круги, в очередной раз начав с самого начала.
Мы, как бывает слишком часто, получили ответ на вопрос, который не задавали. Теперь мы знаем, что именно генный материал несет информацию, что так интересовало нас все эти годы в свете эволюционной теории, когда о хромосомах и ДНК никто и не слышал. Но мы по-прежнему не знаем, почему и, так сказать, куда он ее несет. Мы до сих пор не знаем, почему вымерли доисторические ящеры, для которых главным было как раз выживание сильнейших, а странные пушистые создания, до потери рассудка заботящиеся о своих близких, остались. Загадочный предок рода человеческого, призванный связать нас с обезьянами, до сих пор присутствует на сцене лишь как “недостающее звено” - в точности как и полтора века назад. И мы узнали – теперь уже точно – что человек, которого Чарлз Дарвин по инерции сознания считал венцом творения совершенно так же, как и его оппоненты, является крайне неудачным доводом в защиту дарвинизма. Этот человек слаб, совсем не специализирован и до такой степени не способен противостоять изменениям своей среды обитания, что всякий раз меняется вместе с ней. Даже кошка стоит неизмеримо выше его по эволюционной лестнице.
ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОКТОРА ДАРВИНА
Поразительный доктор Дарвин, настоящий автор учения об эволюции и доброй четверти всего прочего, к чему в наш просвещенный век мы так прикипели, еще ждет своего признания как один из величайших мыслителей – философов, если угодно. Несколько лет назад писатель Чарлз Шеффилд сделал его героем бестселлера, заставив принять участие в самых невероятных приключениях, какие только может предложить искушенному воображению добрая старая Англия времен капитана Флинта. В романе Шеффилда Дарвин то и дело превращается в сыщика, занятый разгадками поразительных тайн на стыке криминологии, науки и здравого смысла. И это более чем удачная маленькая и понятная модель того расследования, что вел Эразм Дарвин всю свою долгую и очень полную жизнь в поисках истины. Только это была не судебная, и даже не совсем научная истина так же, как жизненный опыт неподражаемого доктора, вместивший едва не весь цвет западной культуры, не уложишь в рамки следственного или научного эксперимента.
Клайв Льюис как-то сказал, что спасение науке и, в конечном счете, человечеству могут принести настоящие ученые, если только всякий раз их не останавливать. В своем трактате The Abolition of Man Льюис набрасывает портрет такого ученого, современного натурфилософа, трепетно относящегося к предмету своих занятий, благодарного собеседника всего живого, искателя высшего смысла в самых незначащих проявлениях бытия. В отличие от своего злосчастного внука, пламенно верившего в собственные умопостроения так, как в лучшие времена верили Богу, и готового ниспровергнуть все на этом пути, Эразм Дарвин, как мы уже знаем, был скептиком. Он не создавал законы и не стремился формулировать стройные теории. Этот маленький человек с большим чувством меры предпочитал строить гипотезы, поскольку знал, что фактами современная ему наука не слишком богата. Однако для него, как и для всякого здравомыслящего, некоторые вещи сомнению не подлежали.
Главной такой аксиомой была для доктора Дарвина творческая свобода, право всякого существа отвечать за свои решения. Эту свободу наш герой распространял очень широко, подчиняя ей основные законы природы. Он не ставил перед собой героическую задачу открыть человечеству последний смысл бытия, будь то Царство Небес или вершина эволюционной лестницы. Но он был уверен, что вне этой свободы всякие разговоры о смысле вообще придется признать абстракцией. Если в природе нет ничего, кроме фактов, значит, должно быть что-то еще, объясняющее все эти факты; если все предопределено, должно быть что-то выше этого предопределения, какая-то цель, пусть пока неизвестная нам.
Ничто нам известное не является силой само по себе, ничто не может быть само себе целью. Возможно, эволюция и состоит в выборе этой цели, выборе более или менее удачном. Этот выбор делает каждое существо; именно так жизнь пробивает себе дорогу. То есть развитие и, в конечном счете, выживание самой жизни зависит от выбора каждого из детей Бога. Возможно, наша личная маленькая борьба за существование еще покажет нам, насколько верным был выбор доктора Дарвина.
ИСКУШЕНИЕ КИПЛИНГОМ
Минувшее столетие неоднократно приводило человечество к принципиальной переоценке Киплинга. Безудержное восхищение читателей и критиков сменилось столь же безоглядным неприятием, а потом и почти совершенным забвением этого всеобщего учителя конца XIX века. В массовом сознании его книги превратились чуть не в детскую литературу. Уже в наши дни очередной виток противостояния Запада и Востока пробудил новый, обостренный интерес к певцу воинствующего империализма как высшего выражения творческой свободы.
Для того, чтобы разгадать тайну несколько болезненного обаяния этого, без сомнения, великого мастера, стоит поближе познакомиться с обстоятельствами его жизни и творчества, не совсем типичными для английского литератора, как мы привыкли его себе представлять во всем разнообразии. Прежде всего, наш герой был англо-индийцем. Это такая совсем особая порода подданных Великобритании, ныне полностью вымершая. Можно было родиться в Индии (как Киплинг 30 декабря 1865 года), прожить там всю жизнь и благополучно скончаться, так никогда и не побывав в Англии. Для тысяч белых людей, свободно говорящих по-английски, она так навсегда и осталась страной детских грез, какой для большинства европейцев обыкновенно является Индия. Маленький Редьярд, проживший на “самом восточном Востоке” первые пять лет, не видел в том ровным счетом ничего необычного. Как и у всех добропорядочных сверстников, у него была айя (няня-индианка); когда, возмужав, Киплинг вернулся на родину, он в первые же несколько часов залопотал по-индийски, сам толком не понимая, о чем его спрашивают и что он отвечает. А вот туманный Альбион с начала и, увы, до конца был Редьярду чужим и, даже когда ему почти удавалось об этом забыть, ближние с удовольствием напоминали. “Островитянином” он так и не стал.
Мама нашего героя, Элис МакДональд, была одной из четырех прекрасных и одаренных сестер, впоследствии осчастлививших очень известных людей (Джорджиана, к примеру, вышла замуж за знаменитого художника сэра Эдварда Берн-Джонса, ученика Россетти и создателя большой части оксфордских фресок – едва не самого гениального провала в истории живописи). Впоследствии Берн-Джонс и вообще прерафаэлиты будут играть значительную роль в жизни юного Киплинга. Элис, само собой, остановила выбор на его отце Джоне Локвуде, также художнике-оформителе. Она и сама была не без живописного таланта, но, как показало развитие событий, литература родителям поэта удавалась ничуть не хуже. Они встретились на пикнике на берегу озера Редьярд близ Бирмингема, откуда и пошло столь необычное имя, хотя сам Киплинг это обстоятельство не подтверждал. Родители и мамы и папы были методистскими священниками, что, видимо, тоже важно.
Жизнь особо молодую чету не баловала, но вскоре Джон Локвуд получил заманчивое предложение занять пост преподавателя художественной школы в Бомбее, куда семья и направилась незадолго до рождения Редьярда. Его нежно любимая сестра Элис по прозвищу Трикс (Проказница, англ.) родилась, тем не менее, в Англии, куда Киплинги наведались с визитом через два года. А в 1871 году Редьярд и Трикс вернулись в Англию уже на долгие десять лет, и это десятилетие стало, похоже, роковым для нашего героя. Он был оставлен на попечение семейства Холлоуэй в Лорн Лодж, Саутси; хозяин был капитаном дальнего плавания, уволенным в свое время по ранению из Royal Navy. Это было первое знакомство Редьярда с военным флотом. Впоследствии матросы и офицеры королевских ВМС станут героями более десятка известнейших произведений Киплинга.
ДОМ СКОРБИ
Капитан Холлоуэй был добрым и мягким человеком, довольно много времени проводившим с ребенком. Однако вскоре он умер, и вдова со своим подрастающим сыном взялись за воспитание Редьярда так, как они это понимали. История жизни Киплинга в Лорн Лодж, названном им “Домом Скорби” (потом это словосочетание было с успехом использовано Гербертом Уэллсом в программной повести “Остров доктора Моро”) сама могла бы послужить неплохим сюжетом для триллера. Вообще-то desolation – принадлежность высокого литературного стиля, часто встречающаяся в Библии. У нас ей соответствует “мерзость запустения”. Госпожа Холлоуэй и ее сынок были, очевидно, настоящими психопатами. Они не просто плохо обращались с мальчиком, а последовательно не упускали ни единой возможности сделать его жизнь хуже, чем это можно себе представить.
Много позже Киплинг опишет свои злоключения в повести “Ме-е-е, паршивая овца” - black sheep в оригинале. Этот образ (”черный барашек в беде и нужде”) неоднократно использован поэтом для обозначения тех, кого он считал солью земли – бесчисленных и безвестных солдат Империи, брошенных в самое пекло, где труднее всего, и где приходится за все отвечать, и там предоставленных самим себе. Также довольно подробно наш герой рассказывает о своем пребывании в Лорн Лодж на страницах предсмертной и неоконченной автобиографии Something of Myself (”Кое-что о себе”), недавно переведенной на русский язык. Раз в год на месяц или чуть меньше Редьярд с сестрой переселялись к Берн-Джонсам, где Киплинг впервые познакомился с бытом лондонской богемы, а заодно и приобрел некоторый вкус к живописи. Его иллюстрации к собственным сказкам до сих пор считаются классическими, подобно рисункам Тэнниеля к “Алисе” Льюиса Кэрролла.
Вкус к женщинам - оттуда же. Прекрасные и утонченные дамы – Кристина Россетти и другие художницы и поэтессы, “вечно присутствовавшие где-то на заднем плане”, запечатлелись в памяти Киплинга как некие сказочные волшебницы артуровского цикла, столь любимого самими прерафаэлитами. Но и насквозь пустая Мэйзи, роковая героиня первого (и не самого удачного) романа The Light that Failed – тоже, с позволения сказать, художница. Впрочем, здесь Киплинг, скорее, оказался под впечатлением своей первой любви Флоренс Гаррард, что совсем уж было стала его невестой в 1880 году, но вовремя одумалась. Флоренс неоднократно сталкивало с Редьярдом и впоследствии, хотя ничего путного из этого романа не вышло. Кстати, в отличие от бездарной и претенциозной Мэйзи, она и впрямь была очень неплохой мастерицей.
Трудно сказать, что привлекло Киплинга к этой девушке, которая довольно быстро утратила всякий интерес к будущему гению, и ничуть не переменила свое отношение к нему уже во дни его славы. Похоже, именно чарующие воспоминания о Берн-Джонсах стали тому причиной. Это ведь был чуть не единственный просвет в жизни маленького Редьярда, выведенной одними темными красками. Его здоровье осталось навсегда подорвано пребыванием в Лорн Лодж. Постоянные стрессы привели к частичной потере зрения; долгие годы после этого Киплинг жил в страхе перед возможной слепотой, и это тоже нашло отражение в романе. В конце концов, мама приехала к Холлоуэям навестить своего сына. Когда она зашла в спальню поцеловать Редьярда на ночь, он машинально отпрянул и заслонился рукой, как от удара – эпизод, излюбленный биографами. Элис, типичная английская мать, тут же вынула его из кровати, одела и, не беспокоя себя объяснениями, навсегда увезла из Дома Скорби.
СЕМЬЯ И ШКОЛА
Здесь начинается самое интересное. Если вы подумали, что воссоединение семьи состоялось тотчас же, вас ждет большое разочарование. Родители не имели возможности, а тем более малейшего намерения перевозить малолетних детей в счастливую сказочную Индию (почему, скоро узнаете). Вместо этого Киплинг был отдан в частную школу Уэстворд Хо! (так и читается), довольно дешевое, хотя и, в некотором роде, высококлассное заведение в Девоншире для детей небогатых офицеров и государственных служащих – тех самых англо-индийцев, какими вскоре предстояло стать и выпускникам пансиона. Порядки в этом питомнике были спартанскими. Свежий воздух в заснеженных спальнях, бодрящее чувство голода и палочная дисциплина стали постоянными спутниками нашего героя еще на четыре года.
Если не очень внимательно читать Киплинга, можно подумать, что после Дома Скорби школа Уэстворд Хо! внесла в его жизнь какое-никакое приятное разнообразие. Учителя, в большинстве случаев, при всей строгости были просто чудесными; старшие мальчики, конечно, не упускавшие случая поиздеваться над более юными однокашниками, в свободное от занятий время становились добродетельными наставниками и товарищами. Опять же, именно в Уэстворд Хо!, где детей целыми днями мучили всевозможными занятиями до потери сознания, чтобы уберечь от угрозы ночного онанизма, Редьярд впервые осознал себя как литератор. Его талант был не только отмечен, но и отечески поддержан; впервые кто-то большой и сильный не смеялся над тем, чем юный Киплинг отличался от сверстников. Его фантазии, возведенные в Саутси до статуса искусства выживания, никто не называл ложью. Тяга к чтению также поощрялась, не превращаясь при этом в пытку (в Лорн Лодж его сперва заставляли читать книги, а потом, обнаружив, что он получает от этого удовольствие, запретили к ним прикасаться). Физически наш герой так навсегда и остался очень слабым, и, надо отдать должное его учителям, они не делали из этого историю, позволяя ребенку больше времени проводить за книгами, когда его приятели гоняли мяч или бегали кругами.
Чуть не единожды в жизни Киплинг проговаривается на этот счет, кажется, в одном из своих писем, упоминая “первые страшные дни в школе”. Он, в общем, предпочитал версию, по которой жуткий Лорн Лодж сменился нелегкими, но здоровыми школьными буднями. Цели, преследуемые его наставниками, были, конечно, самыми благородными. Дело даже не в жесткой викторианской морали. Обстоятельства жизни студентов Уэстворд Хо! обеспечивали совершенно определенный подход к их воспитанию, иначе будущие герои пустынных горизонтов попросту погибли бы еще в молодости. Школа, как ни крути, давала необходимую закалку. Нет ни малейших причин сомневаться в искренних чувствах преподавателей к нашему герою.
И все же это был порочный круг, где условия существования воспитывали в молодых людях нравственные ценности определенного толка, а уж эти ценности, в свою очередь, диктовали условия дальнейшего существования. Через несколько десятилетий это привело к окончательному краху Британской империи, а еще раньше ввергло человечество в бездну Великой войны. В Уэстворд Хо! и сотнях подобных же заведений подрастали могильщики старого мира, с детских лет привыкавшие рассчитывать только на себя, находившие радость в выполнении приказов, сравнительно легко принимавшие самые ответственные решения, которые более тонкую натуру поставили бы в тупик, готовые почти без рассуждений пожертвовать как своей жизнью, так и чужими. Эта “сила сильных” давалась детишкам, пожалуй, слишком дорогой ценой. Годы в Уэстворд Хо! еще ждут более вдумчивой оценки читателей.
ИНДИЙСКИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ
Похоже, переход от безысходной “мерзости запустения” Саутси к упорядоченному, правильному в старом смысле слова давлению в школе стал непреодолимой ловушкой для маленького Редьярда. На всю оставшуюся жизнь в его сознании сложилась довольно простая картина мира. В обществе, где слабость беззащитна перед лицом зла, пронизывающего человеческую природу, единственным выходом остается игра по обязательным к соблюдению правилам. Школа в Девоншире была для Киплинга моделью той армии, перед которой он всю жизнь преклонялся, он сам в этой школе – одинокий мальчик под постоянным контролем старших – кем-то вроде пресловутого Томми Аткинса, героического и, вместе с тем, такого простого солдата Империи.
Истина Закона, постигнутого Киплингом в Уэстворд Хо! заключалась в командной игре, в абсолютной ценности коллектива, защищающего своих детей от темных иррациональных сил. Общество, патриархальное и иерархическое, чьим идеалом является армия, вносит упорядочивающее начало в жизнь человека. За это восхитительное чувство защищенности, чувство причастности к чему-то большему, можно многое отдать. Если вам кажется, что краски слишком густы, что Киплинг, этот певец личной ответственности и человеческого достоинства, не мог разделять такие, страшно сказать, прямо-таки фашистские, тоталитарные взгляды, вспомним знакомые с детства строки любимой “Книги Джунглей”: “Вот она, ваша свобода. Ешьте ее, о волки!”
В 1881 году Киплинг, наконец, вернулся в Индию, в Лахор, где занял бойкое место помощника редактора местной многотиражки “Гражданская и военная газета”, дочернего предприятия знаменитой The Pioneer. Вместе с родителями и сестрой он с головой ушел в тонкие восточные дела, частенько попадая в неприятные истории. Особенности управления Индией на рубеже эпох то и дело ввергали администрацию в двусмысленные положения, заставляя чиновников разрываться между казенным либерализмом и личной строгостью. Сам Киплинг, по иронии судьбы, грядущие перемены не понимал. Для него нравственный долг белого человека перед туземцами не подлежал никаким сомнениям. То и дело ему предлагали взятки, от которых он умел отказываться с оскорбительной прямотой римлянина, обрекая своего слугу на почетную, но неприятную обязанность пробовать все подаваемые к столу блюда. Один раз в него стреляли, как он сам иронически выразился, “без злого умысла”, то есть без личной ненависти – просто в силу объективных причин.
Условия жизни в Индии, где смертность среди белого населения превышала рождаемость, а женщин на лето отправляли в горы подальше от эпидемий, были чудовищно тяжелыми. Тиф, от которого умирало трое заболевших из каждого десятка, был таким же обычным явлением, как в наши дни простуда. Азиатская холера, вместо привычных в Европе поноса и рвоты, приносила почти мгновенную смерть от токсического шока после нескольких дней скрытого периода, когда уже заболевшие заражали своих соседей. Даже одна летняя жара могла свести с ума и убить неподготовленного человека. Здесь жили и работали настоящие патриоты, день за днем оплачивавшие кровью право считать эту страну своей родиной. Уход англичан из Индии в середине XX века стал одной из величайших трагедий своего времени. Без преувеличения целый народ оказался с корнями оторван от родной земли, а осиротевшая страна с почти миллиардным населением в одночасье утратила большинство цивилизованных черт, превратившись чуть не в лоскутное одеяло. В полном соответствии с наиболее мрачными пророчествами самого Киплинга, за увлечение демократическими нормами и учением индийских махатм мир, в данном случае, заплатил дорогую цену.
АМЕРИКАНСКАЯ ТРАГЕДИЯ
До всего этого было далеко в восьмидесятых годах, когда Киплинг осваивал литературные навыки и стремительно двигался к ранней славе. Его первые стихи и рассказы, почти мгновенно превратившие никому неизвестного газетчика в мировую знаменитость, были опубликованы в индийский период. В 1889 году Киплинг был вынужден оставить Индию, где он слишком многих восстановил против себя, и отправился по заданию редакции The Pioneer в почетную ссылку по Юго-Восточной Азии и США. Очаровательная книга путевых зарисовок From Sea to Sea в подробностях живописует приключения молодого журналиста в Бирме, Сингапуре, Китае, Японии и Америке. Там юный Редьярд взбирался на горы и колокольни, ловил рыбу, ел все, что не приколочено, и влюблялся в каждое существо противоположного пола, имевшее неосторожность пробегать от него на расстоянии мили. Мнения и суждения Киплинга весьма обычны для образованного человека действия 80-х годов, и, зная тогдашнюю литературу, читатель не обнаружит в этом дневнике ничего нового. А вот личность самого автора необыкновенно забавна и привлекательна. Автобиография поэта тоже повествует об этом путешествии, очень важном для Киплинга – в основном, об американских впечатлениях.
Горячая и, отчасти, необъяснимая любовь к Соединенным Штатам, где нашего героя оставили почти без штанов, не давали ему ни дня спокойной жизни, обрекли на унизительные судебные разбирательства и, в конечном счете, вынудили отправиться восвояси, сделалась лейтмотивом последующих десяти лет жизни нашего героя. Здесь Киплинг встретил свою жену Кэролайн Балестье, сестру человека, ставшего его литературным агентом. Здесь же, в Вермонте, в собственном доме, построенном не без непосредственного участия Редьярда, у них родились две дочери, в том числе обожаемая Джозефина, или Эффи – прототип Тэффи, героини двух сказок, сын Джон. Здесь же были созданы многие лучшие вещи Киплинга, включая обе “Книги Джунглей”. В безобразно сокращенном и выхолощенном виде они стали известны советским читателям под названием “Маугли”.
И здесь Киплингу пришлось тягаться за землю с младшим братом собственной жены. Причем дошло до того, что наш герой обвинил своего родственника в подготовке убийства и, когда обвинение развалилось, спешно оставил США и отплыл в Англию, где его встретили, как первого среди равных. Это восторженное отношение к себе, как к самому выдающемуся литератору из числа пишущих на английском языке, Киплинг в последующее пятилетие блистательно оправдал. Его слава, особенно громкая среди тех, кто в большинстве случаев становился героями его книг – солдат, гражданских специалистов и простых чиновников на службе британской короны, открывала поэту сердца и двери во всех концах земли.
История вражды Киплинга со своим шурином изложена в пародийной повести Конан Дойла “Долина ужаса”, где сам Шерлок Холмс расследует предполагаемое убийство героя, чьим прототипом и был поэт, выведенный суровым, но романтическим секретным агентом, противостоящим международному заговору масонов и коммунистов. В образе его трепетной и беззащитной супруги предстала Кэролайн Балестье, в жизни столь жесткая и самостоятельная, что ее называли “мужиком в юбке”. Через несколько лет Киплинги попытались вернуться на старое место, но во время плавания через океан Джозефина заболела воспалением легких и вскоре умерла. После этого семейство окончательно покинуло американские берега. Дом в Вермонте был впоследствии продан вместе со всей обстановкой; один из друзей поэта привез ему оттуда несколько вещей, включая фотокарточку дочери.
POINT OF BREAK
Незадолго до этого Киплинг познакомился и, насколько это вообще было возможно, подружился с “отцом Британской Африки” Сесилом Родсом. Этот основатель Родезии и знаменитой компании “Де Бирс”, подаривший Англии самые прославленные на Земле алмазные копи, человек во многом нездоровый и малосимпатичный, стал живым символом империализма в его крайних проявлениях. Одному из наиболее одиозных сподвижников Родса, “доктору Джиму” Джемсону, вроде бы, посвящено знаменитое стихотворение Киплинга The White Man’s Burden (”Бремя белых”), хотя сам Киплинг и приурочил его к победоносной войне США на Филиппинах, в ходе которой янки, подобно своим старшим британским братьям, наконец заполучили собственную колонию.
Сесил Родс, проводя в интересах империи довольно-таки подлую и предательскую политику по отношению к давно обжившим Южную Африку голландским переселенцам, спровоцировал “генеральную репетицию Великой войны” - войну англо-бурскую, ставшую первым поражением Британии и предвестником ее падения как колониальной державы. Мечте сделать из Африки вторую Индию ни в каком виде не было суждено осуществиться, поскольку предпосылки и обстоятельства английской экспансии на Востоке были иными, да и время ушло. Никто, кроме совсем оголтелых “ястребов” и, увы, самого Киплинга, не верил в благодетельную миссию людей в хаки, расстреливавших африканских воинов из пулеметов Максима. Впрочем, и сами голландцы местное население за людей не считали. В Африке поэт побывал под обстрелом, чем не без оснований гордился, будучи своим среди своих. Родс подарил ему небольшое поместье, куда Киплинги наведывались каждый год.
В годы войны Киплинг завершил работу над двумя другими наиболее значительными своими произведениями – романом Kim и уже упоминавшимся сборником сказок The Just So Stories. Последние, тоже в урезанном виде, издавались в России в пересказах Чуковского, а в последние четверть века – и в переводе Померанцевой, более точном. Сказки эти очевидно предназначены для чтения вслух на сон грядущий, в чем вы легко можете убедиться, хоть раз попробовав. Благодаря The Just So Stories Киплинг, и без того известный как главный стилист мировой литературы, владеющий всеми английскими языками от площадного до королевского, завоевал вполне заслуженную славу человека, умеющего говорить с детьми. Кстати, именно склонность ко всякого рода новациям, разговорной речи и прочему делает Киплинга, при кажущейся простоте его чеканного слога, почти непреодолимым для переводчика.
Kim, в свою очередь, подарил мировой культуре образ секретного агента, в свободное от шпионажа и диверсий время стремящегося к просветлению в его наиболее экзотических формах. Джеймс Бонд, как известно, был лучшим среди своих оксфордских однокашников по части восточной словесности. Даже незабываемый Джон Рэмбо (кинематографический, а не книжный), устав от дел, пытался осесть в горном монастыре. Конечно, герой романа Киплинга – не такой уж беззаветный рыцарь плаща и кинжала. Это молодой человек без образования и определенных занятий, волею судеб оказавшийся вынужден исполнять долг белого человека в рядах разведки, попутно оберегая жизнь своего единственного учителя – буддийского монаха. Многие считают Kim наиболее совершенным образцом прозы Киплинга. Это, во всяком случае, стало последним выдающимся достижением нашего героя в литературе, если не считать еще двух сборников волшебных историй, среди которых встречаются шедевры вроде рассказов о древнеримском воине на защите Британии и стихотворения If, более известного в России под названием “Заповедь”. До конца своих дней Киплинг так уже и не создал ничего более значительного.
ИЕРАРХИЯ ЦЕННОСТЕЙ
Вторая половина жизни Киплинга без преувеличения может быть названа печальной. Убеждения поэта, его незамысловатые идеалы и нравоучительная позиция отвратили от нашего героя большинство прежних поклонников. Провал англо-бурской кампании нанес страшный удар по репутации Киплинга, обладавшего способностью почти никогда не признавать свои ошибки и с редким упорством отстаивать в одиночку давно заброшенные позиции. Все его лучшие вещи были уже, в основном, написаны, и даже Нобелевская премия по литературе, полученная в 1907 году, пришлась словно бы “вслед” прошедшим успехам. В том же 1907 году Киплинг опубликовал, возможно, наиболее гениальное по форме и убогое по содержанию стихотворение The Sons of Martha, ставшее камнем преткновения для миллионов читателей.
Здесь обыгрывается новозаветный сюжет о двух сестрах, одна из которых – Марта - летала, как фанера над Парижем, чтобы обиходить зашедшего в дом Иисуса с учениками, в то время как другая – Мария - лишь сидела у Его ног, слушала Его речи и обливала Его ноги слезами. Словам Господа о том, что Мария выбрала лучшее, Киплинг противопоставляет собственную проповедь героического труда на благо общества. Это переосмысление евангельской притчи проводит черту между столь горячо любимыми поэтом людьми действия и – с другой стороны – всякими там хлюпиками, имеющими наглость рассуждать о Боге и всеобщей любви, когда на них пахать надо. Гимн практической пользе, прозвучавший буквально на краю пропасти, куда “люди дела”, не размениваясь на сантименты, толкали цивилизацию, в наши дни ничуть не утратил своего соблазнительного значения. Искушение “простой деятельной жизнью” хоть раз да побуждает каждую мыслящую личность обвинить себя в том, за что, по меткому выражению Ибсена, должно нести ответственность страшное подавляющее большинство дураков. Слишком многих эта нехитрая логика приводила в стан лишних людей или заставляла покончить счеты с жизнью. Для мятущейся славянской души мучительные раздумья о собственной бесполезности особенно типичны. Толстой, будучи яростным противником Киплинга, исповедовал ту же философию пользы.
Как известно, первым дьявольским соблазном, предложенным Христу в пустыне, был именно соблазн практической полезности – превращение камней в хлеб. Горестные обстоятельства прошедшего века блистательно доказали, что микроскопом можно забивать гвозди. Поставленные перед необходимостью валить лес, “дети Марии”, не привыкшие заботиться о завтрашнем дне, справляются с задачей не хуже других, или не справляются и погибают. В обоих случаях нравственные и материальные потери человечества тысячекратно превосходят обычные затраты на обеспечение философов, художников и поэтов всем необходимым.
Особенно душераздирающими представляются строки The Sons of Martha, если припомнить, что сын Киплинга, стрелок Ирландских гвардейцев, погиб в окопах той самой империалистической войны, которую “люди дела” вершили, вдохновляясь заветами своего любимого певца. Как и подобает бесовской прелести, стихотворение поражает своей прямо-таки чрезмерной красотой, проходя, что называется, на волос от Истины. Колоть дрова и водить паровозы может каждый при соответствующей подготовке. Вся эта, с позволения сказать, созидательная деятельность вообще имеет хоть какой-то смысл лишь до тех пор, пока Мария сидит у ног Господа. Да и распяли Иисуса, в конечном счете, как раз из соображений практической пользы. The Sons of Martha – творческое кредо Киплинга и разгадка его поразительной нравственной слепоты, так трагически сочетающейся с художественным гением.
ПОЭТ И ТОЛПА
После войны всеобщий восторг, сопутствовавший Киплингу в первые годы его творчества, окончательно перешел в почти снисходительное отношение. Кстати, вот как раз по этому признаку судить не приходится. Честертон – прямая противоположность нашему герою во всем, кроме безумной любви к детям – жил и умер примерно в это время, причем принимать его всерьез публика перестала тогда же, когда махнула рукой на Киплинга. Если былые поклонники сделались слишком хороши для милитаристской морали, приходится признать, что они и не доросли до христианской проповеди.
Обыкновенно несгибаемые сторонники Киплинга любят при случае недобрым словом поминать Ричарда Олдингтона, его постоянного оппонента и вообще представителя противоположной позиции в искусстве и в жизни. Чаще всего ссылаются на известные строки о “безропотных задницах” из романа “Смерть героя”; один великий переводчик-британист, ныне покойный, с грустью и гневом цитировал другое высказывание, где Олдингтон обзывает Британскую империю “старой сукой”. В последние десятилетия необъяснимого с точки здравого смысла поправения нашего массового сознания этот озлобленный скептик, у которого, судя по некоторым стихам, еще “в детстве не было детства”, сделался поистине мальчиком для битья. Однако последующие исторические события блестяще подтвердили до отвращения полную правоту Олдингтона перед лицом киплинговой романтики крови и почвы.
Надо честно сознаться, что философия, исповедованная Киплингом, привела Британию к Дюнкерку и Ковентри. Битву за Англию, в конечном счете, пришлось выигрывать не “белокурым бестиям” с имперскими замашками, а тысячам легкомысленных и совершенно неподготовленных к своей героической миссии Берти Вустеров, прямо из глубоких кресел перескочивших в кабины “Спитфайров” и, увы, что бывало много чаще, латаных-чиненых “Харрикейнов”. Так же точно и за четверть века до этого в траншеи Великой войны в массе своей отправились миллионы клерков и фермеров, которым возвышенная идеология Киплинга была, в общем, практически не очень интересна. Что же в активе? Есть ли что доброе в поэзии (и прозе) этого великого империалиста? Какая польза нам от ней?
А вот попробуем все, оставленное нам Киплингом, принять за самую чистую монету. Империи приходят и уходят, а поэт остается. Расспросим о нем у его книг, как он того и хотел. Представим себе, что стихи и рассказы этого певца силы заключают в себе еще более глубокий смысл, нежели тот, что придавал своему творчеству сам автор. И воспримем несложные, но такие трудные заповеди Киплинга, как руководство к действию.
Просто на место “Британии” подставим “людей доброй воли” - ту самую Церковь Христову, что не одолеют врата ада. Солдатские добродетели, воспетые поэтом, обратим на службу не какой-то империи, а Человечеству, которое так в этом нуждается. Если сделать это, произойдет чудо. Мы увидим, как замечательно работают ради общего блага все те общественные ценности, которым поэт служил. Пожалуй, лучше, чем какие-либо другие ценности. Мы любим Киплинга? Такая любовь дорогого стоит. Отнесемся к нему, и тому, во что он верил, еще беззаветнее, чем он сам к этому относился. Придадим его наставлениям глобальный, космический, даже пугающий смысл – и станем всерьез им следовать. Что-то подсказывает, что так будет лучше не только для нас, но и для Киплинга.
КАК ЧИТАТЬ ТОЛКИЕНА
Эту книгу в последние дни все чаще именуют Библией XX столетия. Тиражи ее сравнимы только с изданиями классиков марксизма, она переведена на все мыслимые языки, а ее экранизация представляет самый дорогой проект за всю историю Голливуда. Автор книги, известный широчайшему кругу читателей под своими инициалами J.R.R., а попросту как Профессор - профессор филологии Оксфордского университета Джон Роналд Руэл Толкиен; а называется она – “Властелин Колец”.
Сегодня трудно представить себе человека, незнакомого хотя бы с сюжетом книги. Сотни и даже тысячи томов фэнтези - новейшего жанра, порожденного бурной фантазией последователей Толкиена, соперничают с бесчисленными виртуальными мирами “варкрафтов” и “аллодов”, однообразно пестрящих с экранов персональных компьютеров. В подмосковных лесах чокнутые толкинисты в жестяных латах рубятся на деревянных мечах, а по ночам у костров наделяют друг друга призрачными именами из царства снов. Эти бедные эпигоны – всего лишь пена, странная и порой неприглядная изнанка Вселенной, день ото дня возрастающей в сердце каждого, кто хоть раз прочел книгу от корки до корки. Подобно Большому взрыву теоретической физики, “Властелин Колец” стал точкой отсчета мирозданию Толкиена, расцветающему вне времени и пространства.
Можно сказать еще много красивых слов по этому поводу, но задача у нас с вами другая. “Лицом к лицу лица не увидать”, и огромное большинство новообращенных читателей зачастую проходит мимо кое-каких деталей повествования, не только сложных, но и важных. Представьте себе: автор книги – крупнейший ученый, признанный мастер в своей области, а в художественном отношении – гений. Он создал нечто настолько уникальное, не имеющее аналогов в мировой культуре, что по прошествии полувека мыслящее человечество только что робко начинает об этом задумываться. С такой книгой шутки плохи. Возможно перед тем, как ее раскрыть, следует, по слову героев Хармса, вымыть не только руки, но и ноги.
С незапамятных времен было принято всячески комментировать священные тексты, сопровождая краткий стихотворный отрывок подобающими и вполне прозаическими объяснениями. Хорошая и очень нужная была работа; целые стада ученых и просто зануд кормились от этого. Еще так недавно (как будто вчера) я держал в руках первое разрешенное власть предержащими издание книжки о. Александра Меня под названием “Как читать Библию”, специально для вчерашних безбожников. Постижение Толкиена требует от читателя высочайшего уровня культуры. Только безграничная наивность на первых порах защищает нас от неизбежного шока при столкновении с “Властелином Колец”. А я еще помню себя вполне культурно девственным, да и любой из нас может то же самое сказать о себе. Осмелюсь преподнести читателю некоторые рассуждения, опыт прошедших лет, на правах безобидного комментария.
ТРИ ТОЛКИЕНА
Прежде всего, следует помнить, что Толкиен, каким мы смутно его себе представляем по книге – всего только облик мастера и творца, суть же совсем иная. То, что может показаться нам легким вымыслом прекраснодушного чудака – в действительности чуть не шелуха из колдовской кухни, почти опилки и стружки. Люди серьезные и взрослые, ученые с мировым именем, пожертвовавшие в свое время достатком и обеспеченной старостью за право заниматься любимым делом (это не только у нас, так бывает везде), хорошо знают другого Д.Р.Р. Толкиена, величайшего фольклориста прошедшего века, редактора “Большой Иерусалимской Библии” – самого авторитетного издания подобного рода, одного из авторов Оксфордского толкового словаря английского языка (когда Толкиен фактически закончил свою работу над томом на букву W, ему было всего лишь двадцать шесть лет, и два из них он провел в окопах и по госпиталям).
В 1925 году Толкиен уже стал профессором – самым молодым в Оксфорде. Он знал не меньше двадцати языков, а десяток из них – с детства, включая латынь и греческий. Насколько легко Толкиен себя чувствовал в этой среде, можно судить по высосанной им из пальца душераздирающей драме “Возвращение Беортнота, Беортхельмова сына”, написанной как бы Шекспиром (его поэтика легко узнаваема, но весьма трудновоспроизводима) на основе староанглийских хроник X в. Естественно, сами хроники также принадлежали Толкиену – знатоку древнеанглийского языка. Такого рода бредятину он мог творить чуть не левой пяткой.
Опять-таки сказать, что Толкиен попросту развлекался, слагая вирши на всех известных наречиях, никак нельзя. Он неустанно закалял свой меч в костре европейской культуры, пусть временами приходилось тревожить почти остывшие угли, оттачивал его на оселке разномастных размеров и форм – примерно как в альбомах светских прелестниц ковался легкий и гибкий клинок пушкинского слога. Но Пушкин “всего лишь” стремился наделить живым языком тяжеловесную русскую поэзию. Оксфордский искусник поставил себе много более сложную задачу, по-настоящему тяжкий, неблагодарный и даже пугающий труд. Во дни Великой войны, в аду Соммы он принял решение создать небывалое нечто: Священное Писание с точки зрения эльфов, английскую мифологию и семейный эпос, а попросту говоря – свои собственные Библию, Илиаду и Песнь о Нибелунгах вместе взятые.
Здесь нам открыт третий - может быть, главный – Толкиен, автор “Утраченных сказаний” и “Песен Белерианда” - стихотворных, по большей части, текстов, чьи прозаические и сокращенные варианты известны по “Сильмариллиону”, адаптированному для массового читателя. И здесь мы сталкиваемся с такой безумной авторской смелостью, какая уже совершенно оторвалась от земли и, в своем уповании на вышнюю помощь, напоминает почти холодный расчет. Толкиен пишет тексты, вроде бы совершенно недопустимые с точки зрения официальной религии и очевидно недоступные пониманию публики. У них нет шансов и на скандальную славу, по причине абсолютной нравственной чистоты. Создается впечатление, что все это принадлежит перу безумного неудачника.
УТРАЧЕННЫЕ СКАЗАНИЯ
Когда разглядываешь старые фотографии Толкиена, видишь совсем не то, что ожидаешь. Перед нами самый обычный мальчик из хорошей семьи в чистом воротничке; похоже, он моет и за ушами. Рот чуть приоткрыт (видимо, аденоиды), глаза отнюдь не большие и не трогательные, хотя как будто “повернуты внутрь”, словно ребенок о чем-то все время думает. Прошло шесть лет, тот же белый воротничок; спокойные и уверенные глаза смотрятся откровенно маленькими на вялом продолговатом лице самого заурядного подростка на заре скучной карьеры. Еще пять лет, армейский офицер связи во френче и галстуке, при ремнях; пожалуй, выглядит старше своего возраста. Глаза…
Они сразу обращены вглубь, как у мальчика на первой картинке, спокойно и уверенно смотрят вперед, как у достойного, серьезного, взрослого человека, мужа, отца семейства, и еще – вдаль и вверх, дальше вас, дальше линии горизонта, вглядываясь в некий свет из-под козырька черепа. Снимок военных лет объединил три мира: внутренний - замкнутого ребенка, внешний - достойного члена общества и – верхний, несказанный, нерушимый и недосягаемый для людских слабостей, последнее прибежище разума, неприступную твердыню духа. Нет, дорогие читатели, перед нами не неудачник, не фантазер. Этот будет играть по правилам, просто у него есть шанс выиграть с очень крупным счетом. Лицо несгибаемого героя, великого вождя, благодетеля человечества – и диплом студента-филолога, будущее за кафедрой и письменным столом. Чего же ждать еще от ученого литератора с профилем де Голля? Будет создана книга, которая изменит мир.
Сейчас уже многие знают, что сперва Толкиен просто хотел придумать для Англии собственную эпическую литературу, как у кельтов, германцев и скандинавов. Он стал связывать и выстраивать поэтическую ткань по имеющимся образцам, незаметно принялся и за образцы, перестроил и сочетал их по-своему, совершенствуя главное, отбрасывая лишнее и привнесенное – а в области текстологической критики он, безусловно, был экспертом. Пригодилась знаменитая толкиенова эрудиция: к примеру, Александр Блок был одним из его любимых поэтов и, если внимательно перечесть тот же “Властелин Колец”, мы найдем там отдельные зарисовки и сюжетные ходы, буквально иллюстрирующие некоторые стихотворения Блока (”Фиолетовый запад гнетет…” и т.п.) Добавил Толкиен в свой “волшебный котел” и Бога - таким, каким он Его знал: всеблагим Творцом сущего и бесконечно любящим Небесным Отцом – светлого Бога высокой христианской культуры, а не грозное и устрашающее Божество франков и викингов.
В мире, сотворенном рукою Толкиена, нет места судьбе, кроме той, что избирают себе сами герои, нет места каре, помимо той, что сами герои на себя навлекают и сами карают себя в отчаянии и гордыне. И, если есть какая-то тайна, явная Богу и сокрытая от Его детей – то это не страшная тайна древних темных сказаний, а высокая, блаженная и ослепительная тайна грядущего торжества божественного творения. С точки зрения языка и всего, что с ним связано, трудно придраться к писанию Толкиена даже в сравнении с лучшими образцами эпического творчества прежних веков. А вот что касается ясности, цельности и чистоты, пожалуй, рядом с песнями оксфордского профессора всякие Эдды и Беовульфы выглядят несколько провинциально.
Вот так и вышло, что начал-то Толкиен с искусственного воссоздания несуществующих английских легенд, а закончил созданием невиданного прежде прамифа, предтечи всех эпосов, саг и баллад, легко и уверенно объясняющего решительно все, только намеченное в европейской культуре, но безусловно царящее в подсознании всех, сквозящее из щелей, ощущаемое на уровне спинного мозга каждым мыслящим, чувствующим существом. То есть Толкиен заложил основы культуры всего-то через несколько тысяч лет от ее рождения. Это, в общем, нормально для творчества. В богословии есть такая модель, как временная прямая, разворачивающаяся сразу в обе стороны от воплощения Сына Божьего. Ведь с точки зрения метафизической и философской время перед лицом творческого акта вторично. Можно сказать, что благодаря Толкиену мы, дети Запада, вновь для себя открыли, зачем мы пришли и куда идем, только уж не в этическом, а в эстетическом плане.
ЛУЧИЭНЬ ОТ БЕРЕНА
Несть великого творения без великой любви, и здесь у Толкиена тоже все было в порядке. Как-то играли мы в “угадайку” на темы исторических личностей; загадал я возлюбленную поэта, а моя собеседница и говорит: “Какая же она возлюбленная? Она же была его жена! То есть ты считаешь, что жена может быть, как бы, возлюбленная?..” Да, дорогие читатели! Еще как может! Они (на случай, если еще кто не слышал – Джон Р.Р. Толкиен и несостоявшаяся пианистка Эдит Брэтт) встретились в юности, жили долго, а любили друг друга до самой смерти. В “Песнях Белерианда” Эдит запечатлена в образе героини Leithian (”Освобождения от Оков”, эльф.) Совсем забыл сказать: многие знают, что Толкиен создавал языки для своих героев, но мало кто представляет себе, что “Песни Белерианда” сплошь и рядом переведены им с эльфийского (на нем и сложены) сперва, для порядка, на древнеанглийский, и лишь потом – на современный английский язык.
Итак, Эдит Брэтт, возлюбленная поэта, стала прообразом Лучиэнь, эльфийской девы-воительницы, соединившей свою судьбу с судьбой смертного, простого героя из мира людей, по имени Берен, осколка разбитого вдребезги рода, молодого человека без прошлого и будущего. Если кто-нибудь думает, что “Властелин колец” – вершина художественного творчества Толкиена, а “Хоббит” – наиболее типичное его произведение, самое время раскрыть The Lays of Beleriand, если, конечно, мы кое-что смыслим в поэзии.
Начинается песнь просто: “Жил в старину один король…”, что в русском переводе звучит легковесней жесткого оригинала: “A king there was in days of old…” Нам с вами, воспитанным на сентиментальных переложениях “Спящей красавицы”, такой зачин покажется чем-то сказочным, но Толкиен прекрасно знал, что на самом деле именно так рассказывают очень серьезные вещи. Король был отнюдь не добрый дедушка, искренний простоватый хранитель старинных традиций, любитель выпить и закусить, а великий Предок, чье имя было созвучно имени Самого Творца, сравнившийся с небожителями - гордый и грозный, а порой и страшный властитель; на нем, как и на его близких, камнем лежало древнее проклятие. И здесь Толкиен готовит нам еще ловушку. Для нынешних читателей “проклятие” привычно связано с позорными тайнами, призраками старого замка, падением дома Ашеров и прочей пошловатой готикой. А в песни речь идет о том, как дети Бога отвернулись от Него, бросили Ему злой и неправедный вызов, и своей духовной гибелью расплатились за это. И та, о ком поется песнь, если и не была, так стала в прямом смысле прекраснейшей из смертных, дочь богини и перворожденного короля эльфов, отвергшая бессмертие ради любви.
В некотором смысле можно назвать Leithian главным творением Толкиена, созданным на пике творческого вдохновения. В художественном плане это произведение совершенно, недостатков в нем нет, и нет ни единого лишнего слова. В священной истории Средиземья “Освобождение от оков” занимает едва не ключевую роль. Строго говоря, не совсем понятно, о каком именно освобождении идет речь: освобождении героя из царства Черного Властелина, освобождении Изначального Света от тьмы кромешной, освобождении от судьбы силой любви или же об освобождении детей Бога от власти зла. Кроме того, это своего рода true story, почти автобиография. Не случайно имя Лучиэнь выбито на могильном камне Эдит.
Толкиен был и остался до конца своих дней жителем трех миров. Его бездонные по объему архивы представляют исключительно литературную ценность: это горы черновиков, рисунки, отрывки стихов без конца и начала, странные созвучия. В повседневности его запомнили как человека абсолютной нормы, умеющего и работать, и развлекаться, что называется, адекватного. Но всегда присутствовало нечто сокровенное в его жизни, чего мы не найдем ни в архивах, ни в лекциях или воспоминаниях друзей. В письме к сыну Кристоферу, одному из самых близких людей, Толкиен пишет о своем одиночестве после смерти Эдит всего несколько строк и добавляет: “Больше мне теперь сказать нечего”. Есть какие-то записи, несколько фотографий – они всем известны, и перечесть их можно по пальцам. Это даже не “частная жизнь”, а просто тайна, не имеющая никакого к нам отношения.
О ВОЛШЕБНЫХ ИСТОРИЯХ
Есть книги, прикосновение к которым или даже одно упоминание о них заставляет нас мыслить и чувствовать несвойственным нам образом, совершать неожиданные поступки и, вообще, странно себя вести. Тогда принято говорить о мистической власти книги как текста и как артефакта, делающей общение небезопасным. В большинстве случаев реакция читателей на Толкиена состоит либо в снятии поверхностного смыслового пласта – даже не сюжетной канвы (сюжеты здесь архетипичны и требуют определенной подготовки), а, попросту, внешних красот, позволяющих особо не задумываться; либо это реакция защитная, и тогда она сводится к отрицанию в той или иной форме.
Даже среди толкинистов-лесовиков есть ведь, как нам известно, не только люди или, скажем, хоббиты, но и орки, самозабвенно играющие свои роли. Все вместе превращается, таким образом, в некий “карнавал в Рио”, торжество жизни во всех ее проявлениях в мире, где последний из эльфов и Черный Властелин оба прекрасно себя чувствуют. То есть, как говорится, смотрят в книгу – видят фигу, хоть кол на голове теши. С другой стороны, в определенных кругах наклонность к Толкиену считается чем-то вроде клейма или, в лучшем случае, пагубной страсти, не вызывающей у наблюдателей даже тайного трепета, а только брезгливое отвращение. Это может показаться странным, учитывая непреходящий интерес мифоборцев к таким, в общем-то, низменным вещам, как власть, страсть и злато, что ни в коей мере не считается нужным скрывать.
Все эти разногласия нельзя объяснить ни художественными свойствами текста (это не обсуждается никогда), ни содержанием, в общем, не отличающимся от груды макулатуры, доступной сегодняшнему читателю. Было сказано, впрочем, о нравственной чистоте, но, в конце концов, “Гамлет” или “Приключения Карлсона” ничуть не грязней, а отношение к ним не в пример спокойнее.
А стоит нам отнестись к тексту нормально, как к Книге (главной книге XX столетия или попросту Книге Книг), и все становится на свои места. Такие реакции и должны вызывать священные тексты. Представим себе, что Толкиен предлагает нам совершенно особое видение Божьего мира, воспринятое автором путем откровения. В тексте многое непривычно, и многое пугает, но так и всегда бывает с пророками. Бог открывает нам, Своим детям, новую грань объективной реальности; а мы можем и не принимать эту истину и, в этом случае, реагируем легкомысленно или же агрессивно. Толкинисты – всего лишь модное течение среди молодежи, вроде увлечения христианством в античном эллинистическом мире. С другой стороны, ортодоксальные иудеи и суровые римляне дотолкиеновской культуры раздраженно и гневно поднимаются на защиту традиционных ценностей цивилизации. Только ценности эти не этические, как у их древних предшественников, а эстетические.
Насколько нравственное важнее прекрасного? Может быть, никакого противостояния нет, есть лишь разные сферы нашего бытия: ученическая и творческая, и разные ступени взросления. Господь творит мир, и нас - на вершине мира; мы сознаем себя детьми своего Творца и, похоже, приходит срок причаститься и тайне творчества.
ПО ИЗГИБАМ ЗЕЛЕНЫХ ЗЫБЕЙ
Что есть протестантизм? Самоназвание одной из церквей-сестер, очередное прочтение христианства, новая мировая религия или, попросту, образ мыслей? Последние пятьсот лет мы обитаем в мире, где любая мелочь хранит на себе отпечаток протестантизма, будь это самая привычная вещь, вроде Америки. Почти каждым болтиком или гаечкой, почти каждым битом полученной информации и почти каждым повседневным удобством, каким мы пользуемся в нашей жизни, мы обязаны непривычному для наших предков взгляду на вещи, что принес людям протестантизм. Даже история, старше которой, вроде бы, никого и нет в нашем мире, обрела вторую молодость и стала “новой”; что уж говорить о таких невозможных вещах, как политкорректность или частная жизнь! “Общение со Христом имеете?”, спрашивает за чашечкой кофе наш добрый приятель – баптист или пятидесятник, как будто интересуется, когда мы в последний раз созванивались со старшим братом. А что и впрямь нового в протестантизме для нас, чего бы мы не нашли в традиционном, “классическом” христианском вероучении с его таинствами и церковным преданием?
СВОБОДА ЭТО РАБСТВО
Когда Лютер, бывший добрый католик и фактический основоположник протестантизма, противопоставляя свое мрачное видение безответственных и беспомощных притязаний человеческого богопознания церковному догмату о свободе воли, назвал разум “шлюхой дьявола”, он и не подозревал, какую невиданную свободу действия обретет отныне христианское человечество. Широко раскинулось над миром древо новой цивилизации, возросшее из горького корня Лютеровой рефлексии, и удивительные плоды увенчали собой его ветви. Как ядерная реакция освобождает невообразимые силы, заключенные в косной материи, так мысль детей Бога, будучи развернута вширь из точки восхождения готической вертикали, высвободила и пробудила к жизни поистине титанические творческие возможности мыслящих существ.
Все, что веками уверенно направлялось железным каноном церковной догматики, вдруг получило право на вольное существование в мире вещей; ключ к Небесным Вратам неожиданно подошел мириаду замков, и отверзлась тьма входов и выходов, ранее представлявшихся запретными, а ныне стремительно становящихся частью повседневности. Таинственное и немного мрачное величие как-то незаметно улетучилось, и вселенский дом день ото дня становился все более обжитым.
Случилось нечто, на первый взгляд парадоксальное но, по сути, вполне предсказуемое. Когда все слишком сложно, поневоле начинаешь жить проще. Знание, сопряженное ранее с прямо-таки запредельной ответственностью, оказалось вообще недоступно, а, значит, и ненужно, и на него махнули рукой. Безграничное доверие Богу, издревле слывшее вершиной христианского вероучения, стало уделом всех. Это, конечно, привело к массовому богословствованию, часто очень глупому. Трактат Лютера “О рабстве воли”, безоговорочно осудивший всякие попытки постичь умом творческий замысел Создателя, стал для многих первой прочитанной после Библии книгой на родном языке, а для некоторых – и последней. Люди, в целом, утратили интерес к религии, хотя веру сохранили. Вековые авторитеты пошатнулись и рухнули. Такое же легкомысленное ниспровержение постигло и мирскую культуру, слишком уж возвышенную и гордую по мнению ремесленников и фермеров, а потому ненужную и даже опасную.
Далеко не бархатная революция реформатов привела не только к разграблению монастырей. Так, под горячую руку, разорили и предполагаемую усыпальницу короля Артура – символа и хранителя английских обычаев. В Германии, Бельгии и Нидерландах иконоборцы рубили на площадях изваяния Мадонны и христианских святых; внутреннее убранство великолепных храмов растаскивали или волокли на помойку. Когда же протестантизм окреп и встал на ноги, он показал себя еще более догматичным, бесчеловечным и кровавым, нежели католичество с его инквизицией. Все это отнюдь не ново, нисколько не удивительно и довольно печально, но не об этом пойдет у нас нынче речь.
ГЕРОИ ПУСТЫННЫХ ГОРИЗОНТОВ
Для нас сегодняшних всего важней то, что люди доброй воли стали гораздо проще и с большим юмором относиться к себе и собственным ошибкам, вышли, так сказать, из-за школьной скамьи и занялись своим делом, перестав ежеминутно поглядывать через плечо на Небесного Отца. Прежде воля далекого Бога повергала в трепет; теперь этот страх во многом сменился уверенностью в собственных силах. Общение с Господом из еженедельного похода к обедне превратилось в каждодневный хозяйственный диалог. Какой-нибудь Ханс или Дик уж не бросал пугливые и влюбленные взоры, когда матушка-церковь назидательно приговаривала: “Так Отец велел”, а раздумчиво чесал в затылке и бурчал: “Ладно, Папаша, сделаю”, отправляясь строить очередную плотину или топить испанцев.
Эти вот сметка и хватка, в конечном счете, и вылились в общеизвестную индустриальную революцию, что здорово облегчило жизнь простым людям, а многих из них превратило в очень даже непростых. Оказалось, что власть не всегда от Бога, во всяком случае, не в том смысле, как мы это себе представляли. И, если этому самому Дику, или там Хансу, что-то не нравилось, он не спешил принимать на себя мученический венец, а собирал нехитрое барахло и отправлялся куда подальше искать на свою голову счастья, а хоть бы и за тридевять земель. И там уж он был сам себе голова и сам устанавливал пределы и сроки, творил себе всякого рода кумиры, ниспровергал их, грешил и каялся; и жизнь у него стала совсем даже ничего себе, свободнее стала жизнь.
Ветер перемен гнал за порог былого батрака или подмастерья ничуть не менее настойчиво, чем его разорившегося титулованного собрата при ржавой шпаге и сильно поношенной чести. Неважно, все ли у них отняли или же они никогда ничем не владели, но прочные латинские представления о достоинстве человека они перемножили на собственное право социального творчества, устраивая и налаживая свою жизнь в соответствии с Заповедями и по мере способностей. Они дерзко не страшились греха и наивно мечтали о добродетели – и все это на свой страх и риск. Все они равно были джентльменами под флагом своей единственной госпожи и королевы Удачи – черным, как память о прошлом. Все они стали застрельщиками новой цивилизации – царства инициативы, где их потомки вбивали прочные сваи в основание своей частной мечты, когда Бог создал людей, а полковник Кольт сделал их равными.
Поэтому-то первопроходцы и естествоиспытатели нового мира, сами себя за уши вытягивавшие из юнг в шкипера, влекли корабли по житейскому морю много уверенней своих крестоносных предшественников, ведомые компасом совести по карте страстей, сверяя все это дело со звездой небесной. Их не удержали ни чума, ни пустыня, ни клинки сарацин, и в своем стремлении не встретили они ни единой преграды, какую не мог бы превозмочь человек. Они изменили лицо мира, и нарекли много простых имен тьме тайных вещей, чтобы сбылось пророчество Иисуса о том, как ни на той и ни на этой горе и не в Храме придет время поклониться Отцу, но в сердце, и не страха ради, а только во имя любви. И мы теперь вспоминаем о том, как они это делали, и дышим воздухом дальних странствий, побывав вслед за знаменитыми капитанами там, где до них еще никто не бывал, а теперь мы живем там, как ни в чем не бывало.
МОРСКИЕ НИЩИЕ
Все началось с Голландии, точнее, с освободительной борьбы Нидерландов и Бельгии, бывших в то время единым целым, против испанской короны и трижды традиционной римско-католической веры. Защита этой самой веры была фактической прерогативой испанских властителей. Конкистадоры открыли (и разорили) Америку именем Креста Господня; Испания была несомненной владычицей морей. Эти владения простирались так широко, что над Испанской империей “никогда не заходило солнце”. Свое царственное положение Испания осознавала вполне, стремясь поднять планку державной ответственности как можно выше. К тому же и деньги были очень нужны непомерно разросшемуся двору. И зарвавшихся вольнодумцев империя ободрала, как липку. К примеру, проклятые испанцы ввели в Голландии аж десятипроцентный налог на прибыль (вдумайтесь в эти цифры!)
Протестантская зараза, преследуемая благочестивыми идальго, в те времена была попросту естественным развитием аффективного богословия Северной Европы. Основоположников этой разновидности католицизма – Мейстера Экхарта, Таулера и Сузо – при жизни недолюбливали, а посмертно объявили еретиками. К церковным традициям эти учителя были равнодушны, проповедуя глубоко личные отношения с Господом. Сегодня богословие Экхарта показалось бы нам чем-то вроде хипповского дзэн, изложенного языком образованных людей – такое вот “учение дона Хуана” своего рода, с той лишь разницей, что сам Экхарт ежедневно готов был принять мученическую смерть за свои убеждения. Не так уж сильно разнилось аффективное богословие с проповедями испанских мистиков вроде св. Тересы Авильской.
Ученики мертвых мастеров перебрались от своих венценосных критиков подальше на север, в Голландию – благополучную богатую страну, привыкшую торговать и на многие общепринятые условности смотреть сквозь пальцы. Оговоримся: богатство Голландии – изрезанного побережья Европы, почти лишенного пахотных земель – достигалось потом и кровью ее детей, едва не лучших работников на континенте. Не случайно великий Паркинсон в трактате “Закон отсрочки” безоговорочно присудил Голландии пальму первенства в деле общественного и государственного устройства. Голландцы умели работать, умели и отдыхать (веселый город - Амстердам!); при этом Голландия подарила миру совершенные образцы художественного творчества. И своих испанских братьев голландцы долгие годы любили (исторически так сложилось), а потом еще очень долго терпели; и сами испанские правители и солдаты чувствовали себя совсем как дома в этой маленькой, уютненькой стране.
Нельзя сказать, чтобы они были так плохи, как представляется романтичным читателям де Костера. “Кровавый герцог” Альба, к примеру, не дрогнув, выложил целую кучу своих кровных денежек на ремонт разрушенных штормом плотин, прикрывавших польдеры – узкие полоски полей, буквально отнятые у моря голландскими землекопами, и еще столько же – в качестве гуманитарной помощи пострадавшим от наводнения. Однако свою Испанию он, все-таки, любил больше и, в интересах короны, готов был многим пожертвовать за счет проклятых еретиков. Основательные голландцы буквально истолковали проповеди германских мистиков, а это грозило католической церкви “честной бедностью”, и было совсем нежелательно для империи. Испанцы проделали в Голландии многое, испытанное в Новом Свете против индейцев-язычников. И все же свой брат-христианин оказался защитникам правоверия не по зубам.
Не имея возможности противостоять регулярным войскам на суше, протестанты пересели на корабли. Они, вслед за своим предводителем принцем Вильгельмом Оранским, пожертвовавшим состояние на организацию армии, стали называть себя гезами ( les gueux по-французски – нищие). И они сумели побить “владычицу морей” ее же оружием, в рекордно короткие сроки создав целые эскадры, пригодные и для морского боя, и для высадки десанта. Более того, одержав блестящую победу в Нидерландах (и потеряв Бельгию), Оранские воцарились в Англии, где по вполне низменным и политическим соображениям все давно уже плевали на Ватикан. Это событие стало началом конца испанскому владычеству в Европе, да и в Америке, а многие джентльмены удачи выкинули на мачте британские флаги и превратились в корсаров – беззаветных борцов против всего испанского во имя свободы совести и звонкой монеты.
БЕДНЫЙ РОБИН КРУЗО
Мало кто задумывается, читая в детстве про “жизнь и удивительные приключения” моряка из Йорка, чтобы никогда не возвращаться к ним в зрелом возрасте, о том, что книга перед ним вовсе не детская. Автор – журналист и шпион на службе английской короны – приключениям всякого рода знал цену, побывав и купцом-неудачником в континентальной Европе, и беглым мятежником – участником печально известного восстания герцога Монмаута (совсем как благородный капитан Блад в авантюрных романах), и заключенным – уже во вполне протестантской тюрьме; выдалось ему даже пару дней постоять у позорного столба. Героями Даниэля Дефо были всякого рода изгои и неудачники, вроде неподражаемой и великолепной шлюхи Молл Фландерс – этой десятой музы частного предпринимательства. А уж на необитаемый остров он отправил чуть не самого жалкого отщепенца, какого только может нам предложить нравственная литература протестантизма.
В сущности, необитаемый остров – настоящая протестантская утопия. Это место, где душа свободно вступает в диалог с Богом, не соблазняемая уже ничем, кроме собственной низости греховной человеческой природы. Эта низость особенно очевидна, если перед нами – типичный представитель благополучного среднего класса, самый что ни есть простой обыватель и настоящая посредственность – плоть от плоти своего племени, тот, кто может предстать пред Создателем за весь жалкий человеческий род. Один – за всех.
Кто-нибудь, для начала, задумывался над тем, что наш, можно сказать, родной Робинзон Крузо – еврей? “Фамилия отца была Крейцнер…” - сообщает главный герой в самом начале нашего знакомства. Да и “Робинзон” звучит ничуть не более по-английски, нежели “Гершензон”, или там “Рабинович”. Это отнюдь не случайная прихоть автора. Первые же страницы буквально воспроизводят нам библейскую притчу о блудном сыне так, чтобы у самого простодушного из читателей не осталось ни малейших сомнений в теме повествования. Поместив сына избранного народа – человека, так сказать, “в квадрате” – на необитаемый остров, Дефо предлагает герою (а с ним вместе и нам, любезные читатели) в одиночку пройти весь путь покаяния и обращения к Богу, не встречая на этом пути буквально никакой поддержки – ни со стороны Церкви, от которой наш Робинзон был “при жизни” бесконечно далек, ни от родных и друзей. Никакие навыки мирского существования не помогут, когда ты всю жизнь валял дурака, не был приставлен ни к одному серьезному делу, ни за что не отвечал и ничему не научился. Автор забрасывает на остров ничтожного и легкомысленного болвана, а на выходе получает героя и воина, “губернатора острова”, в одиночку способного освободить корабль от пиратов и вообще управлять жизнью и смертью людей.
Полное разоружение грешной человеческой воли перед лицом Творца сменяется сперва робкой надеждой, потом спокойной уверенностью (однако легкое, юмористическое к себе отношение остается навсегда). Мы наблюдаем первые радости свободного творчества (”Я сделал стол…”); приходит время, и они сменяются размышлениями, а те – новыми подвигами повседневности. Попробовав силы на стульях и заготовке изюма, Робинзон берет на себя ответственность за других; она нарастает, как снежный ком. То двадцать лет никого, а тут: не успел разобраться с Пятницей, а уже надо что-то решать с его папой – добродетельным людоедом, и с представителем братского испанского народа (”Я допускал в своих владениях полную свободу совести…”); а на горизонте призраком небывалой свободы маячит пиратский парус.
Ежели былой добрый католик всегда знал свое место в строю христиан, где благодать Господа непрерывно передавалась от Иисуса Сладчайшего до самого распоследнего папы, то всякий уважающий себя протестант прилежно запечатлевает в памяти вехи собственной священной истории – от грехопадения до Воскресения – как герой вырезал черточки на столбе. В сущности, мы даже не знаем, к какой из многочисленных христианских конфессий Англии принадлежал Робинзон. Да и был ли вообще христианином? На последних страницах книги он так спокойно и хладнокровно решает судьбу своего вероисповедания, взвешивая все за и против католичества и протестантизма “с баптистской прямотой и адвентистской откровенностью”, что нам остается только порадоваться за тех, кому суждено стать его будущими собратьями. Пожалуй, церквам стоит поломать копья за право причислить к себе Робинзона.
ВЕЛИКАН В СТРАНЕ ЛИЛИПУТОВ
Самопознание есть оборотная сторона познания. Путешествуя, мы узнаем много нового, и платой за это становится все более полное знание о самих себе. Знание это печальное или радостное, в зависимости от угла зрения; для одних стакан всегда наполовину полон, для других – наполовину пуст. Робинзон со дна самого черного отчаяния выныривает к свету Божественной любви; а вот один его современник от первоначальной невинной легкости бытия переходит к унынию и озлоблению, а затем и совершенному человеконенавистничеству. Видно, все дело в том, что острова, куда забрасывала нашего героя нелегкая судьба мореплавателя, были самые что ни есть обитаемые. Книга о его путешествиях в некоторые отдаленные страны света тоже благоразумно причислена к детской литературе; и ее автор сказал бы цинично, что в этом есть свой смысл потому, что пока маленькие, все хорошенькие, а вот как вырастут да повзрослеют, тут уж им, пожалуй, будет не до книг. Речь идет, разумеется, о “Путешествиях Лемюэля Гулливера”.
Джонатан Свифт был вечным противником Даниэля Дефо; подвизались они примерно на одном поприще, хотя, конечно, бедный служака и конформист Дефо был Свифту не ровня. Тот начал свою карьеру деревенским священником в ирландской глубинке (следовательно, уже был магистром богословия), а несколько лет спустя запросто делал визиты английским министрам и, в общем, стал одним из самых известных людей в королевстве. Он был гений (назвать Свифта просто “блестящим литератором” язык не поворачивается), и прославился в этом качестве, сочетая высочайший творческий дар с абсолютным нравственным чувством. Кроме того, Свифт очень много работал, и умел добиваться своего, убеждая людей. Он пользовался в стране едва не большим авторитетом, чем любой профессиональный политик. Некоторое время, на пике своей карьеры, Свифт буквально принимал деятельное (а иногда и решающее) участие в управлении государством. Простой народ обожал Свифта и считал его своим единственным заступником. Образованные люди обожали гениального писателя Свифта. Государственные мужи обожали верного друга и отважного функционера Свифта, мастера политической борьбы. Все обожали Свифта. В общем, как вы уже поняли, у него не было никаких оснований радоваться жизни.
При короле Георге Свифт отошел от дел (не без посторонней помощи) и окончательно осел в Ирландии, где на исходе дней создал свои “Путешествия” и ухитрился издать их под чужим именем. Он всегда любил мистифицировать публику. Содержание романа известно всем, он состоит из четырех книг. Первая представляет собой осуждение Англии как государства и критику английского управления, вторая – осуждение государственного управления вообще, третья – осуждение человеческой культуры в целом и последняя – полное осуждение цивилизации и окончательный приговор человечеству. Главный герой – сперва врач (живой символ гуманизма), да еще и хирург – недвусмысленное указание на роль литератора в обществе – становится по мере своего духовного роста капитаном дальнего плавания и, действительно, заплывает куда как далеко, но счастья ему это не приносит.
Из дальних странствий Гулливер возвращается разочарованным и опустошенным, хотя и не сломленным. Его self-made (тоже характерная черта протестантского воспитания) позволяет герою сохранить здравый смысл и угрюмую веру, но не любовь. Каждое путешествие все дальше отбрасывает Гулливера от остальных людей – евангельских “ближних”, претендующих на место в его жизни. Так и у Свифта первоначальный живой интерес к политике сменяется скукой и равнодушием, влечение к людям – отвращением от них.
Нельзя сказать, что Свифт просто с жиру бесится, а его герой слишком высоко себя ценит и чересчур близко к сердцу принимает разные мелочи. Скорее Робинзон Крузо и Лемюэль Гулливер похожи на лицевую и оборотную стороны протестантизма. Роман Дефо посвящен обращению и спасению человека – а это ведь такая светлая тема, самая радостная из тем. Отсюда и оптимизм автора. Свифт пишет не о человеке – о человечестве, даже человеческом стаде, о примитивных его законах и скотских обычаях. Откуда же взяться здесь оптимизму?
Мы подошли к самой сути протестантизма, если можно так выразиться, ключевому противоречию протестантского мировоззрения. Один человек, отдельная личность вступает в личные отношения с Богом, и не нуждается в унылом посредничестве церкви, культуры или цивилизации. На необитаемом острове моей жизни, в пустыне духа я сам воздвигну свою постройку перед лицом Господа. Когда же люди объединяются в надежде, что это сделает их сильнее, они совершают роковую ошибку, полагаясь на собственные усилия. В лучшем случае мы увидим очередную вавилонскую башню. Общество с его ветхим законом – извечный враг частной духовной инициативы. Эта борьба обостряется по мере освобождения совести. История цивилизации с ее религией и культурой есть зловещий заговор человечества против человека.
ВЕРТИКАЛЬ
Стремлением занестись выше всех, или же, напротив, опуститься так низко, как прежде еще никому не удавалось, нас не удивить. Мало кому удается сочетать в себе обе эти тенденции. В XX веке одному человеку выпало вполне заслуженное счастье быть первым и там, и здесь.
Профессор Огюст Пикар и на временной оси умудрился отхватить себе очень важный участок. Он родился в начале 1884 года, когда Шерлок Холмс был еще малоизвестным сыщиком-любителем. Детство и отрочество нашего героя прошли в тихом девятнадцатом веке в Швейцарии – самой благополучной стране, какую только можно себе представить. А покинул нас великий естествоиспытатель весной 1962 года, то есть уже на заре космической эры. К наступлению которой приложил руку едва не в большей степени, чем кто-либо другой. Пикар первым побывал в стратосфере, куда поднялся в кабине летательного аппарата собственной конструкции. Это была первая герметичная кабина в истории техники; позднее по ее образцу были оборудованы пилотируемые капсулы космических кораблей, но еще раньше швейцарскому ученому удалось убедить в необходимости такого решения авиаконструкторов, сделав возможными все последующие рекорды высоты. Находясь на борту стратостата, Пикар опять-таки занимался там не аэрофотосъемкой или еще каким полезным и понятным делом, а по поручению Альберта Эйнштейна делал замеры космического излучения. То есть все в этом полете было ново и необыкновенно.
Но и глубина, покорившаяся профессору, была поистине запредельной. Правда, на самое-самое дно Мирового Океана, в так называемую Бездну Челленджера в глубочайшей точке Марианской впадины Огюст Пикар уже не погружался – не позволяло здоровье. Туда отправился его сын. Менее чем за десять лет до смерти, семидесятилетним стариком, Пикар “нырнул” на доселе недосягаемые 3150 метров опять-таки в самодельном устройстве, названном батискафом, что, в переводе с греческого, означает “глубинный корабль”. То, что перед нами именно корабль, а не, скажем, закрытый ящик на тросах, очень важно. А когда молодой Жак Пикар с коллегой, лейтенантом ВМФ США Дональдом Уолшем (сейчас доктор философии, капитан в отставке) ставил на очередном корабле своего отца абсолютный рекорд глубины, который уже никто и никогда не побьет, наш герой как раз придумывал очередное небывалое транспортное средство – мезоскаф, или легкую подводную лодку, предназначенную для научной работы и развлечений. И придумал, а теперь миллионы людей такими лодками пользуются. В общем, список разработок Огюста Пикара напоминает романы Жюля Верна.
Он и сам был удивительно похож на Паганеля, особенно в минуты задумчивости, когда со стороны мог даже показаться рассеянным. На деле, перед нами - один из самых быстрых и практических умов XX века, человек-уникум. Личность Огюста Пикара сама по себе не раз становилась предметом научных исследований. Его поразительная манера мыслить, его способность почти мгновенно отвечать на вопросы исключительной сложности, вообще впервые в истории вставшие перед человеком, да еще и в экстремальных условиях, когда малейшая ошибка грозит неминуемой гибелью, его особенное пристрастие к технической инверсии (то бишь, в просторечии, к принципу “наоборот”) - все эти качества позволяют сегодня говорить о личном творческом почерке, неподражаемой манере Пикара-ученого, Пикара-мастера. Его варианты решения замысловатых проблем (так называемые задачи Пикара) считается в наши дни целесообразным преподавать особо одаренным детям, чтобы они раз и навсегда уяснили, как именно по-настоящему умный человек пользуется своими мозгами, и не стеснялись в соответствующих ситуациях поступать точно так же.
ДЕЛА СЕМЕЙНЫЕ
Был ли сам Огюст Пикар чудо-ребенком? Трудно судить; смотря, с кем сравнивать этого потомка старинного рода, чья писаная история восходит к 1470 году. Пожалуй, среди своих наш герой ничем особенным не выделялся; все последующие жизненные успехи этого физика-авантюриста были вполне естественны и нормальны, если учесть, какой высочайший уровень культурной причастности демонстрировала семья Пикаров. Собственно, даже в самых рискованных похождениях Огюст был не одинок. С детства его сопровождал брат-близнец, Жан Феликс, переживший создателя стратостата и батискафа на год. Они вместе учились в школе, потом в Федеральном Технологическом институте Цюриха; только Жан Феликс, в отличие от брата, стал химиком. Это различие нисколько не мешало совместной деятельности. Мальчики были очень увлечены воздушными шариками, хотя, в отличие от всех, без исключения, их сверстников, для Пикаров это невинное занятие переросло игру.
Аэростатика – настоящий семейный бизнес Пикаров и по сей день. Когда Жан Феликс уже преподавал в Чикагском университете (шла Великая война), он встретил там свою будущую жену, Жаннет Ридлон, работавшую над магистерской диссертацией по органической химии. Вместо скучного романа профессора и аспирантки у них вышел союз воздухоплавателей. Четырнадцать лет спустя Жаннет, дипломированный пилот Национальной ассоциации аэронавтики, подняла из Дирборна, Мичиган, аппарат братьев Пикаров в стратосферу на высоту в семнадцать с половиной километров. Их сын Дон, автор книги “50 памятных лет аэростатики”, до сих пор запускает шары. Про то, как сын самого Огюста Пикара сопровождал отца в морские глубины, и даже перегнал, вы уже знаете. Но самое смешное, что уже его сын (а нашего героя внук), Жак-младший, тоже прославился, впервые в истории облетев на воздушном шаре вокруг шара земного без единой посадки за двадцать дней. О чем и написана им в содружестве со вторым участником полета книга “Вокруг света в двадцать дней”, довершающая сходство семьи Пикаров с героями французского фантаста.
Вообще-то официальной научной темой Огюста Пикара была радиоактивность. Впрочем, он еще серьезно занимался проблемой выработки искусственных алмазов, исследовал ледники, создал универсальный сейсмограф и для души пописывал стишки и рассказы. В стратосферу же ему занадобилось, чтобы в тамошних условиях воспроизвести знаменитый опыт Майкельсона по измерению скорости эфирного ветра. Эти данные были очень нужны Эйнштейну, с которым Пикар дружил. Проблема состояла в том, что прежде никому еще не удавалось залететь в стратосферу. Человечество просто не располагало техническими средствами, позволяющими осуществить такое путешествие. Мало того, что в стратосфере было очень холодно и нечем дышать. Туда еще и шары не поднимались. Чем выше, тем меньше плотность воздуха, а вместе с ней падает и подъемная сила аэростата. Объем-то его оболочки при этом не меняется. Вот если бы удалось создать такой шар, чтобы он сам собой раздувался при подъеме, у пилотов этого сооружения был бы хоть какой-то шанс задохнуться или замерзнуть в верхних слоях атмосферы, а так – нет. Кстати, при том, что мороз в стратосфере ужасный, солнечное излучение там тоже не в пример сильнее, чем внизу. И, если ничем от него не защищаться, можно запросто умереть от ожогов. Короче, все тридцать три удовольствия.
ПРОБЛЕМЫ ПИКАРА. ВЫСОТА
Ну, в общем, первую проблему, связанную с потерей подъемной силы, Пикару удалось решить очень простым способом. Оболочку аэростата он заполнял газом лишь частично. По мере подъема газ увеличивался в объеме и эту оболочку раздувал так, что сначала она была грушевидной формы, а потом становилась сферической. Чтобы не задохнуться, профессор предложил Национальному фонду научных исследований Бельгии (FNRS) оплатить постройку герметичной гондолы. Для этого Огюсту Пикару пришлось сперва объяснить своим партнерам, насколько важен этот революционный шаг. Ведь до того ничего подобного никто и никогда не делал. И, кстати, именно тот факт, что кабина была закрытой, сам по себе создавал новую проблему. Из герметичной капсулы надо было управлять газовым клапаном стратостата, то есть по-простому “дергать за веревочку”. А эта задачка только на первый взгляд кажется элементарной. Поскольку идея дистанционного управления устройствами в то время никому и в голову не приходила.
Она впервые в истории была воплощена Жаном Феликсом, когда перед братьями встала очередная проблема Пикара – сброс балласта. Управлять этим процессом тоже пришлось из закрытой кабины, откуда руку не высунешь. Это у Жюля Верна перегнулся инженер через борт, отцепил от корзины пару мешков с песком – и вот шар снова набирает высоту. Мало песка – долой корзину! Режь ее к такой-то матери! Будем цепляться за стропы. В статосфере такая безграничная отвага ничуть не поможет. Там без капсулы на веревочках не повисишь. Жан Феликс придумал для этой деликатной надобности взрывающиеся болты. Стратонавт из кабины жмет на кнопку, электрический импульс идет на взрыватель, болт вылетает из гнезда, мешок с балластом отцепляется. Много позже этот принцип использовали американские конструкторы в проекте Mercury, чтобы астронавт мог не опасаться, что люк заклинит.
Это устройство сыграло роковую роль в жизни Верджила Гриссома. Приводнившись в шторм, он то ли перенервничал и не стал ждать, пока его спускаемый аппарат подцепят к подъемнику, то ли техника от болтанки самопроизвольно сработала – в общем, болты взорвались и люк вывалился раньше времени. Гриссом еще выплыл, а капсула потонула. Потом на него несколько лет вешали всех собак. А когда решили, что перегнули палку, и счастливый Верджил, вновь облеченный высоким доверием, наконец опять полетел, кабина разгерметизировалась, и он сгорел в атмосфере. Вот это, как сказал бы Зощенко, действительно великая неудача. А почему мы здесь вспоминаем эту трагическую историю, которая произошла через тридцать лет после полета Пикаров? А потому, что у них никаких случайностей не было. Все системы сработали нормально. Профессор Огюст имел привычку проверять каждый механизм своими руками. А поскольку придумывал все эти хитрые технические штуки он тоже сам, и сам изготавливал добрую половину из них, аппараты Пикара работали как швейцарские часы. Ну, почти как часы.
Один малюсенький прокол все-таки имел место. Для обогрева капсулы Огюст Пикар решил использовать солнце. А чтобы регулировать температуру в кабине, он половину капсулы выкрасил в черный цвет (она притягивала солнечные лучи), а половину сделал блестящей (она эти лучи отталкивала). И, по мере необходимости, капсула должна была поворачиваться к солнцу то одним, то другим боком. Для чего использовался простейший электродвигатель. Настолько простой, что именно его братья сочли возможным заказать на стороне, готовеньким. И он, конечно, сломался. И во время полета погода в салоне методом научного тыка менялась от – 29 до + 40 С. Нехорошо получилось.
А что касается веревочки от газового клапана, Огюст Пикар пропустил ее через U-образную трубку, заполненную ртутью. И эта ртуть, как говорится, пропускала веревочку, но не пропускала воздух. И, чтобы избежать отравления, профессор долил свою трубочку слоем мыльной пены. И уже эти пузыри, в свою очередь, не пропускали в салон пары ртути. Такая вот занимательная физика. Ртуть, кстати, опасна не только для организма. Она великолепно разъедает алюминий – тот самый материал, из которого сделана капсула. И вот, во время полета, в салоне разбился барометр. И ртуть потекла на алюминиевый пол. Эту проблему профессор решил за счет той самой разницы давлений, которая угрожала убить стратонавтов при разгерметизации. Он присоединил резиновый шланг к одной из трубок, выходящих из кабины наружу, другой конец шланга поднес ко ртути, повернул краник, и всю утечку мигом ликвидировало за борт гондолы.
Последняя проблема была самой красивой. У братьев кончилась вода, а от волнения им очень хотелось пить. Можно немного потерпеть, но зачем, если ты – физик? Пикар налил немного жидкого кислорода в алюминиевый стаканчик. Пока кислород испарялся, стаканчик покрывался снаружи толстым слоем инея. Его-то братья Пикары поочередно облизывали. Всего и делов.
ПОВОРОТ ОВЕРКИЛЬ
В середине 30-х годов Пикар по-новому взглянул на проблему воздухоплавания в целом, применив к ней свой излюбленный принцип “обратной проекции”. Из стратосферы его потянуло на глубину. Там ведь, в сущности, все очень похоже. Тоже совсем нет воздуха. Тоже холодно. Тоже огромная разница давлений. Балластом надо управлять. И, главное, там тоже прежде никто никогда не был.
То есть, какие-то попытки все же делались. Подводники Биб и Бартон на борту батисферы “Век Прогресса” погружались на 900 метров. Батисфера, то есть “глубинный шар” - это и вправду шарообразная капсула с очень толстыми стенками, которую опускают под воду на длинном тросе. Чем длинней трос, тем больше он весит. Чем больше вес троса, тем выше риск его обрыва под действием собственной тяжести. Без экипажа батисфера Биба и Бартона ныряла на глубину около полутора километров. При этом малейшее движение корабля-матки на поверхности грозило оборвать натягивающийся трос. Можно с уверенностью сказать, что из всех средств глубоководного погружения батисфера – самое неудачное и опасное устройство. Порочна идея ее конструкции.
Но даже на сравнительно небольшой глубине в несколько сот метров подводники на борту батисферы были, в некотором смысле, подопытными свинками. Они, подобно первым советским космонавтам, могли только переговариваться с базовым центром и высказывать осторожные пожелания, чтобы капсулу немножко подвигали в горизонтальной плоскости. Делалось это, как вы уже знаете, посредством грандиозной системы управления, называвшейся “потянуть за трос”. Это, по сути, та самая веревочка, за которую могли подергать воздухоплаватели прошлого, чтобы отцепить пару мешков с песком или потравить газ из баллона. По вертикали батисфера управлялась наматыванием и разматыванием все того же троса, что несколько напоминает двухвековой английский анекдот о паровой машине, для поворота которой предполагалось использовать кривые дрова.
Вот всей этой мерзости профессор Огюст Пикар должен был избежать посредством очередных простых и красивых технических решений, которые прежде никому не приходили в голову. В системотехнике при решении задач принято иметь в виду идеальный конечный результат (ИКР). То есть, проблема должна быть решена путем минимальных изменений в системе. Вы уже поняли, что на борту стратостата FNRS 1 профессор Огюст Пикар оказался внутри модели почти совершенной замкнутой системы. Все, все буквально надо было делать за счет одних и тех же немногих физических принципов, работавших “в обе стороны”. И нет никакого “извне”, откуда можно было бы привнести недостающие компоненты. Снаружи-то пустота, вакуум. Под водой пустоты не было; имел место, скорее, избыток. Но, с точки зрения системотехники, колоссальное давление за бортом символизировало пустоту ничуть не хуже разреженной атмосферы. Идеальный подводный аппарат, который еще не существовал, должен был обрести максимальную степень свободы за счет тех самых условий, которые на практике предельно эту свободу ограничивали. И здесь могло получиться что-то вроде аэростата, вывернутого наизнанку. Для решения проблему предстояло рассмотреть “с точностью до наоборот”.
ПРОБЛЕМЫ ПИКАРА. ГЛУБИНА
На заре мирового воздухоплавания областью самого напряженного поиска была методика управления аэростатом. Это что-то вроде “системы” игры в рулетку. Потому и появились летательные аппараты тяжелее воздуха, сложные, дорогие и несовершенные, и были вынуждены пройти столь тернистый путь от “фанеры над Парижем” до реактивного истребителя, что аэростатом, при всей гениальной его простоте, нельзя управлять. Он летит со скоростью попутного ветра, которая даже не ощущается на борту гондолы, и несложные эволюции, доступные пилотам, сводятся к изменению высоты. Однако, бывают воздушные шарики аэродинамической формы, снабженные двигателями и винтами, а также системой стабилизаторов. Дирижабли, в общем. Ими, с некоторыми оговорками, управлять можно. Правда, летают они медленно. Но под водой большая скорость заведомо невозможна. Вода очень плотная, в ней нельзя двигаться быстро. И вот эта самая плотность воды может стать опорой, которой так не хватает в воздухе.
Представим себе своего рода подводный дирижабль, заполненный не инертным газом легче воздуха, а каким-нибудь веществом легче воды. Отрицательная плавучесть достигается за счет все того же балласта. Пока он на месте, конструкция будет двигаться вглубь, а скорость такого падения можно рассчитать очень точно. Даже и нулевая плавучесть может быть достаточной, поскольку движение по вертикали зависит от изменения угла стабилизаторов – этих “рулей глубины”. При никаком или ничтожном весе системы, двигателей очень небольшой мощности хватит, чтобы ее перемещать. Сброс балласта вызывает мгновненное всплытие. Этот процесс можно замедлять и приостанавливать у поверхности на время, необходимое для поэтапной декомпрессии экипажа, чтобы азот, растворенный в крови, не закипел и не закупорил сосуды. Управлять сбросом можно с помощью электричества из закрытой кабины, точно так же, как и в капсуле стратостата. А что будет, если вследствие неисправности прервется ток?
А ничего плохого, если устроить так, чтобы балласт сбрасывало именно при разрыве тока в цепи. Это можно сделать, если балласт будут удерживать постоянно работающие электромагниты. Тогда при любой поломке наш подводный корабль не только не потонет, а напротив, пойдет на всплытие, так сказать, автоматически. Принцип инверсии в действии!
В батискафе Пикара все наоборот, все вывернуто наизнанку. Это особенно четко проявляется в его позднейших моделях Trieste и Trieste 2. Но уже FNRS 2 – первый батискаф в истории – не только парадоксален в принципе, но и включает парадоксальные технические решения как ключевые элементы конструкции. Стратостат Пикара, как мы помним, раздувался по мере подъема. Поплавок батискафа тоже переменной емкости, в нем давление уравнено с наружным; это позволяет использовать очень легкую конструкцию. Переборки внутри поплавка гофрированные, и весь корпус “дышит”. Ничего общего ни с жестчайшим экзоскелетом подводной лодки, который все равно не позволяет ей выдерживать давление воды даже на средних глубинах, ни с непробиваемым панцирем батисферы, из-за которого она навечно прикована к поверхности собственным весом.
У батискафа Пикара гребные винты находятся не снизу, под палубой, а сверху. На глубине это все равно, зато в надводном положении доступ к ним всегда открыт. Кили, призванные бороться с качкой, возникающей при буксировании аппарата, расположены не снаружи, а внутри корпуса поплавка. При этом качающий момент гасится за счет трения этих килей о бензин. Для работы в условиях огромного наружного давления необходим мощный, толстостенный корпус двигателя, способный этому давлению противостоять. Но такой корпус утяжелит всю систему. Пикар помещает двигатель в масляную ванну внутри легкого кожуха с гибкими стенками, давление внутри уравнивается с наружным, проблема решена. На предельные глубины отправляется не бронированный монстр, связанный цепями и тросами, а ничего не весящее, маневренное сооружение, свободно парящее в толще воды и способное двигаться в любом направлении. Именно в таком корабле Жак Пикар опустился на дно Марианской впадины. И, за последующие полвека, не только принцип устройства глубоководных аппаратов не изменился, но и все конструктивные особенности остались теми же. Видимо, ничего лучше на эту тему придумать просто нельзя.
В истории науки принято говорить о погружении батискафа Пикара в Бездну Челленджера как о последнем великом географическом открытии. В самом деле, этот рекорд, при всем желании, невозможно побить. Так и в научной мысли нередки примеры блестящих умственных эволюций “в горизонтальной плоскости”, путем аналитического расчленения проблемы и классификации ее составляющих. Мало кому удается обратное, когда любое явление воспринимается как органическая часть системы в связи всего со всем, и можно, воздействуя на любой компонент этой модели, уверенно управлять остальными. Не собирать пенки, не двигаться по поверхности, а нарезать свою картину мира как торт, брать, так сказать, в глубину. Эта интеллектуальная вертикаль очень хорошо удавалась профессору Огюсту Пикару.
Когда Бог сотворил жизнь во всем ее бесконечном разнообразии, многочисленные звери, птицы небесные и всякие пресмыкающиеся в недоумении бегали взад-вперед по планете, не представляя, чем бы себя занять. Да и вообще они понятия не имели, кто они такие. Тогда Слон, который еще не знал, что он Слон, подошел к Богу и поинтересовался, что ему делать. И Бог в неизреченной мудрости Своей ответил: “Играй, как будто ты – Слон”. Подобным образом он наставлял Кота и всех без исключения тварей земных. И вот толстое создание с длинным носом осознало себя слоном, а пушистое создание с длинным хвостом осознало себя котом, и все прочие последовали их примеру, и много в этом преуспели.
Так-то и состоялось происхождение видов; а кто не верит, пусть перечитает Киплинга. С точки зрения многих великих сказителей древности и ученых нашего времени всякая сознательная социальная деятельность, даже у братьев наших меньших, основана на игре; неудивительно, что RPG (role playing games, то бишь, ролевые игры) вызывают к себе пристальный интерес самых вроде бы серьезных людей и пользуются огромным успехом. В наши дни RPG представляют неотъемлемую и яркую часть цивилизации, тесно связанную со всем остальным, что у нас есть.
Отличительной чертой нынешних RPG являются очень жесткие правила. Самые простые забавы такого рода предполагают учебники объемом в том словаря; поэтому, на большинство вопросов, задаваемых новичками, электронная почта скорее всего выдаст стандартный ответ RTFM (read the f…ing manual). В общем, вечная мечта всех детей на свете о совершенно честной игре, похоже, нашла свое воплощение. Безусловно, в основе ролевых игр лежат теоретические разработки великих психоаналитиков, как учение об архетипах. Что касается практики, то “отыгрывание” геймером разных положенных ему по сюжету переживаний, вроде ужаса, счастья или безумия – как это делается, например, в Ravenloft – приводит к весьма неожиданным результатам в повседневной жизни.
Опять-таки, ролевые игры не могли бы появиться на свет без помощи мифологов и фольклористов последнего времени. The Golden Bough великого Фрэйзера можно счесть спорной книгой, но несомненной копилкой сказочных сюжетов, и никто не обходится без этого сочинения при создании очередной RPG. The Hero with a Thousand Faces тоже входит в список обязательного чтения. Особую (двойную) роль сыграл Дж.Р.Р. Толкиен, вдохновивший на подвиги создателей чуть не всех вообще ролевых игр. Во-первых, ему удалось собрать воедино большинство сюжетов западной мифологии и показать, как наша так называемая реальность целиком проистекает из них. Во-вторых, он ввел в обиход fantasy-культуры (к коей сам отнюдь не принадлежал) некий набор приемов, без использования которых уже, повидимому, невозможно придумать что либо стоящее. В первую очередь, это - расы.
Тема культурных различий настолько Толкиена занимала, что он даже придумал хоббитов – невиданную прежде разновидность героев, призванных символизировать в мире fantasy христианскую соль земли, а своей “сказочностью” подчеркнуть стопроцентную реальность прочих участников эпоса. Гномы, эльфы, люди и маги на самом деле имеют место. Это четыре базовые модели психофизиологического континуума, представляющие в совокупности своих вариантов многообразие типов (и, как следствие этого, социальных ролей) детей Бога, насельников и созидателей мировой культуры.
БРАТСТВО КОЛЬЦА
Цель, объединяющая героев всякой уважающей себя RPG – одна на всех; а вот задачи перед играющими стоят разные, в прямой зависимости от того, к какой игровой расе вы отнесете ваш аватар. Этот термин, заимствованный из индуизма, обозначает вашу, если можно так выразиться, ипостась в игре. В полном соответствии с классическими восточными мировоззрениями, и, также, с некоторыми аспектами учения о предсуществовании души отца христианского богословия Оригена, вы сами можете выбрать (в общих чертах), каким быть вашему герою в виртуальной реальности. Проще всего с такими параметрами, как пол и общее направление развития (то есть будет ли аватар более приспособлен к решению проблем силовым методом, или же предпочитает разбираться с противниками на почтительном расстоянии). В любом случае вы сможете вообще избежать драки (если, конечно, речь не идет о встрече с явными монстрами) и попробовать договориться с компьютерным персонажем или живым оппонентом в игре, а то и вовсе склонить его на свою сторону.
Расовая сегрегация предполагает куда более сложный и жесткий отбор возможностей, которые будут доступны вашему аватару после его “воплощения”. Один из авторов классической RPG под названием Dungeons and Dragons (“Подземелья и драконы” или, попросту, D&D) Гарри Гигакс разработал настолько совершенную систему правил, что интерфейс D&D до сих пор кладется в основу большинства ролевых игр (а было это в 1975 году). Игра существовала первоначально в настольном виде, а некоторые знатоки выходили в поле одетыми в соответствующие доспехи и разыгрывали эпизоды, так сказать, в натуральную величину. Потом пришла очередь первых домашних компьютеров с “зелененькими” текстовыми дисплеями. В одном голливудском фильме герой Тома Хэнкса сидит перед таким монитором, пытаясь осмыслить только что полученное сообщение: “На вашего гнома дохнул ледяной дракон. Что вы предпримете?” Телефонный звонок заставляет его прервать процесс, а по возвращении он принимается истерически бить по клавиатуре, но в ответ всплывает печальная надпись: “Поздно; гном уже превратился в ледышку”. Сегодня в третью по счету редакцию D&D играют всеми доступными способами, но настоящие профессионалы предпочитают классические, настольные варианты.
Именно в D&D сформировалось большинство известных на сегодняшний день классов персонажей, как Паладин, традиционно обладающий огромной духовной силой, Варвар, предпочитающий ее физический эквивалент, Вор, вообще силой не пользующийся, Священник и прочие. Представителю каждой расы доступно дальнейшее совершенствование лишь в некоторых из классов, чьи навыки логически соответствуют его “расовым предпосылкам”. Встречаются и приблизительные аналоги – скажем, эльфийскому Рейнджеру будет примерно соответствовать Следопыт у людей, но, по мере развития персонажа, малозначительные, на первый взгляд, отличия могут стать разительными. Так игроки, которые прежде, может быть, никогда не задумывались о том, насколько по-разному строится картина мира у них самих и их ближних, получают возможность на собственной шкуре испытать эту разницу. Грубо говоря, там, где один видит звезды небесные и сразу угадывает, о чем они говорят, другой видит верхушки деревьев в родном лесу, а третий и вовсе прикидывает, как бы расчистить полянку и поставить тут хуторок или пасеку. И все они правы, как это ни странно; а, стало быть, им неизбежно придется как-то там договариваться. В этом и заключается ролевая игра.
СЫН ОШИБОК ТРУДНЫХ
По мере вашего совершенствования в игре вы накапливаете experience (опыт или, в просторечии – “экспу”). Достигается это, в основном, путем истребления монстров, причем каждый убитый вами вампир или демон пополняет запас вашего опыта на сколько-то там очков. Чем круче монстр, тем больше экспы. Мечта завзятого игромана – необозримые пространства, густо заполненные мясистыми монстрами примерно одного с ним уровня. Кстати, об уровнях персонажа. Полученные очки опыта копятся до некоторого предела, после чего количество переходит в качество, и вы поднимаетесь уровнем выше. За “неуправляемые” очки опыта вы получаете при переходе на новый уровень некоторое количество очков “управляемых”. Ими вы можете распорядиться по своему усмотрению, распределяя между параметрами индивидуальности вашего аватара. В числе этих параметров могут быть сила и ловкость, живучесть, ум (интеллект), мудрость (почувствуйте разницу!), харизма и еще с десяток других. Манипуляции с очками приводят к необратимым изменениям облика персонажа.
Так же точно на каждом уровне вы получаете сколько-нибудь (немного) очков умения, которые вкладываете в развитие необходимых вашему аватару навыков (от фехтования до молитвы). Здесь действует то же правило – вложив полученные очки, вы уже не в силах что-либо изменить. Подумайте прежде, нужны ли варвару заклинания стихии воды, а колдуну – владение двуручным оружием. Вспоминается фрагмент из Чжуанцзы (древнекитайского даосского сочинения): “Некий … учился обдирать драконов. Провел за этим полжизни, потратил все состояние предков и через десятилетия овладел в совершенстве. Однако своему мастерству он не нашел применения”. Переквалифицироваться в процессе почти невозможно или безумно трудно – в отличие от современных социальных теорий любимые социологами RPG не предполагают мобильности и учат своих героев сначала думать, а потом уже принимать ответственные решения. Ошибка при обучении или базовом выборе навыка в “меняющихся социальных условиях” (скажем, Черный Властелин вновь вернулся в мир, а как хорошо все начиналось!) может стоить вашему аватару жизни.
Также вы можете совершенствоваться, выполняя задания (”квесты”), предлагаемые вам по сюжету компьютерными персонажами. Какой-нибудь Король-под-Горой может запросто подарить вам пару очков умения за верную службу. Все это приятно разнообразит процесс набора и распределения баллов (points, “пойнтов”), то есть “прокачки” вашего аватара. Игры попроще характеризуются некоторой линейностью; то есть, по мере получения вами очередных квестов в определенном порядке, движется понемногу и основной сюжет. Лучшие игры строятся на сложной системе выборов и вариантов, связанных воедино неким сквозным сюжетом, в котором вы можете, теоретически, вовсе не принимать участия.
В большинстве случаев после “смерти” в игре персонаж “возрождается” в ближайшем безопасном месте с некоторой потерей опыта, что на высоких уровнях может быть очень существенно. Эта возможность придумана потому, что в RPG играют часами, и на рассвете, после бессонной ночи, вы вполне способны “зевнуть” вашего героя. Для тех, кто думает, что может “прокачать” идеального персонажа (что-то вроде “системы” в игре в рулетку; этим в свое время должен переболеть каждый игрок), существует hardcore – игровой режим, в котором вы гибнете раз и навсегда. В сетевых играх со многими аватарами потери особенно ощутимы для всех игроков.
ДЬЯВОЛИСТЫ
Самым простым вариантом компьютерной ролевой игры является знаменитый Diablo или, если быть совсем уж точными, Lord of Destruction – детище компании Blizzard, до последних лет честно не вязавшей веников. Авторы скромно обозначили свое создание как RPG-Action, поскольку обилие поединков с монстрами и друг с другом превосходит все допустимые в приличном обществе нормы, а управление персонажами и их “прокачка” явно рассчитаны на игроков, не испорченных интеллектом. Тем не менее, простые на первый взгляд задачи, поставленные разработчиками, были решены ими с таким блеском, что игра в LoD совсем не унижает достоинство даже очень умных и образованных геймеров. В конце концов, в жизни каждого взрослого бывают минуты, когда он хочет вновь почувствовать себя ребенком. Эту возможность простоватый Diablo предоставляет нам в полной мере.
Сюжет игры, конечно, совершенно “персидский”. Вечная битва Добра и Зла (оба с большой буквы) в очередной раз требует непосредственного нашего участия. Дьябло, князь Ужаса, и два его братца – Мефисто и Бэл (Ваал в церковнославянской традиции) – вырываются на свободу из заключения в преисподней, чтобы вместе править довольно однообразным, но весьма продуманным игровым миром. Будучи решительно не в состоянии справиться с красной угрозой (Дьябло, и впрямь, красного цвета) самостоятельно, боги призывают на помощь безвестного до поры героя – вас. Каким быть этому герою, зависит от игрока лишь до некоторой степени; на выбор предлагается семь базовых направлений от амазонки до убийцы (аналог японских ниндзя). Никаких рас, только классы. В конечном счете, выбирать приходится между melee-персонажами, “заточенными” под рукопашную посредством холодного оружия, и всякого рода магами, оперирующими, в основном, закусками горячими. Остальное – дело личных пристрастий.
Система набора опыта вопиюще проста и позволяет “прокачиваться на кошках”, хотя это и невесело. Полученные очки произвольно раскидываются по четырем показателям, среди которых вы не найдете харизмы, поскольку от диалогов с компьютерными персонажами, в общем, ничего не зависит. В нужном месте в нужное время вы выслушаете положенную информацию, а затем игра неспешно потечет дальше. Есть и очки умения – по одному на каждый из допустимых 99 уровней. Вы можете использовать их по своему усмотрению, но уже не сможете передумать потом. Одиночный вариант прохождения изначально задуман как тренажер, а настоящий кайф вы получаете при игре по сети, объединяясь со своими коллегами в party. Это во многом скрашивает примитивную схему развития вашего аватара. Огромное внимание уделено всякого рода предметам, которые вы находите (или не находите, если не играете на официальном сайте компании Blizzard, ха-ха) и используете по назначению, надевая на себя или обмениваясь с друзьями. На виртуальных торгах особенно редкие items можно приобрести за очень реальные деньги. Поскольку некоторые вещи (самые нужные) не находятся очень-очень долго, игра рассчитана на месяцы и даже на годы. Отсталая по нынешним меркам графика выполнена с большим вкусом, напоминая скорее картинки в книгах сказок, нежели мультики. Все это позволяет не совсем далеко ушедшим от жизни геймерам с удовольствием поиграть в ролевую игру, не доводя их до непосредственного раздвоения личности. Diablo, при всей простоте, вполне способен привить играющим элементарные навыки действия в коллективе, взаимовыручки и находчивости.
ИГРЫ ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ
Это, конечно, те же самые D&D, на сей раз - уже в компьютерном исполнении, их многообразные клоны и совсем новые, оригинальные игры на современных движках. Здесь большое внимание уделено таким непременным атрибутам “настоящих” ролевых игр, как расы и гильдии, а с самыми захудалыми NPC (говорящими компьютерными персонажами) уже вот так просто-запросто не поговоришь. В лучшем случае, придется очень подробно выслушать весь монолог до последнего слова, глубоко задуматься и выбрать один из нескольких предлагаемых вариантов ответа. Очень часто вы можете даже не отвечать, а просто ударить своего собеседника в глаз или проигнорировать его речи, однако от этого уже напрямую будет зависеть дальнейшая ваша игровая судьба. Можно продаться Злу в любой доступной его разновидности и перейти “на темную сторону Силы”. Кстати, некоторые RPG строятся как раз на сюжете Star Wars. Причем нередко вас прямо-таки склоняют на эту самую темную сторону, и сама по себе искренняя приверженность Свету весьма осложняет игру (как и в жизни), зато и делает вас умнее и круче (тоже как в жизни).
По ходу игры можно завязывать с NPC самые тесные отношения, влюбляться (иногда это так естественно, с учетом нынешней графики) и даже сочетаться законными браками. Это непосредственно сказывается на дальнейшем ходе событий. В режиме online пламенная страсть или духовный союз возможны уже между живыми людьми, и более чем нередко все это незаметно переходит из игрового мира в мир Божий. Хотите познакомиться с любовью всей вашей жизни на трупе свежеубитого оборотня, поправляя сверкающие доспехи? Это может случиться (кто хотел как Ромео с Джульеттой? Идите, балкон освободился). Более того: для огромного числа (миллионов, во всяком случае) одиночек ролевая игра по сети – долгожданный шанс обрести свой круг и даже настоящих друзей. Вопреки распространенному в прошлом мнению ретроградов, компьютерные игры вовсе не разобщают людей. Это, просто, еще одна тема для совместного времяпрепровождения, ничуть не хуже спортивной секции, и уж во всяком случае получше тупой игры “в подкидного” с пивом на даче. Тем более, что вариант с дачей и пивом вовсе не исключается для традиционалистов. Автор лично знаком с десятком высокодуховных людей, самозабвенно “качающих экспу” своим alter ego в свободное от творчества время. То есть, нормальные RPG - вовсе не суррогат человеческого общения. Это и есть общение, только на свой особый лад.
Разумеется, все положенные тридцать три удовольствия в виде предметов, квестов и титулов отпущены вам по полной. Если вы, к примеру, нашли уникальный шлем и тотчас напялили его на себя, он будет прямо-таки бросаться в глаза на голове вашего аватара. По случаю принятия на работу наемников-NPC стандартная party вполне может состоять из пятерых достойных членов социального общества и троих виртуальных героев, способных иногда расцветить ваши дружеские беседы неповторимыми красками. Ну, и конечно система “прокачки” куда сложнее, чем в Diablo, и подразумевает зачастую более дюжины разнообразных параметров. Если в жизни язык у вас хорошо подвешен, а голова работает как часы, вы можете получить интересный опыт, забыв в должной мере развить своему персонажу навыки вербального общения. И, вместо того, чтобы обаять важного собеседника с полуслова, он будет уныло ковырять пальцем в носу и шаркать ножкой, упуская в очередной раз какие-нибудь исключительные возможности.
ИГРЫ ДЛЯ ИГРОКОВ
Высшая стадия развития RPG – игры online на выделенных для этого серверах могучих компаний. Это удовольствие рассчитано на несколько меньшее число настоящих маньяков, которые действительно перемещаются из реальности в виртуальный мир на всю жизнь (или, во всяком случае, на значительную ее часть). За несколько паршивых долларов (чаще – за несколько десятков, и всегда - ежемесячно) вы абонируете себе место в одном из многочисленных сказочных королевств. Там вы можете приобрести какую-никакую недвижимость (построить домик, скажем в деревне хоббитов, если вы чувствуете себя хоббитом), обзавестись предметами первой необходимости и начать очень длительное совершенствование своего персонажа. NPC есть, и даже дают задания, но предназначено это, как правило, для начинающих. Основную массу населения вашего городка составляют живые люди – вернее, их аватары, пользующиеся значительной свободой действий (как и вы).
В самых совершенных online-мирах жизнь и основной сюжет вообще текут своим чередом параллельно, а вы лишь решаете, принять вам участие, скажем, в войне Кольца, или нет. И если да, то – на чьей стороне. А если вас достали в реальной жизни, вы вовсе можете никуда не ходить, а годами копаться на огороде и слушать в трактире байки других аватаров – таких же домоседов, как вы. Существеннейшую роль играет выбранное вами имя, которое в наиболее уважающих себя играх нельзя уже изменить, пока вашего персонажа не выкинут из игры разгневанные обитатели королевства. И, если вам взбредет в голову назвать себя, скажем “Bad Motherf…r”, вас ни в один приличный игровой домен на порог не пустят. А назовитесь вы Злобным Злюкой, и вскорости черный всадник постучит в вашу дверь и сиплым шепотом начнет вербовать в армию Тьмы. Прямые заимствования из fantasy-литературы говорят о дурном вкусе играющего, а вот знание, скажем, эльфийских наречий, или, хотя бы, староверхненемецкого языка приветствуется и сразу вызовет к вам заслуженное уважение специалистов.
Пообтершись с полгода (срок невеликий) в такой игре, вы сами можете сколотить гильдию или, что более вероятно, небольшой клан (или, что еще более вероятно, компанию) любителей приключений, когда вокруг вашего выдающегося аватара естественным образом соберутся те, кто вам по сердцу, и кому вы по душе. При этом в реальности ваши вассалы, буйные сотрапезники или старшие братья могут быть волею судеб разбросаны по планете от Аляски до Полинезии. А в online-RPG вы просто построите свои хатки бок о бок и вместе отправитесь навстречу самым захватывающим приключениям, если связь по сети будет достаточно устойчивой. И, после этого, очень трудно поверить в то, что злобные североамериканцы, южноафриканцы или, попросту, классовые враги ежедневно с утра до вечера точат зубы и когти на ваш родной образ жизни. Вы-то знаете, что у них просто не осталось бы времени на это унылое занятие, поскольку, придя со службы, они, прямо не раздеваясь, включают компьютер, и вы вместе решаете, как одолеть очередного вампира. Да и их самих вы уже много лет знаете, а они знают вас, и даже успели к вам искренне привязаться. Попробуй, повоюй не на жизнь, а на смерть в таких условиях! Какой уж тут образ врага, когда ваш “вероятный противник” уверен, что вы всего-навсего хоббит, и сам давно и хорошо известен вам в этом качестве. Вот поэтому в тоталитарных странах “игры по Интернету” решительно порицаются как пустая и вредная трата времени. И поэтому же игры-online никогда не переведутся, пока не перевелись люди и не погас свет.
ИГРАТЬ ПО ПРАВИЛАМ
Мы хорошо знаем, почему играют животные: они предпочитают налаживать отношения в коллективе в спокойной, радостной обстановке игры - задолго до того, как придет время раз и навсегда выяснить эти отношения. Прежде ученые видели в играх зверей и птиц проявления естественного соперничества, теперь все чаще – распределение ролей. Правила в этих играх задает Бог, а твари им следуют, получая от этого удовольствие. Дети Бога – свободные существа – отличаются от животных тем, что сами придумывают себе правила. Массовое пристрастие к ролевым играм свидетельствует не в пользу глобальной жизненной игры. Большинство опытных игроков охотно поменяли бы правила повседневности; в отсутствие такой возможности они перемещаются в мир вторичной реальности. Отличается этот мир от нашего совсем не присутствием в нем колдунов, вампиров и рыцарей. Этот мир, возникающий на наших глазах, куда более дружелюбен и открыт рядовому своему персонажу, нежели настоящая жизненная игра, управляемая, в лучшем случае, произвольно. Можно ли добиваться успеха в играх “второго порядка”, а затем применять обретенные навыки в повседневной реальности?
Опыт показывает, что самые лучшие ролевые игры отнюдь не свободны от ошибок, не говоря уже о недочетах при разработке. Все это заставляет играющих брать на себя функции программистов, создавая собственные модификации, исправляющие ошибки или меняющие весь игровой баланс, наделяя ваш аватар несвойственными или недоступными ему качествами. Существуют PK – players killers или “убийцы игроков”, набирающие таким способом очки опыта. Разнообразные редакторы персонажей позволяют вам создать супергероя, не затрачивая на его развитие месяцы. Иногда это говорит о несовершенстве игровых правил, заставляющих игроков пускаться во все тяжкие. В этом RPG ничем не отличаются от жизни. Тем не менее, когда речь идет о действительно хорошей игре, проходит некоторое время и, позабавившись нарушением правил, хороший игрок начинает их соблюдать. По той простой причине, что победа ценой нарушения правил игры приносит ему все меньше и меньше радости. Кроме того, играть по правилам гораздо интереснее, чем их нарушать.
В конечном счете, все сводится к чувству собственного достоинства, присущему в лучшие минуты лишь детям Бога и никому другому. У англичан есть такой речевой оборот: “играть кривой битой”. Его используют, когда хотят, не прибегая к сильным выражениям, указать на то, что играющий – не джентльмен. Разумеется, речь при этом идет отнюдь не об игре в крикет.
По прошествии шести тысяч лет трудно пожаловаться на основную идею нашей жизненной игры. Она, в целом, неплохо продумана. Вполне определенное устройство души и даже тела не позволяет нам сделать конечной целью игры что-либо кроме победы Добра над злом. Даже самые жуткие монстры нашей истории, в конечном счете, прикрывались теми же лозунгами. Таким образом, если, время от времени, и происходят какие-то сбои, это - всего лишь логические ошибки. Такое случается, когда я, свободная личность, пытаюсь задать неверные условия аватару – моему социальному alter ego. Всякого рода мечты и планы долгими зимними вечерами есть не более чем тренировка в великолепной игре, где наравне с нами принимают участие шесть миллиардов сестер и братьев. Развитие своего психофизического персонажа – францисканского “брата Осла” – требует от нас знаний, расчета, чувства вкуса и прочего, но – в первую очередь – готовности играть по правилам.
|
