Ко входуЯков Кротов. Богочеловвеческая историяПомощь
 

Анна Франк

УБЕЖИЩЕ

К оглавлению

СУББОТА, 1 АПРЕЛЯ 1944 г.

Дорогая моя Китти!

И все-таки мне очень трудно; ты, наверно, догадалась, что я имею в виду? Мне так ужасно хочется, чтобы Петер меня поцеловал, но время идет, а он все не целует. Неужели он

218

видит во мне лишь товарища и ничем другим я для него не стала?

Ты знаешь, и сама я тоже знаю, что я сильная, что большинство своих тягот я могу нести в одиночку. Я не привыкла делить их ни с кем, искать поддержку в материнских объятиях. Но теперь я так мечтаю положить голову ему на плечо и посидеть тихо-тихо.

Я не могу забыть сон про щеку Петера Схиффа, как мне тогда было хорошо! Неужели ему не хочется того же? Может, он просто от застенчивости не признается мне в любви? Почему он так часто стремится быть со мной? Ну почему, почему он молчит?

Ладно, хватит, я ведь сильная, надо успокоиться и не распускаться, набраться терпения, а остальное приложится, но... меня ужасно угнетает, что выглядит это так, будто я за ним бегаю. Всегда а хожу наверх, а не он ко мне. Но ведь тут все дело в том, как у нас расположены комнаты, он не может этого не понимать. Впрочем, наверно, он понимает не только это.

Твоя Анна М. Франк

ПОНЕДЕЛЬНИК, 3 АПРЕЛЯ 1944 г.

Дорогая моя Китти!

Полностью вопреки своему обыкновению я подробно напишу тебе сегодня о еде, ведь не только в Убежище, но и во всей стране, во всей Европе, да и за ее пределами еда стала очень важной и трудной проблемой.

За 21 месяц нашей жизни в Убежище мы пережили несколько «столовых периодов», что это означает, я тебе сейчас объясню. «Столовым периодом» я называю время, когда мы постоянно едим одно и то же кушанье или один и тот же вид овощей. Какое-то время мы только и ели что салатный цикорий — каждый день, с песком, без песка, толченый с картошкой, в виде салата, запеченный в огнеупорной миске, потом ему на смену пришел шпинат, за ним последовали кольраби, скорцонера, огурцы, помидоры, кислая капуста и т. д. и т. п.

Конечно, мало радости каждый день и в обед, и в ужин есть, например, кислую капусту, но никуда не денешься,

219

 

голод не тетка. А сейчас у нас самый замечательный период, когда вообще нет свежих овощей.

По будням мы едим на обед бобы, гороховый суп, картошку с мучными клецками, картофельную запеканку; еcли Бог даст, разок перепадет ботва скороспелой репы или. гнилая морковь, а потом опять бобы. Картошку мы едим, каждый раз, начиная с завтрака, поскольку нам не хватает хлеба, на завтрак мы едим печеную (или немного поджаренную). Суп мы варим из бобов или фасоли, картошки, сухих пакетных овощных супов, кубиков куриного бульона, концентрата бобов. Бобы у нас входят во все блюда, не исключая хлеба. На ужин мы всегда едим картошку с подлив-, кой-суррогатом и салатом из свеклы, которой у нас, к счастью, достаточно. Хочу рассказать подробнее о мучных клецках, их мы делаем из «государственной» муки — просеиваем ее, разводим водой и добавляем дрожжи. Клецки получаются клейкие и твердые и ложатся камнем в желудке, ну да ладно!

Самое большое наше развлечение — ломтик ливерной колбасы раз в неделю и варенье, намазанное на кусочек су[ого хлеба. Но мы еще живы и даже иногда находим все это вкусным.

Твоя Анна М.Франк

СРЕДА, 5 АПРЕЛЯ 1944 г.

Дорогая моя Китти!

Долгое время меня мучили сомнения, зачем я сижу за учебой, ведь войне конца не видно, да и верится-то в него с трудом. Если война к сентябрю еще не кончится, я больше не пойду в школу, отставать на целых два года я не хочу.

Для меня все дни заполнены Петером, одним лишь Петером, мечтами и мыслями о нем, а в субботу мне стало так плохо, ну просто ужасно. Я сидела у Петера и с трудом сдер-. живала слезы, потом пила лимонный пунш с Ван Дааном, пришла в большое возбуждение и хохотала до упаду, но стоило мне остаться одной, как я почувствовала, что теперь мне надо выплакаться. Я выскользнула из постели и прямо, в ночной рубашке опустилась на пол; сначала долго и от всей души молилась, потом положила голову на руки, под-

220

тянула колени, сжалась в комок на голом полу и заплакала. Громко всхлипнув, я вернулась к действительности и подавила рыдания, чтобы меня не услышали наши за стеной. Я начала сама себя ободрять, все время повторяя: «Я должна, я должна, я должна...» От непривычной позы у меня все занемело, я привалилась к краю кровати и продолжала бороться с собой, и только в пол-одиннадцатого снова залезла в постель. Я успокоилась.

А теперь я уже совсем успокоилась. Я знаю, что должна учиться, чтобы не остаться дурой, чтобы чего-то добиться, чтобы стать журналисткой — вот чего я хочу! Я знаю, что могу писать. Несколько рассказов у меня получились, зарисовки Убежища сделаны с юмором, многие страницы дневника выразительны, но... действительно ли у меня есть талант, это еще вопрос.

Самая лучшая из моих сказок — «Сон Евы», и что самое удивительное, я понятия не имею, откуда у меня это все взялось. Многое из «Жизни Кэди» тоже удалось, но все в целом никуда не годится. Я сама — свой самый лучший и самый беспощадный критик, я знаю, что написано хорошо, а что — плохо. Тот, кто сам не пишет, не может понять, как это чудесно; раньше я расстраивалась, что совсем не умею рисовать, но теперь я ужасно счастлива, что хотя бы сочинять могу. А если у меня нет таланта, чтобы писать книги или газетные статьи, ну что ж, тогда я буду писать для себя. Но я хочу чего-то добиться, я не могу себе представить, что буду жить так, как моя мама, мефрау Ван Даан и все те женщины, которые делают свои домашние дела, а потом их никто и не вспомнит. Кроме мужа и детей, у меня должно быть что-то еще, чему я смогу посвятить себя. Да, я не хочу подобно большинству людей прожить жизнь зря. Я хочу приносить пользу или радость людям, окружающим, но не знающим меня, я хочу продолжать жить и после смерти. И потому я благодарю Бога за то, что он дал мне врожденную способность развивать свой ум и душу и дал способность писать, то есть выражать все, что во мне есть.

Когда я пишу, я обо всем забываю, проходит грусть, воскресает мужество! Впрочем, это еще не значит, что я когда-нибудь смогу создать что-нибудь значительное, стать журналисткой или писательницей. ,: ,< :

221

Я надеюсь на это, ах, как я хочу на это надеяться, ведь тогда я смогу выразить все свои мысли, свои идеалы и свои фантазии.

Над «Жизнью Кэди» я давно уже не работала, в мыслях я ясно вижу, как там должно быть дальше, но дело не ладится. Возможно, так ничего и не получится и вся моя писанина пойдет в корзину или в печку. Думать об этом мне неприятно, но я говорю себе: в четырнадцать лет и так мало пережив, ты и не можешь написать философское произведение.

Итак, вперед, с новыми силами, у меня должно получиться, я хочу, я очень хочу писать!

Твоя Анна М. Франк

ЧЕТВЕРГ, 6 АПРЕЛЯ 1944 г.

Милая Китти!

Ты спрашиваешь о моих увлечениях и интересах, и сейчас я отвечу на твой вопрос, но заранее предупреждаю, чтобы ты не испугалась: их у меня вагон и маленькая тележка. Прежде всего — писать, но это, собственно, уже не увлечение, а нечто более серьезное.

Во-вторых, родословные. Во всех газетах, книгах и бумагах я выискиваю сведения о французских, немецких, испанских, английских, австрийских, русских, норвежских и нидерландских княжеских домах. Многие родословные я проследила достаточно далеко, тем более что давно уже делаю выписки из биографий и исторических книг, которые читаю. Часто переписываю даже целые главы из истории.

Мое третье хобби — вообще история, и папа уже накупил мне много исторических книг. Я жду не дождусь того Времени, когда смогу как следует покопаться в Публичной библиотеке. Хобби номер четыре — греческая и римская мифология. На эту тему у меня тоже много книг. Я могу отбарабанить тебе имена девяти муз или семерых любовниц Зевса. Женщин Геракла и т. д. и т. п. я знаю назубок.

Еще увлекаюсь кинозвездами и семейными фотографиями. Очень люблю читать, люблю книги. Интересуюсь историей искусств, прежде всего биографиями писателей, поэтов, художников. Интерес к музыкантам, возможно,

222

придет потом. Испытываю ярко выраженную антипатию к алгебре, геометрии и арифметике. Всеми остальными школьными предметами занимаюсь с удовольствием, но история превыше всего!

Твоя Анна М.Франк

ВТОРНИК, 11 АПРЕЛЯ 1944 г.

Дорогая моя Китти!

Голова у меня идет кругом, даже не знаю, с чего начать. Четверг (когда я писала тебе в прошлый раз) прошел обычно. На следующий день была Страстная пятница, мы играли в «Биржу», в субботу тоже. Все эти дни прошли очень быстро. В субботу часа в два началась сильная стрельба из зениток, беглый огонь, как назвали наши господа. Но потом все успокоились.

В воскресенье Петер по моему приглашению пришел ко мне в полпятого, в четверть шестого мы с ним поднялись в мансарду, где оставались до шести. С шести до четверти восьмого по радио передавали чудесный концерт Моцарта, особенно наслаждалась я «Маленькой ночной серенадой». Вообще-то мне часто трудно слушать радио в общей комнате, слишком уж сильно на меня действует хорошая музыка. В воскресенье вечером Петер не мог помыться, потому что корыто было занято замоченным бельем и стояло внизу в кухне. В восемь мы вместе поднялись в мансарду, а чтобы нам было мягко сидеть, я захватила из нашей комнаты единственную диванную подушку, которая там у нас есть. Мы сели на ящик. И ящик, и подушка довольно-таки узкие, мы сидели, прижавшись вплотную и прислонясь к другим ящикам; нам составлял компанию Муши, так что мы были под присмотром. Без четверти девять вдруг свистнул менеер Ван Даан и спросил, не у нас ли подушка менеера Дюссела. Мы оба вскочили и вместе с подушкой, кошкой и Ван Дааном спустились вниз. Из-за этой подушки получился большой скандал. Дюссел злился, что я ее взяла, и боялся, что в нее набрались блохи; из-за этой паршивой подушки он поставил вверх дном все Убежище. Мы с Петером в отместку за его вредность подложили ему в постель две жесткие платяные щетки. То-то было смеху!

223

 

Но наша радость продолжалась недолго. В полдесятого Петер тихонько постучал в дверь и попросил отца подняться к нему и помочь с трудной английской фразой.

— Что-то тут нечисто, — сказала я Марго, — видно невооруженным глазом, что предлог выдуманный, а разговаривают наши господа такими голосами, как будто бы в дом забрались грабители.

Оказалось, я попала в,самую точку, на склад пробрались взломщики. Папа, Ван Даан и Петер поспешили вниз. Марго, мама, мефрау и я остались ждать. Четыре перепуганные женщины не могут молчать, вот и мы разговаривали, и вдруг снизу донесся удар, потом все стихло, часы пробили без четверти десять. Мы все побледнели, но сидели тихо, хоть нам и было страшно. Где наши мужчины? Что это был за удар? Может, они дрались с грабителями? Никто не решался строить догадки, мы выжидали.

Десять часов, шаги на лестнице. Входит папа, бледный, взволнованный, за ним менеер Ван Даан.

— Гасите свет, все тихонько наверх, сейчас в дом явится полиция.

Мы не успели испугаться, свет тут же погас, я быстренько схватила кофту, и вот мы уже все сидим наверху.

— Ну рассказывай же, что случилось?

Но рассказывать было некому, мужчины снова ушли вниз. Только в десять минут одиннадцатого они пришли наверх все четверо, двое заняли сторожевые посты у открытого окна в комнатушке Петера, дверь в переход была заперта, подвижной шкаф повернут. Лампочку-ночник завесили фуфайкой, и тогда господа рассказали нам следующее:

Петер в коридоре услышал два громких удара, спустился вниз и увидел, что из двери на склад с левой стороны вынута доска. Он бросился наверх, оповестил боеспособную часть населения, и вчетвером они побежали вниз. Когда они пришли на склад, грабители были заняты своим делом. Ван Даан, не подумав, закричал: «Полиция!» Послышались торопливые шаги — воры спаслись бегством. Чтобы полиция не обратила внимания на дыру в двери, господа водворили доску на место, но от сильного пинка снаружи она опять вылетела и оказалась на полу. Наши были ошеломлены такой наглостью, Ван Даан и Петер готовы были убить нахалов. Ван Даан с силой грохнул топором по полу, потом

224

 

все опять затихло. Господа снова занялись доской, и опять им помешали. Некая супружеская чета вдруг ярко осветила с улицы весь склад лучом карманного фонарика. «Черт побери», — пробормотал кто-то из господ, и... отбросив роль полицейских, они перевоплотились в грабителей. Все четверо ринулись наверх, Дюссел и Ван Даан забрали книги вышеупомянутого Дюссела, Петер открыл двери и окна в кухне и директорском кабинете, швырнул на пол телефонный аппарат, и в конце концов они укрылись за спасительными стенами Убежища. (Конец первой части.)

Можно было предположить, что супруги с фонариком сообщат в полицию. Было воскресенье, первый день Пасхи, на второй день Пасхи контора не работает, так что нам предстояло сидеть затаившись до утра вторника. Представляешь, две ночи и день провести в таком страхе! Мы-то ничего себе не представляли, просто сидели в кромешной тьме — мефрау с перепугу вывернула лампочку, — говорили шепотом, при малейшем шорохе шипели друг на друга «шшш, шшш».

Пол-одиннадцатого, одиннадцать, полная тишина, папа и Ван Даан по очереди заходили к нам. Потом, в четверть двенадцатого, внизу раздался шум. Мы сидели не шевелясь, отчетливо слышно было дыхание каждого. Шаги в доме, в директорском кабинете, в кухне... на лестнице. Теперь все затаили дыхание, лишь колотились восемь сердец. Шаги на нашей лестнице, шум и возня у подвижного шкафа. Неописуемо!

— Теперь мы погибли, — сказала я и уже видела в своем воображении, как нас всех, пятнадцать человек, в ту же ночь заберет гестапо.

Снова какая-то возня у подвижного шкафа, стук — раз, другой, потом упала консервная банка, и вот шаги удалились, на этот раз пронесло. Всех нас била дрожь, я слышала, как у моих товарищей по несчастью стучат зубы, никто все еще не решался заговорить, так мы просидели до половины двенадцатого.

В доме все затихло, но в нашем переходе прямо перед шкафом горел свет. Потому ли, что наш шкаф показался подозрительным? Или полицейские забыли потушить свет? Кто-нибудь вернется его выключить? Языки у нас развяза-

 

225

лись. В доме больше никого не было, разве что поставили полицейского сторожить у наружных дверей. Теперь мы могли делать три вещи: строить догадки, дрожать от страха и справлять нужду. Ведра находились на чердаке, только жестяной мусорный бачок Петера был в нашем распоряжении. Ван Даан сделал почин, за ним последовал папа, мама застеснялась. Папа перенес бачок в комнату, где им охотно воспользовались Марго, мефрау и я, тогда наконец решилась и мама. Постоянно кому-то требовалась бумажка, у меня, к счастью, было немного бумаги в кармане.

Бачок вонял, все говорили шепотом, все устали, была полночь.

— Ложитесь на пол и поспите!

Нам с Марго выдали каждой по подушке и одеялу. Марго легла в стороне от шкафа с продуктами, я — между ножками стола. На полу вонь чувствовалась не так сильно, но все-таки мефрау потихоньку сходила за хлоркой, а горшок еще накрыли кухонным полотенцем.

Разговоры, шушуканье, страх, вонь, и все время кто-то пукает, а кто-то сидит на горшке — попробуй тут засни! Но в полтретьего усталость все же сморила меня, и до полчетвертого я не слышала ничего. Проснулась я оттого, что мефрау улеглась, положив голову мне на ноги.

— Дайте мне, пожалуйста, еще что-нибудь надеть, — попросила я. Мне дали, но Бог знает что. Я напялила поверх пижамы шерстяные штаны, красный свитер и черную юбку, белые чулки, рваные гольфы.

Потом мефрау села на стул, а лег, положив голову мне на ноги, ее супруг. Начиная с полчетвертого я лежала и думала, меня все еще так трясло, что Ван Даан не мог спать. Я размышляла, как поступить, если полиция вернется и нам придется признаться, что мы прячемся; полицейские окажутся либо добрыми нидерландцами — тогда ничего, либо местными национал-социалистами, тогда надо будет дать им взятку.

— Убери же радиоприемник! — простонала мефрау.

— Куда? В печку? — ответил ее супруг. — Если найдут нас, пусть найдут и приемник.

— Тогда найдут и дневник Анны, — вмешался папа.

— Давайте его сожжем, — предложила самая трусливая из нас.

226

Эта минута была для меня такой же страшной, как те, когда полиция возилась у нашего подвижного шкафа; нет, только не это, если сожгут мой дневник, пусть сожгут и меня вместе с ним! Но папа, к счастью, не ответил.

Нет никакого смысла передавать, кто что сказал и что я запомнила, разговоров было так много, я успокаивала мефрау, которая очень боялась. Мы обсудили попытку к бегству, допросы в гестапо, говорили, что надо позвонить по телефону, ободряли друг друга.

— Теперь мы должны вести себя, как солдаты, мефрау, если мы погибнем, то за королеву и отечество, за свободу, истину и справедливость, как все время говорят по радио «Оранье». Вот только ужасно, что мы навлечем беду на тех, кто нам помогает!

Через час менеер Ван Даан снова поменялся местами с женой, папа прилег рядом со мной. Мужчины непрерывно курили, то и дело кто-то глубоко вздыхал, потом кто-то делал по-маленькому, и так все время.

Четыре, пять, полшестого. Я пошла к Петеру, мы напряженно вслушивались, сидя почти вплотную друг к другу, так близко, что я чувствовала, как дрожит он, а он — как дрожу я, сидели молча, лишь кое-когда перекидываясь словом. Наши между тем сняли затемнение у себя в комнате и записывали все по пунктам, чтобы рассказать по телефону Клейману.

Они собирались в семь часов позвонить Клейману и попросить, чтобы сюда кто-нибудь пришел. Риск был велик — постовой у двери мог услышать разговор, но риск, что полиция вернется, был еще больше.

Хотя я вкладываю сюда памятку, на которой они записали, что должны сказать по телефону Клейману, я для ясности перепишу этот документ.

«Кража со взломом; в доме побывала полиция, до подвижного шкафа, не дальше. Воров, очевидно, спугнули, они взломали дверь склада и сбежали через сад. Парадная дверь заперта на засов, наверно, Кюглер вышел через вторую дверь.

Машинка и арифмометр на месте, стоят в черном ящике в директорском кабинете.

227

Также и замоченное белье Мип или Беп, оно лежит в корыте на кухне.

Ключ от второй двери есть только у Беп или Кюглера, возможно, там взломан замок.

Постарайтесь передать Яну, чтобы он сходил за ключом и пришел посмотреть, что делается в конторе, пусть также покормит кошку».

Дальше все пошло как по маслу. Позвонили Клейману, отодвинули засовы, поставили пишущую машинку обратно в ящик. После этого все опять уселись у стола и стали ждать, кто придет первым — Ян или полиция.

Петер заснул, менеер Ван Даан и я лежали на полу, и тут внизу послышались громкие шаги. Я тихонько встала.

— Это Ян!

— Нет-нет, это полиция! — сказали все остальные. Раздался стук в нашу потайную дверь и условный свист

Мип. И тут силы мефрау Ван Даан иссякли, она побледнела как смерть и поникла на своем стуле, продлись ожидание минутой дольше, она бы упала в обморок.

Когда Ян и Мип вошли в нашу комнату, их глазам представилось невообразимое зрелище, уже один только стол так и просился на фотоснимок: номер «Кино и театра», раскрытый на страничке с танцовщицами, весь вымазанный вареньем и пектином — от поноса; две банки варенья, половинка и четвертушка булочки, пектин, зеркальце, расческа, спички, пепел, сигареты, табак, пепельница, книги, пара трусов, карманный фонарик, гребень мефрау, туалетная бумага и т. д.

Ян и Мип, разумеется, были встречены ликованием и слезами, Ян забил дыру в двери, и вскоре они с Мип ушли, чтобы рассказать в полиции о взломе. Мип нашла под дверью склада еще записку от ночного сторожа Слеехерса, который обнаружил дыру и сообщил в полицию. К нему Ян тоже собирался зайти.

У нас было полчаса, чтобы привести себя в порядок. Никогда еще я не видела, чтобы за такой короткий срок произошло так много перемен. Мы с Марго застлали внизу постели, сходили в уборную, помыли руки, почистили зубы и причесались. После чего я немного прибрала в комнате и снова пошла наверх. Там стол был уже убран, мы налили воды из крана, поставили кофе и чай, вскипятили молоко и

228

накрыли стол для чаепития. Папа и Петер опорожнили горшки с мочой и дерьмом, вымыли их горячей водой с хлоркой, но самый большой был еще полон до краев и неподъемно тяжел, кроме того, в этой посудине была течь, так что ее пришлось унести, поставив в ведро.

В одиннадцать часов мы все, вместе с вернувшимся к тому времени Яном, сидели вокруг стола и мало-помалу снова почувствовали себя хорошо. Вот что поведал нам Ян.

Жена Слеехерса — сам он спал — рассказала, что ее муж, совершая обход улиц вдоль каналов, заметил дыру у нас в двери, сходил за полицейским, и они вместе вошли в дом. Менеер Слеехерс — частный ночной сторож и каждый вечер в сопровождении двух своих собак объезжает на велосипеде улицы вдоль каналов. Во вторник он придет к Кюглеру и расскажет обо всем подробнее. В полицейском участке еще ничего не знали о взломе, но тут же все записали и во вторник тоже собираются прийти посмотреть.

На обратном пути Ян проходил мимо лавки Ван Хувена, того, кто продает нам картошку, и рассказал ему, что к нам залезли воры.

— Знаю, — сказал Ван Хувен, не удивившись. — Вчера вечером мы с женой проходили мимо вашего дома и видели дырку в двери. Жена тянула меня идти дальше, но я посветил фонариком, тут воры, наверно, убежали. На всякий случай я не стал звонить в полицию, именно из-за вас мне не захотелось. Хотя я ничего не знаю, но кое о чем догадываюсь.

Ян сказал «спасибо» и пошел своей дорогой. Ван Хувен, скорее всего, догадывается, что в доме прячутся, потому-то он всегда приносит картошку после полвторого. Симпатичный человек!

Когда Ян ушел и мы помыли посуду, был час дня. Мы все легли спать. Я проснулась без четверти три и увидела, что менеера Дюссела уже нет. В ванной я, вся встрепанная со сна, случайно наткнулась на Петера, который только что спустился из своей комнаты. Мы договорились встретиться внизу. Я привела себя в порядок и спустилась вниз.

— Ты не боишься подняться в мансарду? — спросил он. Я сказала, что не боюсь, взяла в охапку свою подушку и Тряпку, и мы пошли в мансарду. Погода была великолепная, и, конечно, вскоре заревели сирены, но мы никуда не

229

ушли. Петер обнял меня за плечи, я обняла за плечи его, и так в обнимку мы спокойно сидели, пока в четыре часа не пришла Марго и не позвала нас пить кофе.

Мы съели свой хлеб, выпили лимонаду и уже начали шутить, а раз мы уже могли шутить, значит, жизнь продолжалась. Все пошло своим чередом. Вечером я поблагодарила Петера за то, что он оказался самым храбрым из всех.

Никто из нас прежде не сталкивался с такой опасностью, как той ночью. Сам Господь хранил нас, ведь ты только подумай: полиция прямо-таки уперлась в нашу потайную дверь, перед ней горел свет, а нас так и не нашли! В ту минуту я тихонько сказала: «Теперь мы погибли», а мы между тем спасены. Когда начнется высадка союзников и бомбежка, каждый будет в ответе только за себя, но этой ночью нас мучил страх за наших покровителей — невинных и добрых христиан.

«Мы спасены; Господи, храни нас и дальше!» — что нам еще остается сказать?

Этот случай повлек за собой некоторые перемены. С тех пор Дюссел вечерами сидит не в конторе, а в ванной комнате, Петер в полдевятого и в полдесятого делает обход всего дома. Окно у Петера больше открывать нельзя, и так уже человек из фирмы «Кех» видел его открытым. После половины десятого вечера нельзя спускать воду в уборной. Менеера Слеехерса наняли к нам ночным сторожем. Сегодня вечером придет нелегальный плотник и смастерит из наших белых франкфуртских кроватей заграждения, чтобы забаррикадировать двери. В Убежище постоянные споры. Кюглер упрекнул нас в неосторожности, Ян тоже говорит, что нам нельзя спускаться вниз никогда. Теперь надо выяснить: надежен ли Слеехерс, не залают ли его собаки, если почуют людей за дверьми, как баррикадировать двери и много чего еще. Нам со страшной силой напомнили, что мы — узники-евреи, прикованные к одному-единственному месту, без прав, с тысячей обязанностей. Мы, евреи, не смеем поддаваться чувствам, должны быть мужественными и стойкими, должны брать на себя все неудобства и не роптать, должны делать все, что можем, и полагаться на Господа.

230

Кончится же когда-нибудь эта ужасная война, станем же мы когда-нибудь опять людьми, а не только евреями!

Кто возложил на нас эту ношу? Кто сделал нас, евреев, исключением среди всех народов? Кто всегда заставлял нас страдать? Это сделал Господь, но он же и вознесет нас. И если мы терпим все эти напасти, то, если только все евреи не будут уничтожены, когда-нибудь из проклятых и отверженных они превратятся в образец для подражания. Кто знает, быть может, когда-нибудь именно наша вера научит добру все человечество, все народы, и ради этого, ради этого одного стоит пострадать. Мы не можем быть только голландцами, или только англичанами, или людьми какой-нибудь другой нации, наряду с этим мы остаемся евреями, — должны, но и хотим оставаться евреями.

Будем мужественны! Осознаем нашу миссию и не будем роптать, спасение придет, Господь никогда еще не бросал наш народ на произвол судьбы; веками жили евреи, несмотря на все преследования, но за все эти века они и стали сильными. Слабые падут, а сильные останутся и не погибнут никогда!

Этой ночью я была уверена, что умру, я ждала прихода полиции, я была готова к смерти, готова, как солдаты на поле брани. Я была рада пожертвовать собой за отечество, ну а раз уж я спасена, я решила сразу же после войны принять нидерландское гражданство.

Я люблю голландцев, люблю нашу страну, люблю ее язык и хочу здесь работать. И если для этого мне придется написать самой королеве, я все равно не отступлюсь, пока не добьюсь своей цели.

Я становлюсь все более независимой от родителей; хотя я еще совсем юная, я меньше боюсь жизни, чем мама, я точнее, чем она, различаю, что правильно и что неправильно, у меня более целостное и острое чувство справедливости. Я знаю, чего хочу, у меня есть цель, есть свои взгляды, есть вера и любовь. Дайте мне быть самой собой, больше мне ничего не надо. Я знаю, что я женщина, женщина, наделенная силой духа и большим мужеством! Если Господь даст мне остаться в живых, я достигну большего, чем мама, я не

231

останусь незначительной, я выйду в мир и буду работать на пользу людям!

И теперь я знаю, что человеку нужнее всего мужество и радость.

Твоя Анна М. Франк

ПЯТНИЦА, 14 АПРЕЛЯ 1944 г.

Дорогая Китти!

Настроение у нас здесь все еще очень напряженное. Пим близок к точке кипения, мефрау слегла с простудой и брюзжит, менеер, оставшийся без курева, увял, Дюссел, пожертвовавший многими своими удобствами, всем недоволен, и т. д. и т. п. Мы попали в полосу невезения. Уборная течет, а кран сорван. Но с нашими знакомствами и связями то и другое вскоре удастся починить.

Как ты знаешь, я иногда впадаю в излишнюю чувствительность, но... ведь здесь излишняя чувствительность вполне уместна. Когда мы с Петером сидим где-нибудь среди рухляди и пыли на жестком деревянном ящике, прижавшись друг к другу, обнявшись за плечи, и он держит в руке мою кудряшку, когда птички так переливчато свистят и чирикают за окном, когда я вижу, как распускаются листочки на деревьях, когда солнышко манит выйти погулять, когда небо такое голубое, о, тогда — тогда мне так многого хочется!

Здесь у нас только и видишь что брюзгливые и недовольные лица, только и слышишь что подавленные вздохи, как будто нам здесь вдруг стало ужасно плохо. Но ведь все бывает плохо не само по себе, а потому, что мы так считаем. Здесь, в Убежище, никто не подаст хорошего примера, каждый должен в одиночку положить на обе лопатки свои настроения!

Со всех сторон только и слышишь, мол, ах, когда же все Это кончится!

Мои труды, моя надежда, моя любовь, мои мечты. Вы мне даете силу выжить и не утратить доброты.

Нет, знаешь, Кит, я сегодня немножко придурковата, сама не знаю почему. Валю все в одну кучу, без всякой свя-

232

зи, и мне не очень верится, что кому-нибудь потом будет интересна моя писанина. А назовут эти глупости «Сердечные излияния гадкого утенка». Нет, господам Болкестейну и Гербранди* будет мало проку от моего дневника!

Твоя Анна М. Франк

СУББОТА, 15 АПРЕЛЯ 1944 г.

Милая Китти!

«Только пришли в себя, и тут же — новый испуг! Когда же это кончится?» Такими словами можно выразить наше общее настроение. Ты только подумай, какая у нас опять случилась незадача: Петер забыл отодвинуть засов на входной двери. В результате Кюглер с рабочими склада не могли попасть в дом, пришлось пойти в «Кех» и оттуда взломать окно на кухне. Наши окна были открыты, из «Кеха» было видно и это. Что могли подумать служащие этой фирмы? А Ван Маарен? Кюглер в ярости. И так его упрекают, что он не укрепляет дверей, а мы позволяем себе такую глупую неосторожность! Петер в смятении. За столом моя мама сказала, что ей больше всего жалко Петера, так он, представляешь, чуть не расплакался. Вообще-то виноваты мы все, потому что почти каждый день кто-нибудь из нашей семьи и менеер Ван Даан спрашиваем, отодвинул ли Петер засов. Возможно, в ближайшие минуты я смогу его немножко утешить. Мне так хочется ему помочь!

Вот еще несколько интимных признаний из жизни Убежища.

Ровно неделю назад, в прошлую субботу, Моффи вдруг стало нехорошо, он лежал пластом и пускал слюни. Мип не долго думая схватила его, завернула в платок, сунула в хозяйственную сумку и отнесла в клинику для собак и кошек. Там сказали, что у него что-то с кишечником, и дали микстуру. Петер несколько раз давал ему лекарство, но вскоре Моффи исчез с наших глаз, он гулял днем и ночью, наверняка был у своей возлюбленной. Ну а теперь у него ужасно

* Члены нидерландского правительства в изгнании в Лондоне.

233

распух нос, и стоит взять его на руки, как он начинает пищать. Небось хотел где-то что-то слямзить и получил по носу. У Муши несколько дней ломался голос, мы уже собирались и его отправить к врачу, но тут он быстро пошел на поправку.

Наше окно на мансарде теперь на ночь немного приоткрывают. Мы с Петером часто сидим по вечерам наверху. л Вскорости течь в уборной будет устранена с помощью резинового клея и масляной краски. Кран, который был сорван, уже заменили новым.

Менеер Клейман, к счастью, чувствует себя лучше. Он должен пойти показаться специалисту. Будем надеяться, что операция ему не понадобится.

В этом месяце нам досталось восемь продовольственных карточек. К несчастью, на первые две недели вместо геркулеса или гречки-продела дали только бобы. Лакомство, которым мы увлекаемся в последнее время, — пикули. Но если не повезет, в баночке окажутся одни огурцы и совсем немного горчичного соуса. А свежих овощей нет. Только вечный салат. Наши трапезы состоят из картошки с имитацией подливки.

Русские уже заняли больше половины Крыма. Под Кассино англичане не продвигаются. Будем надеяться, что хоть раздолбают «линию Зигфрида». Бомбежки бывают часто и невообразимо тяжелые. В Гааге разбомбили Объединенное Нидерландское управление загса. На все население заводятся новые учетные карточки.

На сегодня хватит.

Твоя Анна М.Франк

 

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 16 АПРЕЛЯ 1944 г.

Дорогая моя Китти!

Запомни вчерашний день, это очень важный день в моей жизни. Ведь правда, для каждой девочки важное событие — первый поцелуй? Ну вот и для меня оно наступило. Тот раз, когда Брам поцеловал меня в щеку, не в счет, тот, когда Ваудстра поцеловал мне правую руку, тоже. Как внезапно пришел в мою жизнь этот первый поцелуй, я тебе сейчас расскажу.

234

Вчера вечером в восемь часов я сидела вместе с Петером у него на диване, он вскоре обнял меня (поскольку была суббота, он не был одет в комбинезон).

— Давай немножко подвинемся, — сказала я, — тогда я не буду ударяться головой о шкафчик.

Он отодвинулся чуть ли не в самый угол, я продела свою руку под его спину и обняла его и оказалась как бы под ним, потому что его рука обхватывала мои плечи. Мы уже не раз сидели в такой позе, но все же не так близко друг к другу, как вчера. Он крепко прижал меня к себе, моя левая грудь прижималась к его груди, мое сердце колотилось все сильнее, но это было еще не все. Петер не успокоился, пока я не положила голову ему на плечо, а он поверх моей головы — свою. Минут через пять я попыталась выпрямиться, но он вскоре взял мою голову обеими руками и снова притянул к себе. Это было так прекрасно, я не могла говорить, слишком велико было блаженство; он немного неуклюже гладил меня по щеке и по руке, трепал мои кудряшки, и почти все время наши головы тесно соприкасались.

Китти, я не могу описать тебе чувство, которое меня тогда захлестнуло, я была безмерно счастлива, и он, как мне кажется, тоже.

В полдевятого мы встали. Петер надевал спортивные тапочки, чтобы, обходя дом, ступать бесшумно, а я стояла рядом. Сама не знаю, как я вдруг сообразила сделать нужное движение, но, прежде чем нам спуститься вниз, он поцеловал меня: сквозь волосы, наполовину в левую щеку, наполовину в ухо. Я побежала вниз, не оглядываясь, и теперь с нетерпением жду, что произойдет сегодня.

Воскресенье утром, без нескольких минут одиннадцать.

Твоя Анна М. Франк

ПОНЕДЕЛЬНИК, 17 АПРЕЛЯ 1944 г.

Милая Китти!

Как ты думаешь, одобрят ли мои родители, что я сижу на диване и целуюсь, я, девочка неполных пятнадцати лет, с юношей, которому семнадцать с половиной? Я-то думаю, что не одобрят, но считаю, что могу положиться на собственное ощущение. Как покойно и надежно я себя чувствую,

235

когда мечтаю в его объятиях, как волнует меня прикосновение его щеки к моей, как прекрасно знать, что кто-то меня ждет. Но — тут действительно есть одно «но»: захочет ли Петер этим ограничиться? Да, он мне обещал, но... он ведь мальчик!

Знаю, что я, как говорится, из молодых да ранняя: мне еще нет пятнадцати, а я уже такая самостоятельная, вряд ли другие меня поймут. Я. почти уверена, что Марго никогда не поцеловалась бы с молодым человеком, если бы речь не шла о помолвке и браке. А таких намерений ни у меня, ни у Петера нет. Я также уверена, что папа был первым мужчиной, который обнимал маму. Что бы сказали мои подруги, что бы сказала Жак, если бы они знали, что я обнимаюсь с Петером, что мое сердце прижато к его груди, что моя голова лежит на его плече, а его голова и лицо — на моем!

Они сказали бы: о, Анна, как тебе не стыдно; но я не вижу, чего мне стыдиться. Мы сидим здесь взаперти, отрезанные от мира, в страхе и заботах, особенно в последнее время, так почему же нам, любящим друг друга, не соединиться? Почему бы в такое-то время нам не поцеловать друг друга? Почему мы должны ждать, пока не войдем в подобающий возраст? Почему должны все время спрашивать разрешения?

Я сама позабочусь о том, чтобы со мной ничего не случилось, Петер никогда не захочет причинить мне горе или боль, почему же мне не сделать то, что мне подсказывает сердце и что дает нам обоим счастье?

Но, Китти, как ты, наверно, заметила, я нахожусь в некотором сомнении, по характеру я честная и правдивая, и мне неприятно, что все это делается втихомолку. Не считаешь ли ты, что мой долг — рассказать обо всем папе? Не считаешь ли, что надо открыть нашу тайну третьему лицу? От этого она утратит большую долю своей прелести, но зато у меня будет спокойно на душе. Я поговорю об этом с ним.

Как много есть такого, о чем я собираюсь с ним поговорить, по-моему, мало проку, если мы только и будем, что ласкать друг друга. Для того чтобы делиться друг с другом своими мыслями, нужно большое доверие, но мы оба станем сильнее, зная, что у нас есть такое доверие!

Твоя Анна М.Франк

236

P.S. Вчера утром мы все в шесть часов снова были на ногах — мы услыхали какие-то звуки, наводящие на мысль, что, возможно, воры забираются в дом. Вероятно, на этот раз жертвой стал кто-нибудь из соседей. Когда в семь часов мы проверили наши двери, они, к счастью, оказались запертыми и в полном порядке.

ВТОРНИК, 18 АПРЕЛЯ 1944 г.

Милая Китти!

Здесь все хорошо. Вчера вечером снова приходил плотник и начал привинчивать к двери железные пластины.

Папа только что сказал, мол, он с уверенностью ожидает, что до 20 мая произойдут крупные операции как в России и Италии, так и на Западе; мне чем дальше, тем труднее себе представить, что мы выберемся отсюда.

Вчера у нас с Петером состоялся наконец тот разговор, который откладывался уже по меньшей мере десять дней. Я объяснила ему все про девочек и не побоялась обговорить самые интимные вещи. Оказывается — это даже немного забавно, — он думал, что на картинках входное отверстие у женщин просто не принято изображать. То есть он не мог себе представить, что оно на самом деле находится между ног. Вечер закончился тем, что мы поцеловали друг друга куда-то поблизости от губ. Какое же это изумительное ощущение!

Возможно, когда-нибудь я захвачу с собой наверх свою «книгу прекрасных мыслей», она поможет мне наконец-то от поверхностных разговоров перейти к более глубоким. Мне мало все время только обниматься, и я была бы рада, если бы и он думал так же.

После мягкой зимы снова наступила роскошная весна, апрель стоит поистине чудесный, не слишком жаркий и не слишком холодный, кое-когда выпадают дожди. Наш каштан уже довольно зеленый, там и сям даже появились свечечки.

В субботу Беп побаловала нас четырьмя букетиками цветов: три букетика нарциссов и один — гиацинтов, специально для меня. Менеер Кюглер все лучше снабжает нас газетами.

Мне пора заниматься алгеброй, до свиданья, Китти.

Твоя Анна М.Франк

237

 

СРЕДА, 19 АПРЕЛЯ 1944 г.

Мое сокровище!

(Так называется фильм с участием Дорит Крейслер, Иды Вюст и Харальда Паульсена!)

Что может быть прекраснее на свете, чем из открытого окна смотреть на природу, слушать пение птичек, ощущать солнце на своей щеке и держать в объятиях милого юношу? Как спокойно и надежно я чувствую себя, когда он обнимает меня, когда мы молча прижимаемся друг к другу; тут не может быть ничего плохого, раз я так спокойна, значит, все хорошо. Только бы нам никто не мешал, даже Муши.

Твоя Анна М. Франк

ПЯТНИЦА, 21 АПРЕЛЯ 1944 г.

Дорогая моя Китти!

Вчера я лежала в постели, у меня болело горло, но мне это еще вчера надоело, а жара у меня нет, и сегодня я встала. Тем более что горло уже «почти не болит».

Вчера, как ты, вероятно, уже знаешь и без меня, стукнуло пятьдесят пять нашему фюреру. Сегодня исполнилось восемнадцать ее королевскому высочеству наследной принцессе Елизавете Йоркской. По Би-би-си передавали, что она еще не объявлена совершеннолетней, как обычно водится в королевских домах. Мы обсудили, какому принцу достанется в жены эта красавица, но не нашли подходящего; зато, возможно, ее сестра, принцесса Маргарита-Роза, заполучит бельгийского наследного принца Бодуэна!

У нас здесь одна напасть за другой, только мы успели укрепить входные двери, как вновь напомнил о себе Ван Маарен. По всей вероятности, он украл картофельную муку и теперь хочет свалить вину на Беп. Вполне понятно, что Убежище снова в смятении. Беп вне себя от ярости. Не исключено, что Кюглер теперь организует слежку за этим беспутным типом.

Сегодня утром у нас побывал оценщик с улицы Бетховенстраат. За наш ларь он дает 400 гульденов, все остальное тоже оценил, с нашей точки зрения, слишком низко. Я хочу обратиться в «Принц», не поместят ли они одну мою

238

сказку, конечно, под псевдонимом. Но все написанные мною сказки слишком длинные, так что вряд ли моя затея удастся.

До следующего раза, darling*.

Твоя Анна М.Франк

ВТОРНИК, 25 АПРЕЛЯ 1944 г.

Милая Китти!

Уже дней десять Дюссел снова не разговаривает с Ван Дааном, только из-за того, что после взлома мы приняли кучу новых мер предосторожности. Одна из них состоит в том, что Дюсселу нельзя больше по вечерам спускаться вниз. Каждый вечер в полдесятого Петер вместе с менеером Ван Дааном совершают последний обход, и после этого спускаться вниз запрещено. Начиная с восьми вечера в уборной нельзя спускать воду, и по утрам после восьми тоже. По утрам окна открываются только после того, как в конторе Кюглера зажигается свет, а по вечерам больше нельзя вставлять палочки под рамы. Вот из-за этого-то и надулся Дюссел. Он утверждает, что Ван Даан его оскорбил, но, даже если и так, виноват только он сам. Он говорит, что скорее может прожить без пищи, чем без свежего воздуха, и что нужно все-таки что-то придумать, чтобы можно было открывать окна.

— Я поговорю об этом с менеером Кюглером, — сказал он мне, а я ответила, что такие вопросы должен решать не менеер Кюглер, а все вместе.

— Все здесь делается за моей спиной, тогда я поговорю об этом с твоим отцом.

Теперь ему нельзя также сидеть в конторе Кюглера по субботам и воскресеньям, потому что, если шеф фирмы «Кех» надумает прийти, он может его услышать. Но Дюссел не подчинился и спустился вниз. Ван Даан пришел в ярость, а папа отправился поговорить с Дюсселом. Разумеется, Дюссел опять наплел ему с три короба, но на этот раз номер не прошел даже с папой. Теперь и папа старается как можно меньше разговаривать с Дюсселом, потому что Дюс-

* Дорогая (англ.).

239

сел его обидел, ни я, ни кто другой из нас не знает как и чем, но, вероятно, обидел очень сильно.

И, как на грех, на следующей неделе у этого недотепы день рождения. Праздновать день рождения и ни с кем не разговаривать, дуться и принимать подарки — как можно это сочетать?

 

Состояние менеера Фоскёйла резко ухудшилось, у него уже больше десяти дней температура около сорока. Врач считает его безнадежным, предполагается, что рак добрался до легкого. Несчастный, как бы я хотела ему помочь, но тут ромочь может один только Бог!

Я написала забавный рассказ, он называется «Бларри открывает мир» и пришелся весьма по вкусу троим моим слушателям.

Я до сих пор сильно простужена, заразила Марго и родителей. Только бы не подхватил заразу Петер, он требовал, чтобы я его поцеловала, и назвал меня своей Эльдорадо. Так сказать нельзя, глупый мальчик! Но все-таки он милый!

 

 

Твоя Анна М. Франк

ЧЕТВЕРГ, 27 АПРЕЛЯ 1944 г.

Милая Китти!

Сегодня мадам встала не с той ноги, ноет и ноет: ах, она простужена, ах, ей хочется конфет, ах, как надоело все время сморкаться. Потом ворчит, что солнце не сияет, что союзники все не высаживаются, что нам нельзя смотреть в окна и т. д. и т. п. Мы не выдержали и стали ужасно смеяться над ней, и, видно, все было не так уж плохо, потому что она тут же сама засмеялась вместе с нами.

Сейчас я тебе напишу рецепт приготовления нашей картофельной запеканки, видоизмененный в связи с отсутствием лука.

Взять очищенную картошку, измельчить в овощерезке, добавить государственную муку и соль. Форму для выпечки или огнеупорную посуду смазать изнутри парафином или стеарином, полученную массу запекать в течение 2,5 часов. Подавать с испорченным земляничным компотом. (Лука, а

240

также жира ни для теста, ни для смазывания формы в наличии не имеется.)

Я сейчас читаю книгу «Император Карл V», написанную неким профессором Геттингенского университета; он работал над этой книгой сорок лет. За пять дней я прочла пятьдесят страниц, больше прочитать невозможно. В книге 598 страниц, можешь вычислить, как долго я буду ее читать, а ведь есть еще вторая часть! Но — очень интересно...

Чего только не узнает школьница за один день, взять хоть меня. Сначала я переводила с голландского на английский отрывок о последней битве Нельсона. Потом занялась Северной войной (1700 — 1721): Петр Великий, Карл Двенадцатый, Август Сильный, Станислав Лещинский, Мазепа, фон Герц, Бранденбург, Западная Померания, Восточная Померания и Дания плюс хронология. Затем перенеслась в Бразилию, прочитала о табаке из Баии, о перепроизводстве кофе, о полуторамиллионном городе Рио-де-Жанейро, о Пернамбуку и Сан-Паулу, а также о реке Амазонке. О неграх, мулатах, метисах, белых, о более 50% неграмотных и о малярии. Поскольку оставалось время, я еще быстро пробежала глазами одну родословную. Ян Старый, Вильгельм Лодевейк, Эрнст Казимир I, Гендрик Казимир I, куча народу и, наконец, маленькая Маргрит Франциска (родилась в 1943 году в Оттаве).

Двенадцать часов: в мансарде учебный цикл продолжался — настоятели монастырей, пасторы, священники, папы римские... уф! И так до часу.

После двух несчастный ребенок (гм-гм) уже снова засел за работу, теперь на очереди были обезьяны узконосые и обезьяны широконосые. Китти, а ну ответь быстро: сколько пальцев на ногах у бегемота?

Далее следует Библия: Ноев ковчег, Сим, Хам и Яфет. Потом Карл Пятый. У Петера читаем «Полковника» Теккерея по-английски. Потом я спрашиваю у него французские слова, затем — сравнение Миссисипи с Миссури.

Хватит на сегодня, adieu!*

Твоя Анна М.Франк

* Пока (фр.).

241

ПЯТНИЦА, 28 АПРЕЛЯ 1944 г.

Милая Китти!

Я не забываю свой сон о Петере Схиффе (см. мой дневник за начало января). Когда я вспоминаю его, я и сегодня чувствую, как его щека прикасается к моей, — изумительное ощущение, от которого все становится хорошо. С моим здешним Петером у меня тоже подчас возникало это ощущение, но никогда — с такой силой... вплоть до вчерашнего дня, когда мы, как обычно, сидели на диванчике и обнимались. И тут вдруг обычная Анна исчезла, и ее место заняла другая Анна, совсем не похожая на первую — насмешливую и дерзкую, другая Анна, у которой одно желание — любить и быть кроткой и нежной.

Я сидела прижавшись к нему, меня захлестнуло волнение, слезы навернулись на глаза, одна упала ему на комбинезон, другая побежала вдоль носа и тоже капнула ему на комбинезон. Заметил ли он? Он не выдал этого ни одним движением. Чувствовал ли он то же, что и я? Он почти не произнес ни слова. Знал ли он, что рядом с ним две Анны? Все это вопросы без ответа.

В полдевятого я встала, подошла к окну, там мы всегда , прощаемся. Я все еще дрожала, я все еще была другой Анной, он подошел ко мне, я обняла его за шею и поцеловала в щеку и только хотела поцеловать в другую, как наши губы встретились и — куда тут денешься? — прижались друг к другу. Голова у нас кружилась, мы прижимались губами еще и еще, мы хотели, чтобы это никогда не кончалось... Ах!

Петеру так нужна нежность, к тому же он впервые в жизни открыл для себя девочку, впервые увидел, что даже у самых вредных девчонок есть душа и сердце, и стоит им остаться с мальчиком наедине, как они меняются. Впервые в жизни он подарил кому-то свою дружбу и самого себя, до сих пор у него никогда не было ни друга, ни подруги. Теперь мы нашли друг друга, я ведь тоже его не знала, у меня ведь тоже никогда не было близкого друга, и вот во что это вылилось...

И снова вопрос, который не оставляет меня в покое: «Хорошо ли это?» Хорошо ли, что я так быстро уступаю, что я такая пылкая, такая же пылкая и страстная, как и сам Петер? Можно ли мне, девочке, настолько давать себе волю?

242

 

А ответ один: «Я так страстно хочу этого, так долго этого ждала, я так одинока и теперь наконец нашла утешение».

Утром мы ведем себя обычно, днем тоже вполне обычно, кроме отдельных случаев, но по вечерам на поверхность вновь всплывает тяга друг к другу, накопленная за целый день, воспоминания о счастье и блаженстве прошлых встреч, и мы думаем только друг о друге. Каждый вечер, после прощального поцелуя, я хочу броситься прочь, не смотреть ему в глаза, прочь, прочь, побыть в темноте, одной!

Но что же я нахожу, когда спускаюсь на четырнадцать ступенек? Яркий свет, расспросы, смех, надо тут же чем-то заняться и вести себя так, чтобы по мне ничего не было заметно.

Мое сердце еще слишком растревожено, и я не могу сразу отойти от потрясения вроде того, что я пережила вчера вечером. Кроткая, нежная Анна является слишком редко и потому не поддается, когда я пытаюсь тут же выставить ее за дверь. Петер затронул мое сердце глубже, чем кто-либо другой в моей жизни, если не считать моего сна. Петер захватил меня, вывернул мою душу наизнанку, и разве не каждому на моем месте был бы необходим покой, чтобы прийти в себя? Ах, Петер, что ты сделал со мной? Чего ты хочешь от меня?

К чему могут привести наши отношения? Теперь, когда все это происходит со мной, ах, как хорошо я понимаю Беп, понимаю ее сомнения; будь я постарше и захоти он жениться на мне, что бы я ему ответила? Анна, будь честной! Ты не могла бы выйти за него замуж, но и отказаться от него так трудно... Характер у Петера еще не сформировался, у него слабая воля, слишком мало мужества и силы. Он еще ребенок, душой он не старше меня; он ищет лишь покоя и счастья. Неужели мне и правда только четырнадцать? Неужели я и правда всего лишь глупая школьница? Неужели у меня и правда нет никакого опыта? Но у меня больше опыта, чем у других, мне пришлось пережить такое, чего никто в моем возрасте не испытывал.

Я боюсь самой себя, я боюсь, что в своей страсти слишком скоро отдам себя, тогда уже потом с другими мальчиками не может быть ничего хорошего. Ах, как трудно, снова и

243

 

снова сердце спорит с рассудком, то время говорить сердцу, то время говорить рассудку, но могу ли я быть уверена, что правильно выбрала время?

Твоя Анна М. Франк

ВТОРНИК, 2 МАЯ 1944 г.

Милая Китти!

В субботу вечером я спросила у Петера, считает ли он, что я должна рассказать папе про нас, он помялся, но потом сказал, что да. Я обрадовалась, это говорит о том, что чувство у него чистое. Спустившись вниз, я тут же пошла вместе с папой за водой и еще на лестнице сказала:

— Папа, ты ведь наверняка понимаешь, что, когда мы сидим с Петером, мы не отодвигаемся друг от друга на целый метр, ну и как, по-твоему, это плохо?

Папа ответил не сразу.

— Нет, Анна, я не считаю, что это плохо, но здесь, где мы живем, так скученно, ты должна быть осторожна.

Он добавил еще что-то в этом духе, и мы пошли наверх. Утром в воскресенье он позвал меня к себе и сказал:

— Анна, я еще раз подумал (мне стало страшно!), здесь это, в общем-то, не очень хорошо, до сих пор я полагал, что вы просто добрые друзья. Петер в тебя влюблен?

— Ну что ты, — ответила я.

— Дочка, ты ведь знаешь, я вас очень хорошо понимаю, но будь более сдержанной, не ходи наверх слишком часто, не особенно поощряй его. В таких делах активной стороной всегда бывает мужчина, а женщина его сдерживает. На свободе все было бы совсем иначе, ты общалась бы с другими девочками и мальчиками, могла бы куда-нибудь уйти, заниматься спортом и мало ли чем еще, но здесь, где вы слишком много бываете вместе и ты не сможешь уйти, если захочешь, вы видитесь постоянно, можно сказать, ежечасно... Будь осторожна, Анна, и не относись к этому слишком уж серьезно.

— Я и не отношусь, но Петер порядочный, он милый мальчик!

— Да, но он слабохарактерный, он легко поддается любым влияниям, как хорошим, так и дурным. Надеюсь, что хорошее возобладает, ведь от природы-то он хороший.

144

,Мы еще немного побеседовали и пришли к тому, что папа поговорит с Петером тоже. :

В воскресенье днем на мансарде Петер спросил:

— Ну как, Анна, ты поговорила с отцом?

— Да, — ответила я, — сейчас я тебе расскажу. Папа не видит в этом дурного, но он считает, что здесь, где мы все сидим друг у друга на головах, легко могут возникнуть столкновения.

— Мы же обещали друг другу, что не будем ссориться, я собираюсь выполнить обещание.

— Я тоже, Петер, но папа не думал, что у нас «такие» отношения, он считал нас просто добрыми друзьями. Как ты думаешь, теперь это уже невозможно?

— Для меня возможно, а для тебя?

— Для меня тоже. Папе я тоже сказала, что я тебе доверяю. Я доверяю тебе, Петер, на все сто процентов, так же, как ему, и я считаю, что ты этого заслуживаешь, ведь так?

— Надеюсь. (Он очень смутился и немного покраснел.) — Я верю в тебя, Петер, — продолжала я. — Я верю в твой хороший характер и в то, что ты кое-чего достигнешь в жизни.

Мы заговорили о чем-то другом, а потом я сказала:

— Я знаю, что, когда мы выйдем отсюда, ты меня забудешь.

Он вспыхнул.

— Это неправда, Анна, нет-нет, ты не должна так думать обо мне.

И тут нас позвали.

Папа поговорил с ним, Петер рассказал мне об этом в понедельник.

— Твой папа сказал, мол, эти ваши дружеские отношения когда-нибудь могут перейти во влюбленность. Но я ответил, что мы будем помогать друг другу не переходить границ.

Теперь папа хочет, чтобы я реже ходила наверх по вечерам, но я с этим не согласна, не только потому, что мне приятно быть с Петером, а еще потому, что я сказала ему о своем доверии. Я действительно ему доверяю и хочу это доказать, а если я из недоверия не буду к нему ходить, я никогда не смогу доказать свое доверие. , Нет, я пойду! >

245

А тем временем «Дюсселова драма» благополучно разрешилась. В субботу вечером за столом он в изящных оборотах нидерландского языка принес свои извинения. Ван Даан тут же их принял. Дюссел, наверно, целый день учил свое выступление наизусть.

Воскресенье, день рождения Дюссела, прошло спокойно. Мы подарили ему бутылку хорошего вина урожая 1919 года, Ван Дааны (которые теперь уже могли сделать ему подарок) — банку пикулей и пачку лезвий для бритвы, Кюглер кувшин лимонада, Мип — книгу, Беп — растение в горшке. Дюссел угостил каждого яйцом.

Твоя Анна М.Франк

СРЕДА, 3 МАЯ 1944 г.

Милая Китти!

Сначала новости недели. Политика взяла отпуск, ничего, ну решительно ничего не происходит, не о чем и рассказывать. Я мало-помалу тоже поверила в высадку союзников, не могут же они требовать, чтобы русские справлялись в одиночку. Впрочем, сейчас и русские ничего не предпринимают.

Менеер Клейман снова каждое утро приходит в контору. Он принес новую пружину для Петерова дивана, так что Петеру теперь нужно перебирать диван, а ему, естественно, совсем неохота. Клейман принес также кошачий порошок от блох.

Рассказывала ли я тебе, что нашего Моффи больше нет? Он бесследно исчез в прошлый четверг. Наверняка уже в кошачьем раю, какой-нибудь друг животных приготовил из него лакомое блюдо. Возможно, некой девушке, у которой есть деньги, достанется шапка из его шкурки. Петер очень горюет по этому поводу.

Уже две недели по субботам мы едим ленч в полдвенадцатого; до этого времени приходится терпеть, съев утром лишь чашечку каши. А теперь у нас будет такой порядок каждый день, начиная с завтрашнего, таким образом нам удастся сократить одну трапезу. Овощи по-прежнему очень трудно достать, сегодня к обеду был гнилой кочанный салат. Обычный салат, шпинат или кочанный салат, и так

246

день за днем. И к тому же гнилая картошка, сочетание — пальчики оближешь!

У меня уже больше двух месяцев не было месячных, наконец в воскресенье они пришли. Хоть вещь это неприятная и хлопотная, я очень рада, что они не заставили себя ждать дольше.

Как ты, вероятно, догадываешься, здесь у нас часто кто-нибудь в отчаянии вопрошает: «Зачем, ну зачем нужна война, почему люди не могут жить в мире, кому нужно это опустошение?»

Естественный вопрос, но убедительного ответа до сих пор никто не нашел. Ну зачем в Англии строят все более гигантские самолеты, изготовляют все более тяжелые бомбы и, наоборот, хлипкие дешевые дома для послевоенного восстановления? Почему ежедневно на войну тратятся миллионы, а на медицину, на помощь художникам и артистам, на помощь бедным не находится ни гроша? Почему в одних странах люди голодают, а в других гниют лишние продукты? Ну почему люди ведут себя так безрассудно?

Я не думаю, что войны развязывают только сильные мира сего — правители и капиталисты. О нет, маленький человек участвует в этом с неменьшим удовольствием, иначе народы давно уже восстали бы против войны. Ничего не поделаешь, человеку присуща тяга к разрушению, тяга к убийству, ему хочется буйствовать и сеять смерть, и пока все человечество без исключения коренным образом не изменится, будут свирепствовать эти войны, и снова и снова будет сметаться с лица земли и уничтожаться все, что построено и выращено или выросло само, чтобы потом опять все началось сначала.

Я часто бываю в унынии, но никогда — в отчаянии, на то, что мы прячемся, я смотрю как на опасное приключение, романтичное и интересное. Наши лишения я рассматриваю как развлечение. Ведь я намереваюсь жить не так, как другие девочки, а в будущем не так, как обычные домашние хозяйки. Наше заточение в Убежище — хорошее начало интересной жизни, и поэтому, только поэтому я должна в самые опасные минуты смеяться над комичной ситуацией.

247

Я молода, и многие мои качества еще не раскрылись,; я молодая и сильная и переживаю великое приключение, я нахожусь в самом его центре, и не мне целыми днями ныть, что, ах, мол, я лишена удовольствий! От природы мне многое дано: у меня счастливый характер, я жизнерадостная и сильная. Я чувствую, как с каждым днем созревает моя душа, как близится освобождение, как прекрасна природа, какие хорошие люди меня окружают, как интересно, как забавно это приключение. Отчего же мне приходить в отчаяние?

Твоя Анна М.Франк

ПЯТНИЦА, 5 МАЯ 1944 г.

Дорогая Китти!

Папа мною недоволен, он думал, что после нашего разговора в воскресенье я по собственному почину перестану каждый вечер ходить наверх. Он сказал, чтобы я больше не смела ходить «обжиматься». Это слово больно резануло меня, и так уж весь разговор был мне неприятен, зачем же ему понадобилось делать его еще неприятнее? Сегодня я с ним поговорю. Марго дала мне добрые советы, вот примерно что я напишу:

«Папа, мне кажется, ты ждешь от меня объяснения, и вот я тебе его даю. Ты разочаровался во мне, ты ожидал от меня больше сдержанности, наверно, ты хочешь видеть меня такой, какой подобает быть четырнадцатилетней девочке, но в этом ты ошибся!

С тех пор как мы очутились здесь, с июля 1942 года и вплоть до последних недель, мне приходилось очень нелегко. Если бы ты знал, сколько вечеров я проплакала, в каком я была отчаянии, какой несчастной и одинокой я себя чувствовала, тебе, наверно, было бы понятно, почему меня так тянет пойти наверх. Не день и не два шла во мне внутренняя работа, которая привела в конце концов к тому, что я могу жить совсем без матери и вообще без чьей бы то ни было поддержки; та самостоятельность, к которой я пришла теперь, стоила мне очень много борьбы и слез. Можешь смеяться, можешь не верить, мне это безразлично, но я знаю, что я отдельный человек, что я сама по себе, и не чув-

248

ствую ни на грош ответственности перед родителями. Я рассказала тебе про нас с Петером, чтобы ты не считал, что я делаю все это исподтишка, но за свои поступки я отвечаю только перед самой собой.

Когда мне было трудно, вы — ты тоже — закрывали глаза и затыкали уши, ты мне не помог, наоборот, меня только одергивали, чтобы я не шумела. Я шумела лишь для того, чтобы не чувствовать себя беспрестанно несчастной, я дерзила, чтобы хоть на время заглушить внутренний голос. Полтора года, ежедневно и ежечасно, я разыгрывала спектакль, не жаловалась, никогда не выходила из роли, нет, ничего такого не было и в помине, ну а теперь моя борьба закончена. Я победила. Я самостоятельна телом и душой, мне больше не нужна мама, во всей этой борьбе я обрела силу.

И теперь, когда я выплыла, когда я знаю, что одержала победу, я и дальше пойду своим путем одна, пойду тем путем, который сама выбрала. Не считай меня четырнадцатилетней, мои невзгоды сделали меня старше; я не раскаюсь в своих поступках, я буду делать то, что сама считаю правильным.

Ты не можешь добром добиться, чтобы я не ходила наверх, или ты мне категорически запрещаешь все, или ты мне полностью доверяешь, и если так, оставь меня в покое!»

Твоя Анна М.Франк

СУББОТА, 6 МАЯ 1944 г.

Милая Китти!

Вчера перед едой я сунула свое письмо папе в карман; как мне потом сказала Марго, он, прочитав его, весь вечер был сам не свой (я-то наверху мыла посуду). Бедный Пим, я могла бы предвидеть, каково будет действие моего послания. Он ведь такой уязвимый! Петеру я сразу сказала, чтобы он меня больше ни о чем не спрашивал и ничего не говорил. Пим пока ничего не сказал мне о письме, может быть, все еще впереди?

У нас жизнь идет помаленьку. Ян, Кюглер и Клейман рассказывают совершенно невероятные вещи о ценах и людях: 250 граммов чая стоят 350 гульденов, 250 граммов кофе 80 гульденов, масло — 35 гульденов фунт, одно яйцо — 1,45

249

гульдена. Болгарский табак продают по 14 гульденов за унцию! Все торгуют из-под полы, каждый мальчишка-рассыльный предлагает какой-нибудь товар. Рассыльный нашего булочника принес нам штопальные нитки, 90 центов крошечный моток, молочник достает «левые» продовольственные карточки, в похоронном бюро торгуют сыром. Грабежи, убийства и кражи происходят ежедневно, полицейские и ночные сторожа занимаются этим так же, как и настоящие воры, каждый хочет набить чем-нибудь живот, а поскольку зарплата заморожена, людям приходится заниматься мошенничеством. Полиция по делам несовершеннолетних непрерывно занята розыском, каждый день пропадают девочки пятнадцати, шестнадцати, семнадцати лет и старше.

Я хочу попытаться закончить рассказ про волшебницу Эллен. Я шутки ради могу подарить его папе на день рождения, шутки ради укажу авторское право и тому подобное. До свиданья (вообще-то это неправильно, в передаче из Англии на немецком языке всегда говорят «Auf Wiederhoren»*, а я должна бы написать «До следующего письма»).

Твоя Анна М. Франк

 

 

ВОСКРЕСЕНЬЕ УТРОМ, 7 МАЯ 1944 г.

Милая Китти!

Вчера у нас с папой был долгий разговор, я ревела в три ручья, и он тоже плакал. Знаешь, что он мне сказал:

— Много писем получал я в жизни, но это было самое подлое. И это ты, Анна, ты, окруженная родительской любовью, ты, чьи родители всегда делают для тебя все, всегда и при всех обстоятельствах защищают тебя, ты говоришь о том, что не чувствуешь перед ними никакой ответственности! Ты чувствуешь себя обделенной и заброшенной. Нет, Анна, это ты обидела нас, это ты к нам очень несправедлива. Возможно, ты этого не хотела, но написала-то именно так. Нет, Анна, такого упрека мы не заслужили!

Что же я наделала, такого дурного поступка я еще сроду не совершала. Я написала свое письмо лишь для того, что-

* Букв.: «До следующего слушания» (нем.).

250

бы покрасоваться своими слезами и рыданиями, выставить себя в лучшем свете, чтобы он меня «зауважал». Конечно, мне и в самом деле было очень плохо и насчет мамы я написала сущую правду, но обвинять доброго Пима, который все для меня делал и сейчас все для меня делает, — нет, это хуже чем низость.

Ну и поделом мне, хорошо, что меня хоть раз сбросили с моей недосягаемой высоты, что моя гордыня хоть раз получила щелчок, я, конечно, чересчур зарвалась. Оказалось, что юффрау Анна Франк далеко не всегда поступает идеально! Причинить такое горе другому, да еще умышленно, да еще человеку, которого, по твоим словам, ты любишь, — это подлый, очень подлый поступок.

И особенно стыдно мне потому, что папа мне все простил, он сказал, что бросит письмо в печку, он ласков со мной и ведет себя так, как будто это он виноват. Да, Анна, тебе нужно еще очень многому научиться, давай-ка принимайся за дело вместо того, чтобы смотреть на других людей свысока и обвинять их.

У меня было много огорчений, но у кого же в моем возрасте их нет? Я часто разыгрывала спектакль, но я ведь даже не осознавала этого, я чувствовала себя одинокой, но почти никогда не отчаивалась. Я никогда не доходила до того, чтобы, как папа, бродить по улицам с ножом, желая покончить счеты с жизнью.

Мне должно быть очень стыдно, мне и вправду очень стыдно; сделанного не воротишь, но это мне урок на будущее. Я начну все сначала, и мне будет легче теперь, когда у меня есть Петер. Имея такую опору, я смогу! Я больше не одинока, он меня любит, я люблю его, у меня есть мои книги, тетради, где я пишу свои рассказы, и мой дневник, я не самая ужасная уродина, не такая уж большая дура, жизнерадостна от природы и хочу, чтобы у меня еще и выработался хороший характер.

Да, Анна, ты ведь и сама прекрасно понимала, что твое письмо слишком сурово и что ты пишешь неправду, но как ты гордилась этим письмом! Впредь я буду брать пример с папы и обязательно исправлюсь.

Твоя Анна М.Франк

251

ПОНЕДЕЛЬНИК, 8 МАЯ 1944 г.

Милая Китти!

Рассказывала ли я тебе уже когда-нибудь о нашей семье? Насколько я помню, нет, и потому сделаю это сейчас. Мой папа родился во Франкфурте-на-Майне в сказочно богатой семье. Михаэль Франк был банкиром и нажил миллионы, Алиса Штерн была дочерью очень почтенных и состоятельных родителей. В молодости Михаэль Франк был совсем не богат, но сумел пробиться в жизни. Мой папа в молодости жил так, как и все сыновья богачей: каждую неделю вечеринки, балы, празднества, красивые девушки, вальсы, званые обеды, много комнат и т. п. После дедушкиной смерти деньги пропали, а после мировой войны и инфляции от них вообще ничего не осталось. Но до войны семья была еще достаточно богатой. Так что папа получил блестящее воспитание и вчера ужасно смеялся, когда в 55 лет впервые в жизни за столом выскреб сковородку.

Мама была не такая богатая, но тоже вполне состоятельная, так что мы здесь то и дело с открытым ртом выслушиваем рассказы про свадьбы и помолвки, на которые приглашалось по 250 человек, про балы и званые обеды.

Сейчас нас уж никак не назовешь богатыми, но я надеюсь, что после войны все изменится, поверь, я вовсе не настроена вести скучное мещанское существование, что, кажется, вполне устраивает маму и Марго. Я хотела бы пожить год в Париже и год в Лондоне, совершенствоваться в языках и изучать историю искусств. А вот Марго, в отличие от меня, хочет быть медсестрой и ухаживать за роженицами в Палестине. Мне все еще очень хочется красивых платьев и интересных знакомств, я хочу что-то повидать и испытать в жизни, об этом я тебе уже рассказывала, и немножко денег при этом тоже не помешает!

Сегодня Мип рассказывала о помолвке своей племянницы, где она была в субботу. У племянницы богатые родители, а у ее жениха еще богаче. У нас слюнки потекли от рассказа Мип о том, чем их угощали: овощной суп с мясными фрикадельками, сыр, пирожки с мясом, холодные закуски из яиц и ростбифа, пирожки с сыром, ромовый бисквит, вино и сигареты, и всего этого сколько душе угодно.

252

Мип выпила десять рюмок и выкурила три сигареты; нечего сказать, хороша наша поборница трезвости! Если уж Мип так много выпила, могу себе представить, сколько заглотал ее супруг. На этом празднике все, конечно, были навеселе. Среди гостей были двое полицейских из комиссии по расследованию убийств, они фотографировали помолвленных; Мип ни на минуту не забывает нас, своих подопечных, это видно из того, что она запомнила фамилии и адреса этих полицейских на случай, если что-нибудь произойдет и потребуется помощь добрых нидерландцев. У нас текли слюнки, ведь мы съели на завтрак всего по две ложки каши и клацали зубами от голода, ведь мы изо дня в день только и питаемся что недоваренным шпинатом (ради витаминов) и гнилой картошкой, ведь нам нечем насытить наши пустые желудки, кроме салата, кочанного салата, шпината, шпината и еще раз шпината. Может быть, от него когда-нибудь мы станем сильными, как Матрос Пучеглаз*, но пока этим и не пахнет!

Если бы Мип взяла нас с собой на эту помолвку, другим гостям не досталось бы ни одного печеньица. Будь мы на этом празднике, мы расхватали бы все, даже мебель не оставили бы на своих местах. Представляешь, мы впивали в себя каждое слово Мип, мы так обступили ее, как будто никогда в жизни не слышали о вкусной еде и шикарных людях! И это внучки прославленного миллионера! Странные все же вещи порой происходят в мире!

Твоя Анна М.Франк

ВТОРНИК, 9 МАЯ 1944 г.

Милая Китти!

Рассказ про волшебницу Эллен закончен. Я переписала его на хорошей почтовой бумаге, разукрасила красными чернилами и сшила листочки. Все вместе выглядит очень приятно, но не знаю, не маловато ли все же для подарка. Марго и мама написали каждая по стихотворению в честь юбилея.

* Персонаж диснеевских мультфильмов.

253

Менеер Кюглер пришел сегодня с сообщением, что начиная с понедельника мефрау Брокс не будет уходить на обеденный перерыв, а будет два часа пить кофе здесь. Представляешь? Никому нельзя будет подниматься наверх, Ван Хувен не сможет в это время приносить картошку, Беп не сможет ходить к нам есть, нам нельзя будет пользоваться уборной, и вообще мы должны будем сидеть тихо как мыши, ну и мало ли еще какие неприятности! Мы стали изощряться в остроумии, выдвигая предложения, как бы от нее отделаться. Ван Даан сказал, что самое верное средство — подсыпать слабительное ей в кофе.

— Ой нет, — ответил Клейман, — пожалуйста, не надо, тогда она вообще не будет вылезать из сортира.

Громовой хохот.

— Из сортира? — спросила мефрау. — А что это значит?

Ей объяснили.

— И я всегда могу употреблять это слово? — осведомилась она простодушно.

— Представляешь, — хихикнула Беп, — вдруг ты спросишь в магазине «Бейенкорф», где у них сортир, а тебя даже не поймут!

Теперь Дюссел точно в полпервого занимает сортир, если уж пользоваться этим словом. Сегодня я набралась храбрости, взяла лист розовой бумаги и написала:

Распорядок пользования уборной для господина Дюссела:

утро -7.15-7.30

день — после 13 часов

далее по потребности.

Листок я прикрепила к зеленой двери уборной. Надо было бы еще добавить: за нарушение указанных правил — заточение.

Потому что наша уборная запирается как изнутри, так и снаружи.

Последний анекдот Ван Даана:

«Один 13-летний мальчик в связи с уроком священной истории и рассказом про Адама и Еву спросил отца:

— Скажи, папа, как я родился?

— А вот как, — ответил папа, — тебя принес аист из моря во время прилива, положил к маме в постель и сильно

254

клюнул ее в ногу. От этого у нее пошла кровь, и ей пришлось больше недели пролежать в кровати.

Чтобы уточнить, мальчик обратился еще и к матери.

— Скажи, мама, — спросил он, — как, собственно говоря, ты родилась и как родился я?

Мать дословно повторила рассказ отца, а мальчик, чтоб уж добраться до самой сути, пошел еще к дедушке.

— Скажи, дедушка, — спросил он, — как ты родился и как родилась твоя дочь?

И в третий раз услыхал тот же ответ.

Вечером он записал в свой дневник: «Я навел очень точные справки и убедился, что в нашей семье уже в течение трех поколений не имеет места половая жизнь».

Уже три часа, мне пора заниматься.

Твоя Анна М.Франк

P.S. Про нашу новую уборщицу я тебе уже рассказывала, хочу только добавить, что эта дама замужем, ей 60 лет и она туга на ухо. Очень мило, учитывая, что до нее могут донестись какие-нибудь звуки, издаваемые восьмеркой нелегалов.

Ах, Кит, какая чудесная стоит погода, если бы только я могла выйти!

 

СРЕДА, 10 МАЯ 1944 г.

Милая Китти!

Сидим мы вчера днем в мансарде и занимаемся французским, вдруг слышу: у меня за спиной журчит вода, я спрашиваю у Петера, что бы это значило, но он не успевает мне ответить, он стремглав мчится на чердак, на место катастрофы, грубо хватает Муши, который, как оказалось, не стал делать по-маленькому в отведенном для этого месте, сочтя торфяную крошку слишком мокрой, а пристроился рядом, — и водворяет преступника в кошачий ящик. Поднимается шумная возня. Муши, который тем временем уже облегчился, несется вниз. Чтобы все же справить нужду с минимальным комфортом, Муши уселся на кучку стружек, прикрывавшую щель в ноздреватом полу чердака. Моча тут же протекла с чердака сквозь потолок мансарды и, к несча-

255

стью, попала частично как раз в бочку с картошкой, частичт но на пол рядом. Потолок в мансарде протек очень сильно, и, поскольку в полу там было тоже немало дырочек, много желтых капель просочилось сквозь потолок комнаты прямо на стол, между стопкой чулок и книгами.

Я корчилась от смеха, очень уж комичное было зрелище; Муши, съежившийся в комок под стулом, Петер с ведг ром воды, хлоркой и половой тряпкой и Ван Даан, который всех успокаивает. Вскоре последствия несчастья были ликвидированы, но, как известно, кошачьи писи очень сильно воняют. Это с отчетливостью подтвердила вчерашняя картошка, а также стружки, которые папа отнес вниз в ведре и сжег.

Бедный Муши! Откуда тебе знать, что теперь не достанешь торфяной крошки?

Анна

 

ЧЕТВЕРГ, 11 МАЯ 1944 г.

Милая Китти!

Вот еще одна смешная сценка.

Петеру надо было подстричь волосы, парикмахером, как всегда, предстояло быть его мамаше. В двадцать пять минут восьмого Петер ушел к себе в комнату, ровно в полвосьмого он вновь появился, в чем мама родила, если не считать синих плавок и спортивных тапочек.

— Ну, пошли? — спросил он свою мать.

— Сейчас, вот только найду ножницы.

Петер стал помогать ей искать и при этом устроил невообразимый кавардак в ее туалетном ящичке. Она ворчала:

— Петер, не устраивай такой кавардак.

Что ответил Петер, я не разобрала, но, наверно, он ей надерзил, потому что она шлепнула его по руке, он дал сдачи, она в ответ ударила изо всей силы, и Петер, скорчив Смешную рожу, отдернул руку.

— Пошли, старая!

Мефрау не трогалась с места, Петер схватил ее за запястья и так протащил через всю комнату, она плакала, смеялась, ругалась, упиралась — все было бесполезно. Петер довел свою пленницу до лестницы на мансарду, тут уж ему

256

 

пришлось ее отпустить. Мефрау вернулась в комнату и с громким вздохом повалилась на стул.

— Die Entfuhrung der Mutter*, — пошутила я.

— Да, но он сделал мне больно.

Я подошла посмотреть и приложила к ее горячим, покрасневшим запястьям примочки с холодной водой. Петер, который еще стоял у лестницы, вернулся в комнату, зажав в руке свой брючный ремень, как укротитель. Но мефрау все не шла, она сидела у письменного стола и искала носовой платок.

— Сначала извинись.

Ну ладно, приношу свои извинения, а то мы протянем время до самой ночи.

Мефрау против воли засмеялась, поднялась и пошла к двери. Здесь она сочла нужным сначала дать нам кое-какие объяснения. (Нам — это моим родителям и мне, мы мыли посуду.)

— Дома он был не такой, — сказала она. — Дома я бы ему так наподдала, что он бы с лестницы скатился (!). Он никогда не был таким дерзким, ведь я его шлепала не раз и не два. Вот вам современное воспитание, вот вам современные дети, да разве я бы позволила себе так схватить свою маму, а вы, менеер Франк, вы обходились так со своей матерью?

Она была ужасно взвинчена, ходила взад и вперед, задавала вопросы и сама отвечала на них, несла Бог знает что, а наверх все не шла. Потом наконец-то, слава Богу, убралась восвояси.

Уже через пять минут она вернулась надутая, сбросила фартук, на мой вопрос, неужто она уже управилась, невпопад ответила, что ненадолго сходит вниз, и вихрем слетела по лестнице, вероятно, в объятья своего Путти. Поднялась она только в восемь часов, вместе с мужем, Петера привели с мансарды и беспощадно отругали, до меня долетали только отрывочные бранные слова — оболтус... хулиган... невежа... дурной пример... Анна то... Марго се... Но по всей видимости, сегодня у них уже все в порядке.

Твоя Анна М.Франк

* Похищение матери (нем.).

257

P.S. Во вторник и в среду вечером по радио выступала наша возлюбленная Королева, она уходит в отпуск, чтобы подкрепить свои силы перед возвращением в Нидерланды. В ее речи прозвучало, мол, как только я вернусь... освобождение близко... героизм и тяжелые испытания...

После нее выступал министр Гербранди. У него оказался такой писклявый детский голосок, что мама невольно ахнула. Заключил передачу пастор, который, похоже, своровал свой голос у некоего благородного менеера, и призывал Господа не оставить евреев, узников концлагерей и тюрем и тех, кого угнали в Германию.

ЧЕТВЕРГ, 11 МАЯ 1944 г.

Милая Китти!

Я забыла наверху свою «шкатулку со всякой всячиной», и, следовательно, в том числе авторучку, а у них «мертвый час» (до полтретьего), и их нельзя будить, так что ты уж не взыщи, пишу карандашом.

Я сейчас ужасно занята, как странно это ни покажется, у меня не хватает времени, чтобы провернуть всю эту гору работы. Рассказать тебе вкратце, что я должна сделать? Ну так вот, до завтра мне надо дочитать первую часть биографии Галилео Галилея, потому что книгу нужно вернуть в библиотеку. Я начала ее читать вчера, сейчас я на странице 220, а всего в ней 320, так что я успею. На той неделе мне надо прочитать «Палестину на распутье» и вторую часть «Галилея». Дальше, вчера я закончила первую часть биографии императора Карла Пятого и много чего оттуда выписала, в том числе родословные, теперь крайне необходимо все это привести в порядок. Затем у меня скопилось три страницы иностранных слов, выписанных из разных книг, надо их прочитать вслух, переписать и выучить. Пункт четвертый в моей программе — мои кинозвезды, они свалены как попало и ждут не дождутся, чтобы их разобрали как следует; но, поскольку на это потребуется много дней, а профессор Анна, как уже было сказано, в данный момент задыхается от работы, пусть пока хаос остается хаосом. Далее ждут своей очереди Те-сей, Эдип, Пелей, Орфей, Ясон и Геркулес, их многочис-

258

 

ленные деяния перемешались у меня в голове, как пестрые нити в ткани платья, и с Мироном и Фидием тоже нужно разобраться, а то я забуду, что я про них знаю. То ше самое можно сказать, например, о Семилетней и Девятилетней войнах.

Этак у меня в голове все перепутается. Ну что прикажешь делать, если у меня плохая память! Воображаю, как я буду все забывать, когда мне стукнет восемьдесят!

Да, вот еще Библия, ну когда же наконец я дойду до истории про купание Сусанны? И в чем там дело с грехом Содома и Гоморры? Ах, как ужасно много вопросов, как многому нужно еще учиться! А Лизелотта Пфальцская? Ее я тем временем совсем забросила.

Так что видишь, Китти, в какой я запарке?

Теперь о другом. Ты уже давно знаешь, что я больше всего хочу стать когда-нибудь журналисткой, а потом знаменитой писательницей. Осуществится ли моя великая мечта (или мания величия), покажет будущее, но замыслов у меня уже сейчас накопилось достаточно. Во всяком случае, хочу издать после войны книгу под названием «Убежище». Удастся ли это — еще вопрос, но основой для нее послужит мой дневник.

«Жизнь Кэди» тоже непременно доведу до конца, продолжение рассказа я придумала такое: Кэди выздоравливает, возвращается из санатория домой и переписывается с Хансом. Это происходит в 1941 году. Вскоре она обнаруживает, что Ханс симпатизирует НСД*.

Кэди же всей душой сострадает евреям и своей подруге Марианне, из-за этого они с Хансом отдаляются друг от друга. Потом они Естречаются, и сначала было у них все снова налаживается, но после у Ханса появляется другая девушка, и они с Кэди порывают. Кэди совершенно убита и, чтобы найти удовлегворение хотя бы в работе, решает стать медицинской сестрой. Выучившись на медсестру, она по настоянию друзей своего отца отправляется в Швейцарию, где ей предлагают работу в туберкулезном санатории. В пер-

 

* НСД (Национал-социалистическое движение) — партия нидерландских фашистов

259

вый же отпуск она едет на озеро Комо и случайно встречает Ханса. Он рассказывает ей, что два года назад женился на преемнице Кэди, но его жена во время приступа депрессии покончила с собой. Только женившись на другой, он понял, как любил свою маленькую Кэди, и теперь он снова просит ее руки. Кэди отказывает, хотя она и сейчас против воли продолжает его любить так же сильно, но гордость не позволяет ей согласиться. После этого Ханс уезжает, и спустя годы до Кэди доходит слух, что он обосновался в Англии и постоянно мается со здоровьем.

Сама Кэди вышла замуж в двадцать семь лет за состоятельного деревенского жителя по имени Симон. Со временем она крепко полюбила его, но все же не так, как Ханса. У нее родились две дочери и сын, Лилиан, Юдит и Нико. Симон и Кэди были счастливы, но Ханс всегда присутствовал где-то на заднем плане в ее мыслях до тех пор, пока однажды ночью он не приснился ей и она во сне не распрощалась с ним.

.Это вовсе не сентиментальная чушь, в основу рассказа подложен роман моего папы.

Твоя Анна М.Франк

СУББОТА, 13 МАЯ 1944 г.

Дорогая моя Китти

Вчера был папин день рождения и, кроме того, 19-я годовщина свадьбы моих родителей, уборщица в этот день не работала, и солнце сияло так, как еще ни разу в 1944 году. Наш каштан снизу доверху в цвету, у него пышная листва, и он гораздо красивее, чем в прошлом году.

Клейман подарил отцу биографию Линнея, Кюглер — тоже книгу о природе, Дюссел — «Амстердам на водах», Ван Дааны — огромную коробку, так красиво разукрашенную, как будто над ней потрудился лучший художник-декоратор, а внутри — три яйца, бутылка пива, бутылка йогурта и зеленый галстук. Подаренный нами горшок патоки выглядел бедновато на таком фоне. Зато мои розы чудесно пахли в отличие от красных гвоздик, подаренных Мип и Беп. В общем, ублажили его как следует. От Симонса прислали пять-

260

десят пирожных, вот это да! Кроме того, папа сам выставил угощение — пряник, пиво для господ, а для дам — йогурт. Все было очень вкусно!

Твоя Анна М. Франк

ВТОРНИК, 16 МАЯ 1944 г.

Дорогая моя Китти!

Для разнообразия (поскольку я тебе давно ничего такого не писала) перескажу маленькую дискуссию между супругами Ван Даан, которая произошла вчера вечером.

Мефрау: Наверняка немцы за это время очень сильно укрепили Атлантический вал, они, конечно, сделают все, что в их силах, чтобы остановить англичан. Все же какие огромные силы у немцев.

Менеер: О да, невероятные!

Мефрау: Да-а!

Менеер: Эти немцы наверняка напоследок выиграют войну.

Мефрау: Очень может быть, я пока еще не убеждена в обратном.

Менеер: Все, я больше тебе не возражаю.

Мефрау: Но ты же, наоборот, всегда возражаешь, ты тут же втягиваешься в спор.

Менеер: Вот уж нет, я отвечаю по возможности кратко.

Мефрау: Но отвечаешь и всегда считаешь, что ты прав. А твои пророчества сбываются далеко не всегда.

Менеер: До сих пор они сбывались.

Мефрау: А вот и нет. По-твоему, высадка союзников произошла еще в прошлом году, Финляндия уже заключила мир, с Италией еще зимой было покончено, русские уже заняли Львов. Нет уж, твои пророчества гроша ломаного не стоят.

Менеер (вставая): Хватит, заткнись наконец-то. Когда-нибудь я тебе докажу, что я прав, когда-нибудь ты у меня схлопочешь, мне осточертело твое кудахтанье, вот погоди, получишь за свои придирки.

(Конец первого действия.)

Я чуть не расхохоталась, мама и Петер тоже с трудом сдерживали смех. Ох уж эти глупые взрослые, пусть бы сначала

261

сами научились себя вести, а потом уже цеплялись к детям со своими вечными замечаниями. Начиная с пятницы мы опять по ночам открываем окна.

Твоя Анна М.Франк

Круг интересов семьи, проживающей в Убежище.

(Систематический обзор учебных занятий и читательских вкусов)

Менеер Ван Даан: не учится ничему; часто отыскивает что-нибудь у Кнаура; любит читать детективы, медицинские книги, увлекательные и несерьезные любовные романы.

Менеер Франк: учит английский язык (Диккенс!), немного занимается латынью; романов не читает, но любит серьезные и сухие жизнеописания и книги о разных странах.

Мефрау Франк: изучает английский язык заочно; читает все подряд, кроме детективов.

Менеер Дюссел: изучает английский, испанский и нидерландский без видимого результата; читает все подряд; всегда присоединяется к мнению большинства.

Петер Ван Даан: изучает английский, французский заочно, нидерландскую стенографию, английскую стенографию, немецкую стенографию, английскую деловую переписку, любит мастерить из дерева, занимается экономикой и иногда арифметикой; читает мало, иногда книги по географии.

Марго Франк: изучает английский, французский, латынь заочно, английскую стенографию, немецкую стенографию, нидерландскую стенографию, механику, гониометрию, стереометрию, физику, химию, алгебру, геометрию, английскую литературу, французскую литературу, немецкую литературу, нидерландскую литературу, бухгалтерию, географию, современную историю, биологию, экономику, читает все подряд, особенно про религию и медицину.

Анна Франк: изучает французский, английский, немецкий, нидерландскую стенографию, геометрию, алгебру, историю, географию, историю искусств, мифологию, биологию, библейскую историю, нидерландскую литературу: очень любит читать биографии, сухо или увлекательно они написаны, книги по истории (иногда романы и развлекательную литературу).

262

 

ПЯТНИЦА, 19 МАЯ 1944 г.

Милая Китти!

Вчера мне было очень плохо, меня рвало (меня, Анну!), болела голова, болел живот — все напасти, какие только можно себе представить. Сегодня мне лучше, очень хочется есть, но от бобов, которые у нас сегодня на столе, я лучше воздержусь.

У нас с Петером все хорошо. У бедного мальчика потребность в нежности еще больше, чем у меня, он до сих пор краснеет, когда мы вечером целуемся на прощанье, и просто выпрашивает еще один поцелуй. Может быть, я просто оказалась удачной заменой пропавшего Моффи? Ну что ж, и это неплохо, он так счастлив теперь, когда знает, что кто-то его любит. После того как я с таким трудом завоевала его, я в каком-то смысле поднялась над всей этой ситуацией, хоть это и не значит, что моя любовь ослабела. Он — прелесть, но моя душа очень скоро снова замкнулась; если теперь он захочет снова сломать замок, ему потребуется лом потверже!

 

Твоя Анна М. Франк

СУББОТА, 20 МАЯ 1944 г.

Милая Китти!

Вчера вечером я пришла с мансарды и, едва войдя в дверь, увидела такую картину: красивая ваза с гвоздиками лежит на полу, мама, ползая на коленях, вытирает тряпкой пол, Марго вылавливает из лужи мои бумаги.

— Что случилось? — спросила я с недобрыми предчувствиями и, не дожидаясь ответа, оглядела понесенный ущерб. Вся моя папка с родословными, тетради, книги — все промокло насквозь. Я чуть не плакала и от волнения заговорила по-немецки, своих слов я не помню, но Марго сказала, что я болтала какие-то глупости вроде: «Uniiber-sehbarer Schade, schrecklich, entsetzlich, nie zu erganzen»* и так далее. Папа хохотал, мама и Марго присоединились к

* Необозримый ущерб, ужасно, чудовищно, невосстановимо (нем.).

263

нему, а я чуть не плакала: сколько труда пошло прахом, как жалко аккуратных выписок.

Но при ближайшем рассмотрении оказалось, что, к счастью, ущерб не столь уж необозрим. Я пошла на мансарду и тщательно разобрала и отделила друг от друга слипшиеся бумажки. Потом повесила их, сколов по две, сушиться на бельевых веревках. Забавная была картина, и я невольно рассмеялась. Мария Медичи рядом с Карлом Пятым, Вильгельм Оранский и Мария-Антуанетта.

— Это Rassenschande*, — сострил менеер Ван Даан.

Поручив Петеру присматривать за моими бумагами, я снова спустилась вниз.

— Какие книги испорчены? — спросила я у Марго, которая разбирала мои книжные сокровища.

— Алгебра, — сказала Марго.

Но и учебник алгебры вовсе не был испорчен, о чем я могла только пожалеть. Лучше бы он утонул в вазе, этот учебник по алгебре мне противно взять в руки. На титульном листе по меньшей мере десятка два фамилий: все это девочки, которые по нему занимались до меня, он старый, с пожелтевшими страницами, испещрен каракулями, что-то вычеркнуто, что-то исправлено. Вот когда-нибудь разойдусь как следует и порву эту пакость в клочки!

Твоя Анна М. Франк

 

 

ПОНЕДЕЛЬНИК, 22 МАЯ 1944 г.

Милая Китти!

20 мая оказалось, что папа проспорил мефрау Ван Даан пять бутылочек йогурта. Союзники действительно все еще не высадились. Я могу с уверенностью утверждать, что весь Амстердам, все Нидерланды, мало того, все западное побережье Европы до самой Испании дни и ночи только и говорят что о высадке, спорят, держат пари и... надеются. - Напряженность достигает высшей точки; далеко не все, кого мы причисляем к «добрым нидерландцам», сохранили

* Осквернение расы (нем.) — брак или связь с неарийцем или неарийкой в фашистской Германии.

264

доверие к англичанам, далеко не все считают английскую тактику блефа образцом совершенства, о нет, люди хотят наконец увидеть дела, великие и героические дела.

Никто не мыслит дальше своего носа, не думает о том, что англичане борются за себя и свою страну, каждый почему-то считает, что англичане обязаны как можно скорее и как можно лучше спасти Голландию. Но какие у англичан обязательства перед нами? Чем заслужили голландцы великодушную помощь, которую они с такой уверенностью ожидают? Ведь это большое заблуждение, и, несмотря на их тактику блефа, англичан, уж наверно, не нужно поносить больше, чем все остальные страны, большие и маленькие, которые теперь оккупированы немцами. Англичане уж точно не станут извиняться, хотя, конечно, они проспали все те годы, когда Германия вооружалась, но ведь и другие страны, причем страны, граничащие с Германией, проспали их тоже. Страусовая политика до добра не доводит, в этом убедилась Англия, и убедился весь мир, и теперь все страны одна за другой, и Англия не меньше других, должны нести суровую расплату.

Ни одна страна не станет жертвовать своими солдатами зря, и прежде всего ради чужих интересов, не станет этого делать и Англия. Высадка, освобождение, свобода когда-нибудь придут; но выбрать подходящий момент — дело самой Англии, а не всех оккупированных стран, вместе взятых.

Нам очень горько и страшно слышать, что отношение к нам, евреям, у многих людей изменилось и перешло в свою противоположность. Мы слышали, что антисемитизм появился в таких кругах, где раньше этим и не пахло. Мы все восемь человек здесь в Убежище больно, очень больно этим задеты. Причина этого юдофобства понятна, может, даже естественна, и все же это нехорошо. Христиане упрекают евреев, что те, попав в руки к немцам, распускают язык, что они выдают своих спасителей, что многим христианам по вине евреев выпала на долю страшная судьба и страшная кара. Все это верно. Но пусть посмотрят и на другую сторону медали: окажись на нашем месте христиане, разве они вели бы себя иначе? Может ли человек, будь он еврей или христианин, выстоять против немецких методов и молчать? Все знают, что это почти невозможно, так почему же требуют невозможного от евреев? :

265

В кругах нелегалов ходит слушок, что немецких евреев, которые эмигрировали в Голландию, а теперь сидят в концлагерях в Польше, не впустят обратно в Голландию, мол, эта страна предоставила им право убежища, но, когда Гитлера не станет, пусть возвращаются в Германию. Когда я слышу такие разговоры, я, естественно, спрашиваю себя, во имя чего же ведется эта долгая и трудная война? Нам же все время говорят, что мы все сообща боремся за свободу, истину и справедливость. Но борьба еще не кончена, а уже начались раздоры, и опять оказывается, что евреи стоят меньше, чем другие. Очень печально, что опять уже в который раз подтверждается старая мудрость: за то, что сделал один христианин, отвечает он сам, за то, что сделал один еврей, вина падает на всех евреев.

Честно говоря, у меня в голове не укладывается, что голландцы, этот добрый, честный и справедливый народ, такого мнения о нас, такого мнения о, наверно, самом угнетенном, самом несчастном, самом достойном сострадания народе мира.

Я надеюсь лишь, что их неприязнь к евреям пройдет, что голландцы все-таки останутся верны себе, что ни сейчас, ни после они не изменят своему чувству справедливости, ведь антисемитизм — это такая несправедливость!

Ну а если этот ужасный слух оправдается, оставшаяся жалкая кучка евреев уйдет из Голландии. И мы тоже, мы снова соберем в узелок пожитки и побредем дальше, прочь из этой прекрасной страны, которая когда-то так радушно предложила нам пристанище, а теперь поворачивается спиной.

Я люблю Голландию, я надеялась, что я, изгнанница, найду здесь родину, я надеюсь на это и сейчас!

Твоя Анна М. Франк

ЧЕТВЕРГ, 25 МАЯ 1944 г.

Милая Китти!

Беп обручилась! Вообще-то к тому дело и шло, но никто из нас особенно не рад этому. Бертус — порядочный, симпатичный и спортивный молодой человек, но Беп его не лю-

266

бит, а раз так, зачем же выходить за него? Я, например, ее отговаривала.

Беп очень хочет и многое делает для того, чтобы чего-то достичь в жизни, а Бертус тянет ее вниз; он рабочий, без всяких интересов, ему ничего не надо, и я не верю, что Беп будет счастлива с таким слабохарактерным человеком. Просто Беп не может больше выносить всю эту неопределенность и половинчатость: месяц назад она написала ему письмо с отказом, но после этого ей стало еще хуже, она написала ему снова, и вот сейчас обручилась.

У этой помолвки много причин. Во-первых, больному отцу Беп очень нравится Бертус, а во-вторых, Беп — старшая дочь в семействе Фоскёйл, а у нее еще много младших сестренок, и мама вечно пилит ее за то, что она не замужем, в-третьих, Беп уже скоро двадцать пять, и она из-за этого очень переживает.

Мама сказала, что лучше бы Беп просто встречалась с Бертусом. Я не знаю, мне жалко Беп, и я понимаю, как одиноко она себя чувствовала. Но все равно пожениться они смогут только после войны, ведь Бертус скрывается, другими словами, живет на нелегальном положении, к тому же у обоих ни гроша за душой и никакого приданого. Что хорошего может ждать Беп, а всем нам так хотелось бы видеть ее счастливой. Но я надеюсь, что или Бертус изменится под ее влиянием, или Беп еще встретит другого симпатичного мужчину, который ее оценит.

Твоя Анна М.Франк

В тот же день

Каждый день что-нибудь новенькое: сегодня утром арестовали Ван Хувена, у него в доме прятались двое евреев. Мы все потрясены, еще двое несчастных евреев оказались на краю гибели, ужасно это и для Ван Хувена.

Мир перевернулся. Самых порядочных людей отправляют в концлагеря, сажают в тюрьмы и одиночные камеры, подонки правят страной, и любой должен остерегаться их: стар и млад, богачи и бедняки. Один попадается, торгуя на черном рынке, другой — помогая евреям и другим нелегалам, никто, кроме голландских национал-социалистов, не знает, что с ним случится завтра.

267

Нам будет очень трудно без Ван Хувена. Беп не может и нe должна таскать так много картошки, единственный выход — поменьше есть. Как нам это удастся, я тебе расскажу, но приятнее наша жизнь наверняка не станет. Мама говорит, что завтракать мы вообще не будем, на обед будут каша и хлеб, на ужин печеная картошка и, возможно, раз или два в неделю овощи либо салат, вот и все. Голодновато, но все лучше, чем если нас найдут.

Твоя Анна М.Франк

ПЯТНИЦА, 26 МАЯ 1944 г.

Дорогая моя Китти!

Ну вот, наконец-то я могу спокойно усесться за своим столиком у окна, где чуть приоткрыта щелка, и все-все тебе нависать.

Я чувствую себя такой удрученной, какой не была уже много месяцев, даже после налета грабителей я не чувствовала себя такой разбитой и душой и телом. С одной стороны, арест Ван Хувена, и вечное обсуждение еврейского вопроса, и оттяжка вторжения, скверная еда, напряженные нервы, подавленное настроение, разочарование в Петере, а с другой стороны, помолвка Беп, праздник Троицы, цветы, день рождения Кюглера, торты и рассказы о кабаре, фильмах и концертах. Какая огромная разница, совсем другая рсизнь, и эту разницу мы чувствуем всегда, один день мы можем посмеяться над забавными сторонами нашего нелегального житья-бытья, но на другой день и еще много, много дней подряд опять боимся, и на лице каждого можно прочитать страх, нервозность и отчаяние.

Из-за того, что мы прячемся в Убежище, тяжелее всего Мип и Кюглеру, у Мип прибавляется работы, а Кюглера невыносимо гнетет огромная ответственность за нас восьмерых, иногда он так нервничает, что почти не в состоянии говорить. Клейман и Беп тоже хорошо, даже очень хорошо заботятся о нас, но они хоть иногда, пусть на несколько часов, на денек-другой могут выкинуть из головы Убежище. У них есть и свои заботы — у Клеймана о здоровье, у Беп из-за помолвки, которая рисуется в не слишком розовых тонах, и, кроме этих забот, они еще куда-то ходят или ез-

268

дят, бывают в гостях, живут хоть изредка, как нормальные люди, у них напряжение хоть иногда, ненадолго ослабевает, нас же оно не отпускает никогда, не отпускает вот уже два года, и как долго оно еще будет давить нас рукой, которая становится все тяжелее?

Канализация снова засорилась, воду спускать нельзя, разве что по капле, мы должны либо вообще не ходить в уборную, либо брать с собой щетку, грязную воду храним в большом фаянсовом горшке. Сегодня мы еще как-то перебьемся, но что, если слесарь не сумеет сам починить, ведь городскую ремонтную службу не вызовешь раньше вторника.

Мип прислала нам хлеб с изюмом с надписью «Веселой Троицы», ну прямо как в насмешку, какое уж тут веселье при нашем настроении и нашем страхе.

После случая с Ван Хувеном мы стали еще больше бояться, со всех сторон только и слышишь: «Тесс, тесс», стараемся сидеть тихо, как мыши. У Ван Хувена полиция взломала дверь, значит, и мы от этого не застрахованы! Если и нас когда-нибудь... нет, я не могу дописать, но сегодня от этой мысли не отмахнешься, наоборот, однажды уже пережитый страх вновь охватывает меня во всей своей невыносимости.

В восемь часов вечера мне пришлось одной пойти вниз в уборную, внизу никого не было, все сидели у радиоприемника, я храбрилась как могла, но это давалось мне с трудом. Здесь, наверху, я все же чувствую себя в большей безопасности, чем одна в большом тихом доме; внизу же, наедине с таинственными звуками сверху и автомобильными гудками с улицы, если я не потороплюсь уйти да еще дам волю мыслям, меня начинает бить дрожь.

После разговора с папой Мип стала гораздо любезнее и сердечнее с нами. Но эту историю я тебе еще не рассказывала. В один прекрасный день Мип пришла к папе красная как рак и без обиняков спросила, считаем ли мы, что и они тоже заражены антисемитизмом. Папа очень перепугался и постарался разубедить ее, но, видно, Мип не до конца ему поверила. Теперь они чаще нам что-то приносят, больше интересуются нашими неприятностями, хотя мы, конечно, не должны слишком надоедать им жалобами. О, это такие изумительные, такие добрые люди!

269

Я снова и снова спрашиваю себя, а может быть, для всех нас было бы лучше, если бы мы не стали прятаться, если бы сейчас нас уже не было в живых, и не пришлось бы терпеть все эти муки, и, главное, мы бы не подвергали опасности других. Но и об этом страшно подумать, мы еще любим жизнь, голос природы еще говорит в нас, мы еще надеемся, надеемся, что все-все будет по-другому.

Хоть бы уж поскорее что-нибудь произошло, пусть уж хоть начнется стрельба, даже она не будет так давить на нас, как эта тревога, пусть придет какой-то конец, даже если он будет суров, но тогда мы, по крайней мере, будем знать, победим ли мы в конце концов или погибнем.

Твоя Анна М.Франк

СРЕДА, 31 МАЯ 1944 г.

Милая Китти!

В субботу, воскресенье, понедельник и вторник была такая жара, что я не могла держать в пальцах авторучку, потому и написать тебе было невозможно. Канализацию, которая испортилась в пятницу, в субботу починили. Днем навестить нас пришла мефрау Клейман и рассказала массу новостей про Йоопи, в том числе что она вместе с Жак ван Маарсен вступила в клуб и теперь играет в хоккей на траве. В воскресенье пришла Беп посмотреть, не вломились ли к нам грабители, и осталась у нас завтракать. В понедельник (второй день Троицы) сторожевую службу при нелегалах нес менеер Хис, а во вторник наконец можно было снова открыть окно. Редко выдается на Троицу такая прекрасная, теплая, а вернее сказать, жаркая погода. Здесь, в Убежище, жара просто невыносимая. Чтобы ты представила себе все наши жалобы, я вкратце опишу тебе эти жаркие дни.

Суббота. «Ах, какая чудесная погода», — говорили мы все утром. «Хорошо бы только было чуточку попрохладнее», — говорили мы днем, ведь окна-то открывать было нельзя.

- Воскресенье. «Ну и пекло, это просто невыносимо, масло тает, в доме ни одного прохладного местечка, хлеб сохнет, молоко киснет, а окна нельзя открывать. Ах мы, несчастные отверженные, сидим взаперти и задыхаемся от жары,

270

когда все другие празднуют Троицу» (это сказала мефрау Ван Даан).

Понедельник. «У меня болят ноги, у меня нет летней одежды, в такую жару я не могу мыть посуду». Все ныли с раннего утра до позднего вечера. Было и вправду ужасно тяжело.

Я сама не переношу жару и рада, что сегодня сильный ветер, а солнышко светит все равно.

Твоя Анна М.Франк

ПЯТНИЦА, 2 ИЮНЯ 1944 г.

Дорогая Китти!

«Кто идет в мансарду, берите с собой большой зонтик, желательно мужской». Это для защиты от дождей, которые льют с нашего чердака. Пословица гласит: «Выше забрался — суше остался, а кто выше всех сидит, тот от страха не дрожит», но она наверняка неприменима к военному времени (стрельба) и к нелегалам (кошачье отхожее место!). У Муши вошло в привычку облегчаться на парочке газет или сквозь щель в полу, так что есть основания не только для страха перед дождем, но и для ужаса перед невыносимой вонью. А если учесть, что новая кошка со склада страдает тем же недостатком, тогда каждый, у кого когда-либо была нечистоплотная кошка, может себе представить, какими ароматами, помимо перца и тимьяна, пропитан наш дом.

Далее я могу сообщить новейший рецепт лекарства «антистрельбина»: при звуке громких выстрелов немедленно бежать к ближайшей деревянной лестнице, в быстром темпе то спускаться, то снова подниматься по ней, позаботившись о том, чтобы как минимум один раз упасть. Шум от беготни и падения заглушит выстрелы, а распухшие ссадины доставят достаточно хлопот, чтобы не думать о стрельбе. Пишущая эти строки с успехом применяла сей идеальный рецепт.

Твоя Анна М. Франк

 

271

ПОНЕДЕЛЬНИК, 5 ИЮНЯ 1944 г.

Милая Китти!

Новые неприятности в Убежище. Ссора между Дюсселом и семьей Франк по поводу раздела масла. Капитуляция Дюссела. Тесная дружба между мефрау Ван Даан и вышеупомянутым Дюсселом, флирт, поцелуи и дружеские смешки. У Дюссела просыпается потребность в женщине.

Ван Дааны не хотят печь пряник на день рождения Кюглера: дескать, мы сами пряников не едим. Какая мелочность! Наверху плохое настроение. Мефрау простужена. Дюссел пойман на том, что глотает пивные дрожжи в таблетках, в то время как мы не получаем ничего. Пятнадцатая армия заняла Рим, разрушений нет, город не бомбили. Пропагандистская шумиха, за Гитлера.

Мало овощей и картошки, один мешок хлеба испортился. Худышка (так зовут новую кошку со склада) не выносит перца. Кошачью уборную она использует как постель, а упаковочную древесную вату — как уборную. Держать эту кошку нельзя, от нее придется отказаться.

Погода скверная. Непрерывные бомбардировки Па-де-Кале и Западного побережья Франции.

Продать доллары невозможно, золото и подавно, наши деньги для черного рынка на исходе, на что мы будем жить в следующем месяце?

Твоя Анна М. Франк

ВТОРНИК, 6 ИЮНЯ 1944 г.

Дорогая моя Китти!

«This is D-day»*, — возвестило в двенадцать часов английское радио, и правильно, сегодня знаменательный день, высадка началась!

В восемь утра англичане сообщили о мощных бомбовых ударах по Кале, Булони, Гавру и Шербуру, а также (как обычно) Па-де-Кале. Далее было передано предупреждение для оккупированных территорий: все, кто живет в зо-

* Сегодня — Решающий день (Day of Decision) (англ.).

272

не 35 километров от берега, должны приготовиться к бомбежкам. При возможности за час до этого англичане сбросят листовки.

Согласно немецким сообщениям, на французском побережье приземлились отряды английских парашютистов. Би-би-си передало, что «английские десантные суда вступили в бой с солдатами немецкой морской пехоты». Вывод, к которому пришло Убежище в девять часов за завтраком: это всего лишь репетиция высадки, такая же, как два года назад у Дьепа.

В десять часов английское радио объявило по-немецки, по-нидерландски, по-французски и на других языках: the invasion has begun!* Значит, это настоящая высадка. В одиннадцать часов — передача английского радио на немецком языке: речь главнокомандующего генерала Дуайта Эйзенхауэра.

Передача на английском языке: «This is D-Day!» Генерал Эйзенхауэр обратился к французскому народу: «Stiff fighting will come now, but after this the victory. The year 1944 is the year of complete victory, good luck!»**

Передача на английском языке в час дня (в переводе):

11 000 самолетов приведены в боевую готовность и непрерывно доставляют на место войска и бомбят вражеский тыл. 4000 десантных судов, не считая катеров, непрерывно пристают к берегу между Шербуром и Гавром. Английские и американские части уже участвуют в тяжких боях. Речи Гербранди, премьер-министра Бельгии, норвежского короля Хокона, де Голля от Франции, английского короля и, разумеется, Черчилля.

Убежище взбудоражено! Неужто близится долгожданное освобождение, освобождение, о котором столько говорили, не слишком ли это прекрасно, не слишком ли похоже на сказку, чтобы стать реальностью? Неужели этот год, 1944-й, принесет нам победу? Пока еще мы этого не знаем, но надежда рождает жизнь, она возвращает нам мужество, она

* Высадка началась! (англ.)

** Нам предстоит жестокая борьба, но вслед за ней придет победа. 1944 год — год полной победы, удачи вам! (англ.)

273

возвращает нам силу. Ведь мы должны мужественно перенести все страхи, лишения и страдания. Теперь наша задача — оставаться хладнокровными и твердыми, вонзить ногти себе в ладони, но не закричать. Кричать от страданий вправе Франция, Россия, Италия да и сама Германия, но не мы!

О Китти, самое прекрасное для меня в высадке союзников — чувство, что приближаются друзья. Эти ужасные немцы так долго притесняли нас и приставляли нож к нашему горлу, что друзья и помощь для нас все. Я говорю не только о евреях, я говорю о Нидерландах, о Нидерландах и всей оккупированной Европе. Возможно, как сказала Марго, в сентябре или октябре я таки смогу пойти в школу.

Твоя Анна М.Франк

P.S. Я буду держать тебя в курсе последних новостей.

Сегодня утром, и ночью тоже, в тылу у немцев с неба свалились соломенные чучела и манекены, ударившись о землю, они взрывались. Сброшено также много парашютных десантов, солдаты были вымазаны черной краской, чтобы в темноте не бросаться в глаза. В шесть часов утра пристали к берегу первые десантные суда, а еще до этого, ночью, на побережье было сброшено пять миллионов килограммов бомб. Двадцать тысяч самолетов участвовали сегодня в боевых действиях. Ко времени высадки десанта батареи береговой артиллерии немцев были разбиты; уже занят небольшой плацдарм, все идет хорошо, хотя погода плохая. Войска и население объединены «one will and one hope»*.

 

ПЯТНИЦА, 9 ИЮНЯ 1944 г.

Милая Китти!

Высадка — просто блеск! Союзники заняли Байо, деревушку на французском побережье, и теперь сражаются за город Кан. Ясно, что их цель — отрезать полуостров, на котором находится Шербур. Каждый вечер военные корреспонденты рассказывают о трудностях, которые приходится преодолевать армии союзников, о ее мужестве и воодушевлении, опи-

* «Единой волей и единой надеждой» (англ.).

274

сывают самые невероятные эпизоды. Выступали по радио и раненые, которые теперь уже вернулись в Англию. Несмотря на ужасную погоду, самолеты летают и летают. Мы услыхали по Би-би-си, что Черчилль хотел лично принять участие в высадке, но отказался от своего плана по настоянию Эйзенхауэра и других генералов. Ты только подумай, какой рн смелый, в его-то возрасте, ведь ему наверняка уже семьдесят лет! Здесь у нас волнение уже немного улеглось; но все-таки мы надеемся, что к концу года война закончится, да и пора! Нет больше сил выслушивать нытье мефрау Ван Даан; теперь, когда она уже не может допекать нас оттяжкой вторжения, она целыми днями ноет из-за плохой погоды. Так и хочется посадить ее в ведро с холодной водой на чердаке!

 

Все Убежище, за исключением Ван Даана и Петера, прочитало трилогию «Венгерская рапсодия». Это биография композитора, виртуоза-пианиста и вундеркинда Франца Листа. Книга очень интересная, но, на мой взгляд, там, пожалуй, слишком много говорится о женщинах; Лист в свое время был не только величайшим и знаменитейшим пианистом, но также и величайшим юбочником — вплоть до семидесяти лет. У него были романы с графиней Марией д'Агу, княгиней Каролиной Витгенштейн, танцовщицей Лолой Монтес, пианисткой Агнес Кингворт, пианисткой Софи Ментер, черкесской княгиней Ольгой Яниной, баронессой Ольгой Мейендорф, актрисой Лиллой как бишь ее и т. д. и т. п., до бесконечности. Там, где речь идет о музыке и других искусствах, книга гораздо интереснее. В ней появляются Шуман и Клара Вик, Гектор Берлиоз, Иоганнес Брамс, Бетховен, Иоахим, Рихард Вагнер, Ганс фон Бюлов, Антон Рубинштейн, Фредерик Шопен, Виктор Гюго, Оноре де Бальзак, Хиллер, Хуммель, Черни, Россини, Керубини, Паганини, Мендельсон и т.д. и т.п.

Сам Лист был славный малый, очень щедрый, ничего не требовал для себя, хотя и был непомерно тщеславен, всем помогал, превыше всего ценил искусство, обожал коньяк и женщин, не переносил вида слез, был настоящим джентльменом, не мог никому отказать в просьбе, не придавал значения деньгам, стоял за свободу совести, любил людей.

Твоя Анна М.Франк

ВТОРНИК, 13 ИЮНЯ 1944 г.

Вот и опять прошел мой день рождения, так что мне, стало быть, пятнадцать. Я получила довольно много подарков: пять выпусков шпрингеровской Истории искусств, гарнитур белья, два пояса, носовой платок, две бутылочки йогурта, баночку джема, два медовых пряника (малого формата), книгу по ботанике от папы и мамы, браслет из накладного золота от Марго, пачку бумаги «патриа» от Ван Даанов, биомальц и душистый горошек от Дюссела, сладости — Мип, сладости и тетради — Беп, и венец всего — книга «Мария Терезия» и три кусочка жирного сыра от Кюглера. От Петера красивый букет пионов; бедный мальчик уж так старался что-нибудь раздобыть, но не удалось.

Высадка союзников продолжается успешно, несмотря на скверную погоду, постоянные бури, ливни и волнение на море.

Черчилль, Смэтс, Эйзенхауэр и Арнольд побывали вчера во французских деревнях, занятых и освобожденных англичанами. Черчилль побывал на торпедном катере, который обстреливает побережье, похоже, он, как и многие мужчины, не знает, что такое страх; могу только позавидовать!

Сидя в нашей Задней Крепости, невозможно выяснить, каковы настроения в Нидерландах. Несомненно, люди рады, что Англия, которую они ругали за бездействие, наконец-то и сама засучила рукава. Некоторые все твердят, что, мол, английская оккупация нам здесь ни к чему, но эти люди не осознают, до чего несправедливы их рассуждения. В общем, ход мысли у них примерно следующий. Пусть Англия сражается, бьется и приносит в жертву своих сыновей за Нидерланды и другие оккупированные страны. Оставаться в Нидерландах англичане не имеют права, пусть покорнейше принесут свои извинения всем оккупированным странам, возвратят Индонезию прежнему хозяину и, обескровленные и бедные, вернутся к себе в Англию. Те, кто так думает, просто жалкие болваны, но, как я уже говорила, в Нидерландах таких болванов много. А позвольте вас спросить, что сталось бы с Нидерландами и соседними страна-

276

ми, если бы Англия воспользовалась одной из возможностей, какие ей часто представлялись, и заключила с Германией мир? Нидерланды стали бы немецкими, и точка!

Всех голландцев, кто смотрит на англичан свысока, поносит Англию и ее «правительство старцев» и называет англичан трусами, но все же ненавидит немцев, надо бы как-нибудь перетряхнуть, как мы перетряхиваем подушку; может, тогда у них мозги, которые теперь набекрень, встанут на свое место!

Много желаний, много мыслей, много обвинений и много упреков бродят у меня в голове. На самом деле я совсем не так зазнаюсь, как считают многие, я лучше, чем кто-либо, вижу свои недостатки, бесчисленные ошибки, но только я знаю еще и то, что хочу исправиться, исправлюсь и во многом уже исправилась!

Я часто задаюсь вопросом, почему же все до сих пор считают, что я с гонором, что мне не хватает скромности? Неужели и правда у меня такой гонор? Действительно ли именно я с гонором или, может быть, и другие тоже? Это звучит странно, я понимаю, но все-таки не вычеркиваю последнюю фразу, потому что на самом деле не так уж это странно. Мефрау Ван Даан и Дюссел, мои главные критики, оба считаются людьми совершенно неинтеллигентными, а уж если говорить прямо, дураками. Дурак, как правило, не выносит, когда другие делают что-либо лучше, чем он; и самый наглядный пример тому — именно эта парочка дураков, мефрау Ван Даан и Дюссел. Мефрау считает меня глупой, потому что я не в такой устрашающей степени страдаю этой болезнью, как она, считает, что мне не хватает скромности, потому что у нее самой скромности еще меньше, она считает мои платья слишком короткими, потому что сама носит еще короче, обзывает меня «всезнайкой», потому что сама вдвое чаще лезет рассуждать о вещах, о которых совершенно понятия не имеет. То же относится к Дюсселу. Но одна из моих любимых пословиц — «В каждом упреке есть доля правды», и я тотчас соглашаюсь: да, я с гонором. У меня трудный характер в том смысле, что я сама, как никто другой, так много ругаю и виню себя; когда еще мама подбавляет свои «добрые советы», на меня наваливается такая куча, что я теряю надежду выкарабкаться, с

277

горя начинаю дерзить и противоречить, и тут само собой возвращается знакомое и уже такое старое Аннино присловье: «Никто меня не понимает».

Эта мысль засела во мне, и, хотя может показаться, что я ошибаюсь, маленькая доля правды есть и тут. Мои самообвинения часто так разрастаются, что я просто жажду, чтобы кто-нибудь утешил меня, вернул их в нормальные пределы, хоть немножко поинтересовался моим внутренним миром, но, увы, мне придется еще долго искать, пока я такого не нашла.

Знаю, что ты сейчас думаешь: а как же Петер, верно, Кит? Да, Петер любит меня, не как возлюбленный, а как друг, он с каждым днем привязывается ко мне все больше, и все же какая-то таинственная преграда стоит между нами, сама не понимаю, в чем тут дело.

Иногда мне кажется, что я преувеличивала эту свою невероятную тоску по нему; но нет: стоит мне два дня не побывать у него наверху, и я снова тоскую по нему так же сильно, как когда-то раньше. Петер милый и добрый, и все-таки не могу отрицать, что многое меня разочаровывает. Прежде всего мне не нравится отрицание религии, разговоры о еде и еще кое-какие вещи самого разного рода. Но мы дали друг другу честное слово, что никогда не будем ссориться, и, я почти уверена, правда не будем. Петер миролюбивый, уступчивый и ужасно покладистый. От меня он может выслушать много такого, чего не позволяет своей матери. Он усердно старается удалить чернильные пятна со своих книг и поддерживать у себя порядок. Почему же все-таки его самое сокровенное так и остается сокрытым от меня и я никак не могу к нему пробиться? Петер гораздо более замкнутая натура, чем я, что верно, то верно; но ведь я точно знаю из практики (подумай об «Анне в теории», которая постоянно вновь появляется на сцене), что и замкнутым людям иногда нужно — а может, еще нужнее — кому-то довериться.

Мы оба с Петером провели в Убежище те годы, когда думаешь больше всего, мы часто говорим о будущем, прошлом и настоящем, но, как я уже сказала, к чему-то самому подлинному в нем я не могу пробиться, а ведь я точно знаю, что оно существует!

278

Я просто с ума схожу от всего, что связано с природой: может быть, это потому, что я так долго сижу взаперти и носа не могу высунуть на свежий воздух? Ведь я еще очень хорошо помню, что раньше я лишь ненадолго обращала внимание на сияющее голубое небо, птичье чириканье, лунный свет и цветение цветов. Здесь, в Убежище, это изменилось; например, на Троицу, когда было так жарко, я маялась, хотя глаза у меня слипались, чтобы в полдвенадцатого хоть раз как следует, через открытое окно и в одиночестве, полюбоваться луной. Увы, все мои жертвы оказались напрасными: луна светила слишком ярко и я побоялась открыть окно. В другой раз, это было давно, несколько месяцев назад, я случайно оказалась наверху вечером, когда там проветривали. Я не уходила, пока не закрыли окно. Меня захватил этот темный ветреный дождливый вечер, буря, бегущие по небу тучи; впервые за полтора года я снова оказалась лицом к лицу с ночью. После того вечера мое желание увидеть все это опять стало сильнее страха перед ворами, темнотой, крысами, налетами. Совсем одна спускалась я вниз и смотрела в окно директорского кабинета и кухни. Многие люди восхищаются красотой природы, многие спят иногда под открытым небом, многие в тюрьмах и больницах мечтают о дне, когда снова смогут свободно наслаждаться природой, но мало таких, кто сидит взаперти со своей тоской и отгорожен от того, что одинаково необходимо и бедным и богатым.

Я не придумываю, говоря, что, глядя на небо, облака, луну и звезды, я становлюсь спокойной и терпеливой. Это средство действует гораздо лучше, чем валерьянка или бром, перед лицом природы я смиряюсь и готова мужестт венно переносить все удары!

Так сложилось, что я могу видеть природу лишь в исключительных случаях, да еще сквозь пыльные стекла с грязными шторами, сквозь них смотреть мало радости. Ведь природа — единственное, что не терпит суррогатов.

Один из многих вопросов, над которыми я уже давно бьюсь, — почему женщина раньше занимала, да и теперь часто у многих народов занимает не такое почетное место, как мужчина. Каждый скажет, что это несправедливо, но

279

мне этого мало, я очень хочу узнать причину такой ужасной несправедливости!

Наверно, дело в том, что мужчина физически сильнее, потому-то он с самого начала подчинил себе женщину; мужчина зарабатывает, мужчина зачинает детей, мужчине все можно... Достаточно глупо, что женщины до недавнего времени мирились с этим, ведь чем больше столетий сохраняется такой обычай, тем больше он укореняется. К счастью, когда женщины начали учиться в школе, работать, развивать свой ум, у них немного приоткрылись глаза. Во многих странах женщины получили равные права с мужчинами; много людей — прежде всего женщины, но и мужчины тоже — поняли, каким неправильным долгое время было распределение ролей в мире, и современные женщины хотят иметь права на полную независимость!

Но это не все, женщина должна еще получить признание! Во всех частях света высоко ценят мужчину, почему не ставят на первое место женщин? Солдат и героев войны прославляют и чествуют, изобретателям достается бессмертная слава, перед мучениками благоговеют, но многие ли в мире понимают, что женщина — тот же солдат?

В книге «Борцы за жизнь» есть одна мысль, которая меня поразила, там сказано примерно следующее: женщина уже только в связи с рождением детей переносит больше боли, больше болезней и больше мучений, чем любой герой войны. И какую же награду пожинает женщина, вытерпев столько боли? Когда роды унесут ее здоровье, ее задвигают в угол, и дети вскоре уже как бы ей не принадлежат, и красота уходит. Женщины сражаются и выносят муки ради продолжения человеческого рода, они более храбрые и стойкие солдаты, чем многие борцы за свободу с их хвастовством!

Я вовсе не хочу этим сказать, что женщины должны отказываться рожать детей, наоборот, так устроила природа и так должно быть. Я только осуждаю мужчин и весь миропорядок, где никогда еще не получала признания великая, трудная, но порой прекрасная доля женщины в обществе.

Я полностью согласна с автором вышеупомянутой книги Полем де Крайфом: мужчины в тех частях света, которые называют цивилизованными, должны научиться по-друго-

«280

му относиться к родам, не считать их чем-то само собой разумеющимся и обыденным. Мужчинам легко говорить, им не приходится и никогда не придется нести тяготы, выпавшие на долю женщин!

Теперь считается, что рожать детей — всего лишь долг женщины. Я верю, что в следующем веке взгляд изменится и та, кто безропотно и без громких слов несет это бремя на своих плечах, станет предметом уважения и восхищения.

Твоя Анна М. Франк

ПЯТНИЦА, 16 ИЮНЯ 1944 г.

Милая Китти!

Новые проблемы: мефрау в отчаянии, заводит разговоры о расстреле, тюрьме, виселице и самоубийстве. Ревнует Петера ко мне, потому что не ей, а мне он доверяется, обижается на Дюссела за то, что он недостаточно идет навстречу ее заигрываньям, боится, что супруг истратит на курево все деньги, вырученные за ее меховую шубу, затевает ссоры, ругается, плачет, жалуется, смеется и затевает новую ссору.

Ну что ты будешь делать с такой нюней и дурой! Никто не не принимает всерьез, тряпка бесхарактерная, плачется в жилетку всем подряд, сзади девчонка, а спереди старушонка. И что хуже всего, в ответ Петер начинает грубить, Ван Даан раздражается, мама говорит колкости. Да уж, обстановочка тут у нас! Единственное правило, которое нужно всегда помнить: смейся надо всем и не тревожься из-за других. Звучит эгоистично, на самом же деле — единственное средство, которым можно спастись от саможаления.

Хюглера посылают на месяц в Алкмаар копать укрепления, он попытается отвертеться, предъявив справку от врача и письмо «Опекты». Клейман хочет как можно скорее сделать операцию желудка. Вчера в одиннадцать часов вечера отключили все частные телефоны.

Твоя Анна М.Франк

281

ПЯТНИЦА, 23 ИЮНЯ 1944 г.

Милая Китти!

У нас в Убежище ничего особенного не происходит. Англичане начали большое наступление на Шербур. Пим и Ван Даан уверяют, что 10 октября мы наверняка будем освобождены. Русские принимают участие в акции, вчера они начали наступать на Витебском направлении. Это было точно в годовщину нападения немцев три года назад.

У Беп настроение все еще ниже нуля. У нас почти совсем кончилась картошка. Впредь мы будем точно отсчитывать количество картошки на каждого, чтобы он сам решал, что ему делать. В понедельник Мип берет неделю в счет отпуска. У Клеймана на рентгеновском снимке доктора ничего не нашли. Он теперь не знает, соглашаться ему на операцию или пусть все идет, как идет.

Твоя Анна М. Франк

ВТОРНИК, 27 ИЮНЯ 1944 г.

Дорогая моя Китти!

Настроение круто изменилось, все идет великолепно. Сегодня взяты Шербур, Витебск и Жлобин. Наверняка много трофеев и штенных. Под Шербуром погибли пять немецких генералов, двое попали в плен. Теперь англичане могут доставить на берег все, что им нужно, у них есть порт; три недели прошло после высадки, а весь полуостров Котантен в руках англичан! Вот молодцы!

Все эти три недели после D-day дня не проходит без дождя и шторма. Как здесь, так и во Франции, но плохая погода не мешает англичанам и американцам проявить свою мощную силу, да еще как проявить! Конечно, немцы на всю катушку задействовали свое Wuwa*, но какой прок от этой ерунды, разве что немного ущерба в Англии и газетная трескотня у мофов. Кстати, когда они у себя в «Мофрике» заметят, что «большевистская опасность» и правда надвигается, их там затрясет еще сильнее.

* Wuwa (Wunderwaffe) — «чудо-оружие» (нем.).

282

Всех немецких женщин и детей, которые не работают для вермахта, эвакуируют с побережья в Гронинген, Фрисландию и Гелдерланд. Мюссерт* заявил, что, если волна бторжения докатится до Нидерландов, он сам напялит солдатские одежки. Неужто этот жирдяй пойдет сражаться? Что ж он раньше не отправился на русский фронт? Финляндия в свое время отвергла предложение о мире, и сейчас опять переговоры по этому вопросу прерваны. Как они будут потом локти кусать, болваны!

Как ты думаешь, где мы будем 27 июля?

Твоя Анна М.Франк

ПЯТНИЦА, 30 ИЮНЯ 1944 г.

Милая Китти!

Плохая погода, или иначе: bad weather from one at a stretch to the thirty June**. Правда, неплохо сказано? Да, смею тебя заверить, я уже хорошо знаю английский; чтобы доказать это, читаю со словарем «Идеального мужа»! Война идет отлично: взяты Бобруйск, Могилев и Орша, много пленных. Здесь все ол раит. Настроение лучше и лучше, наши сверхоптимисты торжествуют, Ван Дааны мухлюют с сахаром, Беп переменила прическу, а у Мип отпуск на неделю. Таковы последние новости!

Мне мучительно убивали нерв, да еще в переднем зубе, боль была нестерпимая, мне было ужасно плохо, Дюссел даже подумал, что я сейчас грохнусь в обморок. До этого и вправду было недалеко. Тут же у мефрау тоже заболел зуб!

Твоя Анна М.Франк

P.S. Мы получили весточку из Базеля, Бернд*** играл роль трактирщика в «Минне фон Барнхельм». «Kunstlerneigun-gen»****, — говорит мама.

*Лидер партии НСД.

** Плохая погода весь июнь, с первого по тридцатое (англ.).

*** Двоюродный брат Бернхард (Бадди) Элиас.

**** Артистические наклонности (нем.).

283

ЧЕТВЕРГ, 6 ИЮЛЯ 1944 г.

Милая Китти!

Мне становится страшно, когда Петер говорит, что потом он, возможно, станет преступником или спекулянтом; хотя говорится это, конечно, в шутку, но мне кажется, он сам боится собственной бесхарактерности. Я снова и снова слышу и от Марго, и от Петера: «Будь у меня столько силы и мужества, как у тебя, умей я так же добиваться своего, обладай я такой же настойчивостью и энергией, ну, тогда бы я...»

Так ли уж это хорошо, что я не поддаюсь ничьему влиянию? Что я почти всегда иду лишь тем путем, по какому ведет меня собственная совесть?

Честно говоря, я не очень хорошо себе представляю, как может человек сказать: «Я слабый» — и после этого оставаться слабым. Если ты знаешь о своей слабости, почему же не борешься с ней, почему не закаляешь характер? Ответом было: «Потому что так гораздо удобнее!» Меня это немного огорчило. Удобнее? Неужели жизнь, построенная на лени и обмане, это удобная жизнь? О нет, неправда, я не верю, чтобы удобная жизнь и... деньги были таким уж большим соблазном. Я долго думала о том, что мне ответить, как сделать, чтобы Пит поверил в себя, а главное, захотел исправиться, не знаю, хорошо ли я придумала.

Я часто рисовала в своем воображении, как прекрасно было бы, если бы кто-то мне полностью доверял, только теперь, когда моя мечта сбылась, я вижу, как трудно думать полностью мыслями другого человека и затем найти единственно правильный ответ. И прежде всего потому, что стремление к «легкой» жизни, к «деньгам» мне совершенно Чуждо и незнакомо.

Петер начинает в какой-то мере опираться на меня, а этого ни в коем случае нельзя допустить. Человек должен стоять на собственных ногах в жизни, но еще труднее самому выработать характер, развить душу и все-таки остаться самим собой.

Я все хожу вокруг да около, ищу уже не один день, ищу решительное, верное оружие против омерзительного словца «удобно». Как мне объяснить ему, что это мнимое удобство и красивая жизнь на самом деле затянет его на дно, на

284

дно, где у него больше не будет ни друзей, ни опоры и больше не будет ничего красивого, на дно, всплыть с которого почти невозможно?

Мы все живем, но не знаем почему и для чего, мы все живем с целью быть счастливыми, мы все живем по-разному и все же одинаково. Мы трое воспитаны в хороших семьях, мы можем учиться, мы имеем возможность чего-то достичь, у нас много причин рассчитывать на счастье, но... мы должны его сами заслужить. И его никак нельзя достичь, живя удобно. Заслужить счастье — значит трудиться ради него и делать что-то хорошее, а не спекулировать и не бездельничать. Лень лишь кажется приятной, труд дает удовлетворение.

Людей, которые не любят работать, я не могу понять, но Петер как раз не такой, просто у него нет перед глазами определенной цели, он считает себя слишком тупым и ничтожным, чтобы чего-то добиться. Бедный мальчик, он не знает, никогда не испытывал чувства, что делает счастливыми других, да и я не могу его этому научить. Он неверующий, об Иисусе Христе говорит иронически, богохульствует; хоть я тоже не чрезмерно религиозна, мне становится больно всякий раз, когда я замечаю, какой он одинокий, как презирает всех, как нищ духом.

Верующие — счастливые люди, не всякому дано верить в нечто потустороннее. Не обязательно даже бояться посмертной кары; как раз в чистилище, ад и рай многие не верят, и все же религия, все равно какая, не дает человеку сбиться с пути. Дело тут не в страхе Божием, а в заботе о собственной чести и совести. Какими прекрасными и добрыми были бы все люди, если бы они каждый вечер перед сном вспоминали прошедший день и пытались оценить собственные поступки — что было хорошо, а что плохо. Тогда человек, начиная новый день, непроизвольно старался бы быть лучше, глядишь, со временем ему это бы и удалось. Средство, доступное каждому, бесплатное и наверняка очень полезное. Кто этого еще не знает, пусть поймет и проверит на опыте: «Чистая совесть дает силу».

Твоя Анна М.Франк

285

 

СУББОТА, 8 ИЮЛЯ 1944 г.

Брокс был в Бевервейке и на аукционе купил клубнику. Ее привезли сюда, всю пыльную, перемешанную с песком, но очень много. Не меньше двух дюжин ящиков, для конторы и для нас. В тот же вечер мы шесть банок законсервировали и сварили восемь банок варенья. На следующее утро Мип собиралась варить варенье для конторы.

Полпервого, входная дверь на замке, Петер, папа и Ван Даан, топая по лестнице, таскают ящики, Анна наливает горячую воду из газовой колонки, Марго несет ведро — в общем, «свистать всех наверх!». Странное чувство сжало мне желудок, когда я переступила порог кухни при конторе, где было полно народу — Мип, Беп, Клейман, Ян, папа, Петер: нелегалы и их интендантская служба, все вперемежку, и это средь бела дня! Шторы задернуты, но окна открыты, громкий разговор, хлопанье дверьми, от возбуждения меня стало трясти. Мелькнула мысль: разве мы уже больше не прячемся? Наверно, такое чувство будет у нас, когда мы снова сможем показаться на свет Божий. Наполнив водой кастрюлю, я поспешила наверх. В нашей кухне у стола стояли остальные члены семьи нелегалов и чистили ягоды, вернее, делали вид, что чистят, потому что в рот попадало больше, чем в ведро. Все же скоро понадобилось еще одно ведро, Петер опять спустился в нижнюю кухню, и тут раздается два звонка в дверь, Петер оставляет ведро, бросается наверх, и мы закрываемся за подвижным шкафом. Мы переминаемся с ноги на ногу от нетерпения, кран пришлось закрыть, клубника перемыта только наполовину, но сейчас вступило в силу правило для нелегалов: «Если кто-то чужой в доме, не открывать кранов, а то услышат шум воды».

В час дня приходит Ян и сообщает: это был почтальон. Петер бросается вниз по лестнице. Дзынь, звонок, направо кругом! Я выхожу послушать, не идет ли кто-нибудь, сначала стою у подвижного шкафа, потом на верхней ступеньке лестницы. Под конец мы с Петером, как двое воров, перегибаемся через перила и вслушиваемся в гомон внизу. Незнакомых голосов не слышно. Петер тихонечко спускается по лестнице, останавливается на середине и зовет: «Беп!»

286

Еще раз: «Беп!» Гомон в кухне заглушает его голос. Тогда он сбегает по лестнице и заходит на кухню. Я напряженно слежу за происходящим внизу.

— Скорее наверх, Петер, пришел бухгалтер-ревизор из банка, уходи!

Это голос Клеймана. Петер со вздохом поднимается, мы т закрываемся подвижным шкафом. а? В полвторого наконец приходит Кюглер.

— Черт меня побери, куда деваться от клубники, на завтрак мне дают клубнику, Ян ест клубнику, Клейман лакомится клубникой, Мип варит клубнику, Беп чистит клубнику, кругом стоит запах клубники, я видеть больше не могу эти красные штуковины и спасаюсь от них наверх, и что же? Здесь моют все ту же клубнику!

Оставшуюся клубнику мы консервируем. Вечером: открываем два горшка. Папа тут же делает из них джем. На следующее утро: открываем две банки, в обед: открываем четыре банки. Ван Даан стерилизовал их при недостаточно высокой температуре. Теперь папа каждый вечер варит Я джем. Мы едим кашу с клубникой, пахтанье с клубникой, бутерброды с клубникой, клубнику на десерт, клубнику с сахаром, клубнику с песком. Два дня куда ни глянь — всюду одна клубника, потом все кончилось, кроме тех запасов, что оставлены под замком на будущее.

— Послушай, Анна, — зовет меня Марго. — Мы получили от мефрау Ван Хувен горох, около восьми килограммов.

— Очень мило с ее стороны, — отвечаю я. Действительно, очень мило, но возни с ним не оберешься.

За столом мама объявляет:

— В субботу с утра все будете лущить горох.

И действительно, сегодня после завтрака на столе появилась наша самая большая эмалированная кастрюля, до краев наполненная гороховыми стручками. Даже и просто ь лущить горох — работа нудная, а тут еще надо было вынимать изнутри стручка твердую кожицу. Я думаю, большинство людей и не догадывается, как богат витаминами, вкусен и нежен гороховый стручок, если удалить эту кожицу. , Но названные выше три достоинства это еще не все, главное — что получается в три раза больше еды, чем если бы в

287

пищу употреблялись только сами горошины. Вытаскивать эту кожицу — работа тонкая, чуть ли не ювелирная, возможно, она подходит для педантичного зубного врача и пунктуального специалиста по пряностям, но для непоседы подростка вроде меня это просто кошмар. Мы начали в полдесятого, я работала стоя, в полодиннадцатого села, в одиннадцать снова встала, в полдвенадцатого опять села. В ушах у меня стучит: надломить уголок, вытащить кожицу, удалить волоконца, бросить стручок в миску, надломить хпок, вытащить кожицу и т. д. и т. п. Перед глазами у меня плывет: зеленое... зеленое... червячок, волоконце, гнилой стручок, зеленое, зеленое, зеленое. Полнейшее отупение, и чтобы все-таки как-то с ним бороться, я все утро без умолку болтаю глупости, смешу остальных, но сама чувствую, что пришел мой конец, это отупение выше моих сил. C каждым волоконцем, которое я выдергиваю, во мне крепнет решение, что никогда-никогда я не буду только домашней хозяйкой!

В двенадцать мы наконец идем завтракать, но с полпервого до четверти второго опять вытаскиваем кожицу. Когда мы закруглились, у меня было что-то вроде морской болезни, да и у остальных тоже. Я тут же легла и проспала до четырех, но и проснувшись была не в себе от этого злосчастного гороха.

Твоя Анна М.Франк

СУББОТА, 15 ИЮЛЯ 1944 г.

Милая Китти!

Нам принесли из библиотеки книгу под интригующим названием «Что вы думаете о современной молодой девушке?». На эту тему мне хочется сегодня с тобой поговорить. Писательница разносит «нынешнюю молодежь» на все корки, но не в том смысле, что она, молодежь, не способна ни на что толковое. Наоборот, писательница скорее считает, что молодежь могла бы построить большой, новый, лучший мир, было бы только желание, что у молодежи есть для этого все данные, но она занимается ничтожными вещами, совершенно не интересуясь истинно прекрасным и важным.

288

В некоторых местах у меня было сильное ощущение, как будто писательница упрекает лично меня, и потому я хочу сегодня наконец-то открыть тебе свою душу полностью и сказать кое-что в свою защиту, против этой атаки. В моем характере есть одна ярко выраженная черта, которую не могут не заметить те, кто меня давно знает, и это — стремление к самопознанию. Я всегда могу посмотреть на свои поступки как бы со стороны. И при этом отношусь к повседневной Анне совершенно беспристрастно, не имею для нее в запасе кучи оправданий, когда оцениваю, хорошо или дурно она себя вела. Это чувство не покидает меня никогда, и стоит мне произнести слово, как я уже знаю: «Это надо было сказать иначе» или «Это было хорошо». Слов и поступков, за которые я осуждаю себя, очень много, и чем дальше, тем больше я убеждаюсь в правоте папы, который сказал: «Каждый ребенок должен сам себя воспитывать». Родители могут только дать добрый совет или наставление, но окончательно формирует свой характер сам человек. Другая моя черта — у меня совсем нет страха перед жизнью, я всегда чувствую себя такой сильной, способной взять на себя так много, такой свободной и такой молодой! Когда я впервые заметила это в себе, я обрадовалась: значит, я, наверно, не так скоро согнусь под ударами, которые выпадают на долю каждого человека.

Но обо всем этом я уже часто тебе писала, теперь я хочу перейти к теме «Родители меня не понимают». Мои родители всегда очень баловали меня, были со мной ласковы, защищали от этих, сверху, и делали все, что только могут делать родители. Но, несмотря на это, я долго чувствовала себя ужасно одинокой, вытолкнутой, заброшенной, непонятой. Папа перепробовал все возможное, чтобы смягчить мою строптивость, но все было бесполезно. Я излечила себя сама тем, что постоянно напоминала себе об ошибках в собственном поведении.

Как получилось, что папа никогда не был мне опорой в моих борениях, что, когда он хотел протянуть мне руку помощи, он делал это совершенно невпопад? У папы был ко мне неправильный подход, он всегда говорил со мной как с ребенком, который переживает неизбежный для всех детей трудный возраст. Вообще-то это странно, ведь не кто иной, как папа, всегда относился ко мне с большим доверием, и

289

именно папа внушил мне, что я умная. Но одно он упустил: не подумал о том, что моя борьба за то, чтобы выплыть, для меня важнее всего. Я не хотела слышать о «возрастных явлениях», «других девочках», о том, что, мол, это «пройдет само собой», я хотела, чтобы ко мне относились не как к такой же девочке, как все другие, а как к Анне, такой, какая она есть, Пим же этого не понимал. Вдобавок я не могу довериться тому, кто сам не очень много рассказывает мне о себе, а о Пиме я ничего не знаю, так что все равно между нами не могло быть полной откровенности. Пим всегда занимает позицию старшего, который когда-то тоже испытывал такие же преходящие порывы, но теперь уже не может понять, что чувствует молодежь, как бы ни старался. Потому-то и получилось так, что свои взгляды на жизнь и свои глубоко продуманные теории я не поверяю никому, кроме своего дневника, да ещё изредка Марго. От папы я всегда таила то, что меня волновало, никогда не раскрывала перед ним свои идеалы, добровольно и сознательно стала для него чужой.

Я не могла иначе, я вела себя так, как подсказывало мне чувство самосохранений может быть, это эгоизм, но вела я себя так, как было необходимо, чтобы сберечь душевное спокойствие. Это спокойствие и уверенность в себе дались мне с большим трудом, они еще очень шаткие и, если бы кто-нибудь вздумал критиковать результаты моей незаконченной работы, тут же бы рухнули. А на это я не пойду даже ради Пима; хоть это, может быть, и жестоко, я не только не делюсь с ним сво$ духовной жизнью, но часто еще дальше отталкиваю его ст себя своей раздражительностью.

Вот вопрос, над которым я много думаю: почему Пим иногда так раздражает меня? Мне стоит усилий заниматься вместе с ним, его обильные ласки кажутся мне притворными, я хочу, чтобы он лучше уж немного пренебрегал мною, пока я не обрету большую уверенность по отношению к нему. Ведь меня до сих пор мучит совесть из-за того письма, которое я, в тогдашнем взвинченном состоянии, посмела обрушить на него. До чего же трудно на самом деле во всем быть сильной и мужественной!

-

Но не это мое самое горькое разочарование, нет, гораздо больше, чем об отце, я размышляю о Петере. Я прекрасно

290

знаю, что это я его завоевала, а не он меня, я создала его образ в своей фантазии, видела в нем тихого, чувствительного, милого юношу, который так нуждается в любви и дружбе! Мне самой было необходимо высказаться хоть одной живой душе. Я хотела иметь друга, который помог бы мне идти дальше по моему пути, и вот я ценой больших усилий, медленно, но верно привлекла его к себе.

А когда я в конце концов добилась его дружбы, между нами сама собой возникла интимность, которая теперь, при ближайшем рассмотрении, кажется мне просто неслыханной. О каких сокровенных вещах мы говорили! Но о том, что переполняло и до сих пор переполняет мое сердце, мы так и не сказали ни слова. Я до сих пор не разобралась в Петере: то ли он просто поверхностный, то ли робость мешает ему раскрыться, даже передо мной. Но, независимо от этого, я сделала большую ошибку, исключив все остальные возможности дружбы и сблизившись с ним на почве этой самой интимной доверительности. Он жаждет любви, и с каждым днем я ему все больше нравлюсь, это я отлично вижу. Он вполне доволен нашими встречами, я же все время безуспешно пытаюсь поговорить с ним на темы, которые мне так хотелось бы прояснить. Я привлекла к себе Петера силой, хоть он это и не вполне понимал, и теперь он уцепился за меня, а я пока не вижу способа сделать так, чтобы он оторвался от меня и встал на собственные ноги. Я ведь очень скоро поняла, что он не может быть мне другом в том смысле, как я это понимаю, теперь моя цель по крайней мере вытащить его из ограниченного мирка, возвысить его, несмотря на молодость.

«В сущности, молодость более одинока, чем старость». Это изречение я вычитала в какой-то книге, и, по-моему, оно очень верное.

Разве взрослым здесь, в Убежище, труднее, чем нам, молодым? Нет, наверняка нет. Их взгляды уже сформировались, им есть чем руководствоваться в своих поступках, их больше не кидает из стороны в сторону. Нам, молодым, вдвойне трудно сохранять свои взгляды во времена, когда всякий идеализм разрушен и сокрушен, когда люди показывают себя с самой отвратительной стороны, когда возни-

291

 

кают сомнения в истине и справедливости и в самом Господе Боге.

Тот, кто утверждает, что старшим здесь, в Убежище, гораздо тяжелее, наверняка не понимает, что на нас навалились в тысячу раз более трудные проблемы. Проблемы, для которых мы, возможно, еще слишком молоды, тем не менее они давят на нас, заставляя искать решение, и в конце концов, очень нескоро, мы думаем, что его нашли, но чаще всего оно рушится под напором фактов. Вот это и есть самое трудное в наше время: идеалы, мечты, прекрасные надежды, не успев возникнуть, тут же рушатся под ударами жестокой действительности. Это великое чудо, что я еще не отказалась от всех своих надежд, ведь они нелепы и неосуществимы. И все же я сохраняю их, вопреки всему, потому что до сих пор верю в доброту человеческой души.

Для меня совершенно невозможно строить свой мир, основываясь на смерти, безысходности и хаосе. Да, мир все больше превращается в пустыню, да, все громче раскаты приближающегося грома, который нас убьет, да, велико горе миллионов людей, и все же, когда я смотрю на небо, я думаю, что все опять обернется к лучшему, что эта жестокость прекратится, что в мир вернутся покой и тишина. А я должна до тех пор сохранить свои идеалы, как знать, возможно, в грядущие времена еще удастся претворить их в жизнь!

Твоя Анна М.Франк

ПЯТНИЦА, 21 ИЮЛЯ 1944 г.

Милая Китти!

Вот теперь я полна надежд, вот теперь наконец все хорошо! Да, представь себе, все хорошо! Новости просто потрясные! На Гитлера было совершено покушение, причем не еврейскими коммунистами или английскими капиталистами, а в высшей степени арийским немецким генералом, он граф и к тому же совсем молодой. «Божественное провидение» спасло жизнь фюрера, он, к сожалению, отделался парой царапин и ожогов. Несколько офицеров и генералов из его ближайшего окружения убиты или ранены. Главный виновник расстрелян.

292

Это лучшее доказательство того, что у многих офицеров и генералов война сидит в печенках и они рады были бы увидеть Гитлера в гробу, установить военную диктатуру, заключить мир с союзниками, снова вооружиться и лет через двадцать начать новую войну. Возможно, провидение нарочно немного замешкалось, прежде чем убрать Гитлера с дороги, ведь для союзников гораздо удобнее, да и выгоднее, если безупречные германцы сами перебьют друг друга, тем меньше работы останется для русских и англичан и тем скорее они смогут опять приступить к восстановлению своих городов. Но пока дело до этого еще не дошло, и меньше всего я хотела бы опережать славные события. Но ты, наверно, и сама видишь, что мои слова — правда, и ничего, кроме правды. В виде исключения сегодня я не морочу тебе голову своими высокими идеалами.

Далее Гитлер соизволил сообщить своему преданному и любящему народу, что отныне все военные подчинены гестапо и что каждый солдат, которому известно о соучастии его командира в этом трусливом и низком покушении, имеет право пристрелить его на месте.

Хорошенькая история может из этого получиться! Какой-нибудь умник стер себе ноги на долгом марше, его начальник офицер обругал его. Умник хватает свою винтовку, кричит: «Ты хотел убить фюрера, вот тебе за это, получай!» Ба-бах, и спесивый начальник, который осмелился задать умнику взбучку, приказывает долго жить (а сам умирает). В конечном итоге господа офицеры будут класть в штаны от страха при любом столкновении с солдатом или необходимости что-то скомандовать, потому что у солдат оказывается больше прав и полномочий, чем у них.

Ты поняла, что я хотела сказать, или я опять раскудахталась без всякого смысла? Тут уж я ничего не могу поделать, мне сейчас не до логики, слишком радует меня надежда, что в октябре я, может быть, снова сяду на школьную скамью. О-ля-ля, да ведь я только что утверждала, что не хочу опережать события! Прости, видно, недаром обо мне идет молва, что я клубок противоречий!

Твоя Анна М.Франк

293

ВТОРНИК, 1 АВГУСТА 1944 г.

Милая Китти!

«Клубок противоречий» — это последние слова моего прошлого письма и первые слова сегодняшнего. «Клубок противоречий» — можешь ты мне точно объяснить, что это значит? Что такое противоречие? Как многие другие, это слово имеет два значения — противоречить другим и иметь внутренние противоречия. Первое означает просто не соглашаться с чужим мнением, считать, что знаешь все лучше других, хотеть, чтобы за тобой осталось последнее слово, короче говоря, все неприятные качества, которыми я славлюсь; второго никто обо мне не знает, это моя тайна.

Я тебе уже не раз говорила, что моя душа словно расщеплена надвое. В одной половине помещаются моя необузданная веселость, насмешливость, жизнерадостность, а главное, способность все воспринимать со светлой стороны. В том смысле, что я не вижу ничего плохого в кокетстве, поцелуе, объятии, неприличном анекдоте. Эта сторона моей души всегда подкарауливает и оттесняет на задний план другую, гораздо более красивую, чистую и глубокую. Не правда ли, эту лучшую сторону Анны никто не знает, потому-то так много людей меня терпеть не могут. Да, конечно, я, как клоун, могу кого-то позабавить часок-другой, но после этого человек бывает сыт мною по горло целый месяц. Это, в сущности, то же самое, что для мыслящего человека любовный кинофильм, его смотрят, просто чтобы отвлечься, как забаву на один раз, и тут же забывают; не сказать, что он плох, но, уж во всяком случае, и не хорош. Мне очень неприятно признаваться тебе в этом, но почему же не признаться, если я знаю, что это чистая правда? Моя легкая, поверхностная сторона умеет очень ловко отделываться от более глубокой и потому всегда побеждает. Ты не можешь себе представить, как часто я пыталась оттолкнуть, переделать, запрятать подальше эту Анну, она ведь составляет только половину существа, носящего это имя, но у меня ничего не получается, и я знаю почему.

Я очень боюсь, как бы все, кто знает меня такой, какая я всегда, не обнаружили, что во мне есть и другая, более красивая, лучшая сторона. Я боюсь, что они начнут подшучивать надо мной, сочтут меня смешной, сентиментальной,

294

не примут всерьез. Я привыкла к тому, чтобы меня не принимали всерьез, но привыкла к этому и может это перенести лишь «легкая» Анна, а у «более весомой» нет для этого сил. В тех редких случаях, когда мне удается с трудом вытащить на публику лучшую Анну, она, если надо сказать хоть слово, свертывается, как мимоза, предоставляет говорить за себя Анне номер один и, не успею я оглянуться, исчезает.

Так и получается, что эта милая Анна еще никогда, ни разу не появилась в обществе, но в уединении почти всегда именно она задает тон. Я точно знаю, какой я хочу быть, да я такая и есть... в душе, но, увы, такой меня никто не видит, кроме меня самой. И возможно — да нет, не «возможно», а наверняка, — именно по этой причине я сама считаю, что нахожу счастье внутри себя самой, а другие считают меня общительной. Внутри себя самой мне указывает путь чистая Анна, в обществе же я веду себя, как сорвавшаяся с привязи козочка.

Как я уже сказала, говорю я всегда не то, что чувствую, и потому заслужила репутацию мальчишницы, кокетки, «всезнайки» и любительницы легких романов. Веселая Анна всего лишь посмеется над этим, дерзко огрызнется в ответ, безразлично пожмет плечами, сделает вид, что ей наплевать, но совсем, совсем не так относится к этому тихая Анна. Уж если быть совсем честной, признаюсь тебе, что меня это ужасно огорчает, что я прилагаю неописуемо много стараний стать другой, но всякий раз оказывается, что я опять сражаюсь с превосходящими силами противника.

В душе я плачу и говорю себе: «Вот видишь, к чему ты пришла: люди о тебе плохого мнения, вокруг насмешливые или сердитые лица, ты вызываешь антипатию, и все это лишь потому, что ты не слушаешься добрых советов твоей собственной лучшей половины». Ах, как бы мне самой хотелось их послушаться, но ничего не получается, стоит мне притихнуть и стать серьезной, как все подумают, что я разыгрываю какую-то новую комедию, мне остается только выйти из положения с помощью шутки; я уж не говорю о собственном семействе, те-то определенно решат, что я заболела, заставят глотать таблетки от головной боли или успокоительное, будут смотреть мне горло и щупать лоб, нет ли жара, спросят, как насчет желудка, прочтут нотацию за то, что я хандрю, и уж таких приставаний я не выдержу,

295

вспылю, мне станет грустно, и в конце концов мое сердце снова перевернется, повернется плохой стороной наружу, хорошей вовнутрь, и опять я буду беспрестанно искать средство, как мне стать такой, какой мне бы очень хотелось быть и какой бы я могла быть, если бы... в мире не было других людей.

Твоя Анна М. Франк

Здесь кончается дневник Анны

 

ПОСЛЕСЛОВИЕ

4 августа 1944 года, утром между десятью и половиной одиннадцатого, перед домом номер 263 на набережной Принсенхрахт остановилась машина. Из нее вышел обер-шарфюрер СС Карл Йозеф Зильберберг, в форме, сопровождаемый тремя голландскими подручными из Зеленой полиции; они были в штатском, но при оружии. Нет сомнения, что на людей, скрывавшихся в доме, кто-то донес.

Зеленая полиция арестовала восьмерых нелегалов, а также помогавших им Виктора Кюглера и Йоханнеса Клеймана — но не тронула Мип Хис и Элизабет (Беп) Фоскёйл — и забрала все ценные вещи, а также оставшиеся деньги.

После ареста Кюглер и Клейман в тот же день были доставлены в следственную тюрьму на улицу Амстелвенсевех, а через месяц переведены в тюрьму на улицу Ветерингсханс в Амстердаме. 11 сентября их без суда отправили в полицейский пересыльный лагерь Амерсфорт. 18 сентября 1944 года Клейман был освобожден по состоянию здоровья. Он скончался в 1959 году в Амстердаме. Кюглеру удалось бежать только в 1945-м, незадолго перед отправкой на работы в Германию. В 1955 году он эмигрировал в Канаду и скончался в 1989 году в Торонто. Элизабет (Беп) Вейк-Фоскёйл скончалась в 1984-м в Амстердаме. Мип Хис-Сантрушиц по-прежнему живет с мужем в Амстердаме.

Арестованные на набережной Принсенхрахт, 263 евреи четыре дня содержались в тюрьме на улице Ветерингсханс в Амстердаме; потом их перевели в нидерландский пересыльный лагерь для евреев Вестерборк. С последней партией, которая была отправлена оттуда в концлагеря на востоке, они были депортированы 3 сентября 1944 года и через три дня прибыли в Освенцим в Польше.

Эдит Франк умерла там 6 января 1945 года от голода и истощения.

297

Герман Ван Пеле (Ван Даан), по данным Нидерландского Красного Креста, уже в день прибытия в Освенцим, 6 сентября 1944 года, был удушен в газовой камере. Но по сведениям Отто Франка, он был умерщвлен лишь через несколько недель, то есть в октябре или ноябре 1944-го, незадолго до того, как удушения евреев в газовых камерах были прекращены.

Августа Ван Пеле (Ван Даан), побывав в Освенциме, Берген-Бельзене и Бухенвальде, 9 апреля 1945 года оказалась в лагере Терезин, откуда, по-видимому, тоже была депортирована. Она погибла, но дата ее смерти неизвестна.

Марго и Анна в конце октября так называемым эвакуационным транспортом были депортированы в концлагерь Берген-Бельзен на Люнебургской пустоши. Вследствие чудовищной антисанитарии зимой 1944 — 1945 гг. там вспыхнула эпидемия тифа, от которой погибли тысячи заключенных; в их числе умерла Марго, а через несколько дней — Анна. Дата ее смерти приходится на период между концом февраля и началом марта. Тела обеих девушек захоронены, по всей видимости, в братских могилах Берген-Бельзена. Концлагерь был освобожден английскими войсками 12 апреля 1945 года.

Петер Ван Пеле (Ван Даан) 16 января 1945 года был переведен из Освенцима в Маутхаузен (Австрия), где и умер 5 мая 1945 года, всего за три дня до освобождения.

Фриц Пфеффер (Дюссел) скончался 20 декабря 1944 года в концлагере Нойенгамме, куда был переведен либо из Бухенвальда, либо из Заксенхаузена.

Отто Франк, единственный из восьми нелегалов, пережил концлагеря. После освобождения Освенцима русскими войсками он через Одессу добрался до Марселя. 3 июня 1945 года он вернулся в Амстердам и жил там до 1953 года; потом он переселился в Швейцарию, в Базель, где жили его сестра с семьей и его брат. Он женился на Эльфриде Гайрингер, урожденной Маркович, из Вены, которая, так же как и он, пережила Освенцим и потеряла мужа и сына в Маутхаузене. Вплоть до своей смерти 19 августа 1980 года Отто Франк жил в Бирсфельдене под Базелем и посвятил себя дневнику своей дочери Анны и распространению содержащегося в нем завета.

С первой публикации в 1947 году и до сих пор «Дневники Анны Франк» выходили в сокращенном варианте. В частности, были опущены отрывки, где, по мнению Отто Франка, гото-

298

вившего издание, Анна слишком откровенно пишет о вопросах пола или чересчур сурово осуждает мать. Кроме того, в этом первоначальном издании кое-где отредактирован язык Анны; главным образом это касается исправления германизмов.

Оригинал дневника Отто Франк официально завещал Государственному институту военных архивов, который после смерти Отто Франка осуществил научное издание, где тексты дневника представлены полностью. Это издание, само по себе весьма значительное, не очень подходит в качестве книги для чтения, адресованной широкой публике, и прежде всего молодежи, так как научный аппарат затрудняет процесс чтения. По указанным выше причинам и предпринято настоящее издание, основанное на научном издании, но вместе с тем вполне пригодное для чтения.

Мы хотели как можно меньше вторгаться в подлинный язык Анны, поэтому от многих исправлений, внесенных в издание 1947 года и все последующие, мы здесь отказались. В тексте сделаны лишь следующие изменения:

1) он приведен в соответствие с современной орфографией (согласно «Пересмотренному словнику нидерландского языка»);

2) исправлены ошибки в употреблении предлогов, артиклей и местоимений;

3) лишь те германизмы, которые, как мы предполагаем, могут быть непонятны молодежи, заменены общеупотребительными нидерландскими словами.

Убежденные в том, что всякое дальнейшее вторжение в текст лишь нанесет ущерб достоверности дневников, в остальном мы оставили его в неприкосновенности.

Читателей с более углубленным интересом, равно как тех, кто занимается научными исследованиями, отсылаем к научному изданию дневников.

Мирьям ПРЕССЛЕР Мюнхен, 1991 г.

 

 
Ко входу в Библиотеку Якова Кротова