Cергей Фудель

ВЕРНУТЬСЯ В СВОЙ ДОМ

Из писем к сыну с 1946 по 1961 г.

Оп.: Новая Европа. 1993 г. №3. Номер страницы после текста на этой странице.

Дорогой мой,

Мне очень грустно, очень грустно, что я тебя огорчил письмом. Я уже как только послал его, забеспокоился. А сегодня, когда я читал твой ответ — заслуженное мною наказание,— у меня было совершенно такое же чувство сожаления, любви, раскаяния, какое было однажды вечером, 22—23 года тому назад, когда я приехал к тебе, крошечному мальчику, оставленному на целые сутки в пустом доме с Муней2 в Махине. Помню дорогу от станции, темноту, лес, огонек в окне дома, радостные возгласы Муни, отворяющей мне дверь, и невероятную твою радость, которая выразилась в том, что ты начал делать какие-то восторженные круги по обширной кухне, бегом, бегом вокруг меня и Муни, держащей в руках лампу. Мама тогда была в больнице... очень, наверное, было тебе скучно, и страшно, и сумрачно в большом доме вдвоем с Муней, которая к тому же, наверное, экономила лампу и все время засыпала над чаем. Я почувствовал впервые — какую радость и какое огорчение я могу принести этому маленькому светлому существу... Одно меня несколько примиряет с тем, что я написал свое письмо,— это то, что несмотря на твое огорчение, а может быть, благодаря ему, мы с тобой не только не станем дальше друг от друга, по наоборот, будем еще ближе.

Такие уж законы у любви; вернее, у людей, рождающих любовь — как у роженицы, мучающейся родами: «жена, егда рождает, скорбь имать егда прииде час ее. Когда же родит, не помнит скорби за радость, яко родися отроча в мир». Но это, конечно, не значит, что надо, хотя бы по неосторожности, огорчать друг друга — я это говорю про себя... Я столько наглотался холодных зимних закатов в разных одиночествах, что, наверное, часто могу быть несносным, самонадеянным и грубым.

Любовь очень не любит законоучительства, и она во всяком случае, если даже вынуждена говорить, не ищет своего, не раздражается, навсегда милосердна, и всегда долготерпелива ко всем.

Она ведь пришла не судить людей, а спасти людей, а это большая разница... Я теперь знаю окончательно, что до конца нашей жизни нас будет связывать дружба.

1 Письма написаны и посланы из третьей, последней ссылки С. И. Фуделя в сибирском селе Большой Улуй Краснояр. края, из которой ему было суждено вернуться, хотя в это не верилось. Отрывки из писем отца ко мне подобраны по возможности в хронологическом порядке, по главной задачей было подобрать их тематически, чтобы из разрозненного создать нечто целое(Н. Фудель).

2 Муня — «семейное имя» моей няни — зырянки Матрены Петровны Лучкиной, инокини Матроны, которую отец прислал для меня из первой ссылки в У924 г. Она до самой смерти (2 мая 1959 г.) была одним из самых близких членов пашей семьи, вынянчила и меня, и моих сестер, и мою дочь.

...Спасибо тебе еще раз за письмо. Оно лежит сейчас у меня перед глазами, и мне так хотелось бы сделать для тебя что-нибудь хорошее. Я не могу даже посылать тебе денег. Прости мне мои чувства, мои волнения, мою неуживчивость. Тревога за тебя иногда нестерпима. Да сохранит Господь твою жизнь!

...Здесь1 уже натуральная Сибирь. В М-ке2 было больше Ср. Азии: горы, арбузы, пески, дикая жара, ветры, степь. Здесь лес, и лес, и лес, и в нем тихие реки и озера, болота и опять лес: сосны, березы, осина, дикий шиповник. Летом будет еще дикая мошкара. Я ее в первый раз буду испытывать и уже представляю... Говорят, никакие сетки не помогают и лучше уже покорно подставлять свою плоть на съедение или же мазать лицо дегтем. Пока что я мажу им сапоги.

Деревня большая, грязная, но красиво лежащая над большой рекой. Есть три-четыре учреждения, и по субботам показывают кино, есть даже танцы под баян и во многих домах хриплое радио. Книг мало, но еще меньше керосина, без коего они вещь бесполезная.

...Мне надо совершенно свыкнуться с мыслью о том, что я должен жить один, и не год и не два, а может быть, до конца жизни. Если эту мысль принять как нечто естественное, как нечто такое, что находится в каком-то плане жизни, то можно не замечать времени и здесь.

...Настроение у меня хорошее, есть еще сколько-то бодрости, но если бы ты только знал, как я страдаю от того, что я один. Это, наверное, у всех людей на склоне лет. Это тургеневские «Вешние воды», и «розы», и вообще вся тоска стареющего человека в пустыне жизни. Разница только, что Тургенев тосковал в теплом кресле, а я пишу это письмо при моргаске и, хотя все вы живы, но я вас не вижу и не знаю — увижу ли...

...Ты написал о последнем дне в доме [продающемся в Загорске]. Для мамы и тем самым для всех нас это [продажа] необходимо, но может быть так же необходимо, как иногда бывает необходима смерть и близкого и дорогого, но уже пережившего себя человека, уже ставшего бременем и обузой, хотя все кругом его искренно стараются этого не замечать и искренно его любят. Бывают такие случаи и у людей. И вот этот любимый, но уже обременяющий их человек наконец умрет — какая-то особая грусть веет в душу, точно он уже «оттуда» просит прощения в том, что обременял. Мы так много в жизни не знаем, только догадываемся иногда и плачем. И печаль бывает не противоположная радости, а как-то одновременно живущая в душе. Поэтому скажем: за все слава Богу. «Бог дал, Бог и взял — буди имя Господне благословенно».

Чередование праздников и будней неизбежно, и в этом еще нет ничего удручающего. Это неизбежно на земле. Даже и колокола раньше были разные: одни для будничных служб, а другие — побольше — для праздничных. На праздники и трезвоны были особенные — торжествующие, как голубое небо на Пасху.

1 Село Большой Улуй Красноярского края.

2 Минусинск.

Не в этом чередовании опасность, а в том, что мы в будни не ждем праздника, что мы в будни забываем о празднике, что в будни мы не верим в праздник, что в будни мы изменяем празднику! Мы не умеем ждать, мы не умеем в терпении работать. И поэтому, когда озарившее нас вдохновение любви нас оставило, мы оказываемся ничтожными существами, бессильными и в то же время самонадеянными. Если же в этих наступивших буднях становится уже совсем скучно, мы тогда зажигаем и «ложные огни» хмеля, увлечений, полового возбуждения, того или иного прожигания жизни.

«Есть целый мир в душе твоей...»

Мы слишком еще ничтожны, чтобы постоянно и всегда этот мир слушать. Но мы можем, если мы будем постоянны и честны, быть всегда верными этому миру, мы можем ему не изменять. Вот терпение будней и есть наша верность любви, и это и есть самое важное и самое трудное в жизни.

Когда душа переполнена вдохновением, когда по милости Божией окно в вечность широко распахнулось перед нами — нет ничего легче, как верить или любить. Но вот когда болит зуб, или любимая некрасиво сморкается, или просто монотонность жизни, как воды, подступила к сознанию — вот когда трудно внутри себя держать зажженным огонь не ложный, а истинный.

Человек должен чувствовать себя всегда, как солдат на фронте. Враг — то есть духовное равнодушие к другим, отупляющее самомнение, самолюбование и самоуслаждение — не дремлет. В чем же внутренний огонь? Где источник силы терпения в ожидании грядущего в душу праздника? Где оружие против всяческой самости?.. В кресте Христовом, в любви Его, в распятии себя.

Ни от кого не требуется ничего больше меры его и больше сил его, но каждый должен найти свой крест и от себя отказаться, чтобы себя, свое самое драгоценное и вечное найти навсегда.

От чего же в конце концов человек должен отказываться? Да только от своей похоти, от салюуслаждения.

Самоуслаждение бывает разное. Я знал одного, уже теперь умершего священника, который самоуслаждался в том, что мнил себя духовно-великим, а в это время изнемогала и страдала его семья, а он не замечал или считал, что это пустяки по сравнению с его «святостью».

Другие самоуслаждаются более примитивно... Самоуслаждение многовидно, и всякий знает, что оно значит. Мы с ним только и боремся в буднях, т. е. когда нет вдохновения, когда душа молчит, когда серое небо и нет трезвона к празднику. И вот если мы, хоть и изнемогая в этой борьбе, все же боремся, все же терпеливо работаем над собой и ждем,— вот тогда только и может возникнуть и возникает Праздник, Воскресение после Голгофы. Широко открывается окно, и душа отдыхает. Воинскую часть отвели на короткий отдых. И так до смерти.

...Но я знаю, что жизнь, самая эта кажущаяся долгота жизни, тягучесть ее будней, ужасно трудна. Невероятно трудно блюсти

сердце во зле и холоде мира. И, конечно, только искреннее смирение может научить, как это сделать, как сохранить свое тепло и любовь любимого человека в окружающей нас ночи. Только смирение, ибо вообще это «невозможно для человеков, но все возможно Богу». Аминь.

...Без страданий нельзя прожить, они даже нужны нам иногда, мы, люди и создание Невечернего Света, должны стараться быть малым светом и утешением в страданиях других людей. К этому нас нудит сердце, в этом находит великую радость согретый любовью ум. В этом и надо воспитывать себя каждый день, с раннего утра выходя на невидимую борьбу с холодом жизни.

...Ты пишешь о себе... Радость здесь, конечно, смешана с заботой и тревогой. Почему радостно, когда ты пишешь о своем страдании, о напряженности, душевной боли? Я спрашиваю это сам у себя, и сам для себя не нахожу точного ответа. Мое нутро болит за тебя, со-страдает с твоим, хотя и не зная ясно причин, но наряду с этим или именно благодаря этому, что ты страдаешь, я узнаю, я удостоверяюсь, что ты Живешь.

...Ты желал бы, ты пишешь, быть похолодней, поспокойней... Никогда холодеть не надо. Конечно, «холода» бывают разные, в том числе и «осеннего холода лип». Но это не холод, а величайший, выстраданный, благословенный покой завершающей себя жизни. Это последняя лебединая песня радостно умирающей твари — будь это человек или действительно липа или береза. Можно ли получить этот покой без страданий? Не знаю, действительно не знаю.

...А в скорлупе жесткости не спасешься, если хочешь жить. Знаем мы этих людей, которые пытались залезть в скорлупу, как в орех, а потом все равно орех трескался — или жена убежала, или карьера сломана, или сын обозвал последними словами и не дает на пропитание, или ногу отрезало поездом, или просто болезни, болезни, тление, тление, начиная об зубной боли и кончая раком печени, и Смерть, Смерть. Вот тебе и орех! Другой не вытерпит и сам себе смерть ускоряет.

...Есть тяжести непереносимые, которые ломают хребет и человека делают калекой. Но кажется мне, что такие тяжести уже не испытание для очищения и выплавки золота в горниле, а уже начало возмездия за какие-то в прошлом не выдержанные испытания, уже Суд и Возмездие, уже смерть. Да избавит нас от этого Бог. Мы надеемся на Его милость, на Его знание нашей немощи, на Его помощь во всем. И действительно эту помощь мы во всем получаем и радуемся каждой светлой минуте, каждому светлому взгляду, и доброму слову, и каждому благополучию во всем. И разве мы знаем Его пути?

...Мы часто не замечаем, забываем, какое бесконечное богатство у нас, как много дано нам познания мира, какие мы счастливые люди, видящие Бога и в природе, в первой весенней траве, и в людях.

«Широка заповедь Твоя зело».

«Коль сладка гортани моему словеса Твоя, паче меда устом моим».

«...Сия Суббота есть благословенная».

Никогда Жизнь не ощущается так сильно, так радостно, так благодатно, как в эти часы памяти смерти Божией, и покоя Его от дел Его.

...Всякий не желающий только растительного существования, всякий вкусивший хоть одну каплю вина Истины, истинного Бытия, никогда не проживет без страданий. Они действительно огонь, очищающий злато, или те родовые муки, без которых нельзя родиться в Жизнь, нельзя выйти из порочного и страшного круга своей самости. Молю Бога, чтобы тебе можно было как можно легче родиться, чтобы тебе было как можно менее больно и чтобы другим от тебя не было больно. Сегодня, когда молился за тебя, со скорбью ища среди слов молитвы те из них, которые были бы к тебе или о тебе, я увидел фразу, которую и почувствовал как ту, которую искал:

«Близ Господь призывающим Его, всем призывающим Его во Истине».

Я знаю, что ты не понимаешь многих моих «странностей», или как ты пишешь: «многое в тебе странно для меня». В этом виноват я сам, в том, что я не воспитал в тебе любви к этим странностям... т. к. это устанавливает некую границу дружбе, не скажу — любви.

Как тебе сказать? Есть некое реальное бытие, помимо того, которое мы видим. Люди «со странностями» в этом бытии бывают и знают, что быть в нем для них высшее счастье. Когда они встречают таких же, как они, бывавших в нем, они особенно радуются, их глаза через глаза этого встреченного друга уходят туда, в это бытие, вспоминают его, вновь вкушают его полноты. Так бывает у меня с Марусей1. Конечно, я бы хотел, чтобы это было бы и в наших отношениях. Здесь ничего не надумаешь, здесь никак не сфальшивишь. Если это есть — есть, если нет — нет, ибо это не от людей, а от царства Божия, расцветающего внутри человека.

Говорят, что есть два как бы вида любви, и им придают два древнегреческих термина: первая любовь — это любовь жертвенная, любовь за всех и независимо ни от чего, это любовь — агапэ, а вот вторая любовь — это филиа, дружба, любовь встречи человека с человеком в конкретном образе выделенного бытия. Кто знает, так ли это, но что-то есть в этом верное.

Так вот, надо не только любить «внутренний мир» друга, но и самому быть в нем, для того чтобы могло произойти то неизреченное чудо, о котором я говорил сейчас: встреча двух людей, вкусивших одного и того же Бытия...

Что для «филии» нет границ в годах и поколениях, подтверждает мне моя память о моем отце, когда в пасхальную ночь огни в его глазах передавались нам и улыбка его — такая улыбка! — обнимала нас, его детей — друзей. Мне было 16, а ему — 50. И

1 Мария Иосифовна Фудель, сестра С. И. Фуделя, старшая дочь о. Иосифа Фуделя. Умерла 13 мая 1949 г., похоронена па Новодевичьем кладбище в одной могиле со своим отцом и матерью Евгенией Сергеевной Емельяновой (ум. 30.11. 1927). Я жил у нее в 1946—48 годах, когда был студентом, в комнате старой квартиры па Арбате, д. 47 — бывшей квартиры о. Иосифа Фуделя, где прошло мое ранлсс детство, а также детство и юность моего отца. Это был для меня всегда как бы родной дом (да и не только для меня).

я помню, как я держал его голову, когда он умер, еще теплую голову любимого человека, сумевшего так согреть всех нас, его детей.

Без-личная, без-ликая истина не греет, она «светит, но не греет», она подобна не солнцу, а только электрическому юпитеру. Ты должен найти имя истине, ты должен назвать ее для себя. И у меня, и у мамы, и у моего отца, и у Маруси — есть это Имя. И огнем этого Имени светились глаза в пасхальную ночь.

Ты пишешь о «плоти». Это трудно кратко сказать, но, конечно, «плоть» не есть «тело». Тело свято и божественно, тело — лрам Божий и сонаследник вечности. Плоть — это искаженная грехом природа нашей жизни, и телесной и душевной. Дорога одна: духовность тела, ищущего вечности, дорога истинной жизни человеческой.

Человеку труднее всего, нестерпимее всего, обиднее всего принять идею греха. «Как это так — такой анахронизм и дикость!»

Грех же познается вполне только тогда, когда Истина имеет Имя, когда всякое нарушение нормы есть не просто «нарушение истины», но и личное оскорбление Любимого, личное и новое мучение Любимого и распятие Его.

Если же не понимаешь, что есть грех, то никогда не поймешь, что есть святость, что есть чистота, что есть абсолютность какого-то бытия, что есть Истина.

Человек, не знающий черного цвета, не знает белого. Всякое отрицание идеи греха есть отрицание идеи Истины. Можно, конечно, до времени не сознавать этого и говорить об «истинах», но в конечном счете исторический вопрос Пилата «что есть истина?» — равнодушие ко всему и практическое погружение в грех.

Конечно, у всякого человека своя форма и своя у каждого музыкальная идея. Но грех ОДИН: это забвение человеком своей формы и своей идеи, своей души и тела, и погружение в «плоть».

К сожалению, от моих слов получается вроде как стук на счетах, а денег от стука не получается. Деньги получаются от другого — от страдания часто, от смерти близких иногда, от любви чьей-нибудь и молитвы. Больше всего на свете бойся равнодушия или презрения к людям. Тогда уже не помогут никакие молитвы.

...Ты пишешь о «внешних толчках» какого-нибудь «неблагополучия», которые приводят вдруг к благополучию внутреннему. Это проблема стара, как мир, вернее, как грех мира, ибо она началась с греха. История грехопадения заключается в том, что человеку стало «скучно» быть сыном Божиим и он захотел стать самим богом. В результате он потерял сыновство, а в душу его заполз какой-то рабский дух, дух раба, умеющего жить только тогда, когда над ним палка. В благополучии человек «скучает», дремлет и зевает, он не видит, не знает, не верит в те возможности и богатства внутренней жизни, которые закрыты [..?] перед ним

в его благополучии. Ему надо только понять сердцем и волей одно: что это «благополучие» — пустыня, горячая, жаркая, безводная, которую надо пройти, чтобы достичь до воды, что «Царство Божие силою берется и только употребляющие усилие достигают его».

Чаще всего мы не понимаем, не видим, не верим этому. Жара слишком тягостна, глаза слипаются и вялость во всем теле. «Бес полуденный» водит нас, как «зимние бесы» в пушкинском стихе. И вот тогда, когда мы уже, наверное, близки к полной внутренней смерти, Бог посылает нам во спасение «внешние толчки». Они могут быть разные. Иногда достаточно резкой зубной боли, чтобы человек образумился. Иногда бывает нужна смерть близкого... Иному более полезны страдания тела, иному души. Апостол сказал просто: «страдающий плотью перестает грешить». Самый страшный и тяжкий грех — это равнодушие, умирание духа нашего,— и оно может быть внезапно разрушено посланным страданием.

Но, конечно, из этого не следует, что надо искать страдания. Нужно искать другого: освобождения от рабского духа греха, умения жить всегда и во всем, и в радости и в страдании, если оно встретилось, и в тишине и в буре, т. е. искать того, чтобы быть всегда внутренне свободным, внутренне деятельным, не равнодушным, горячим, горящим к жизни, к Богу, к людям. «Духом пламенейте, Господу служите». В этом есть труд, в этом есть воля, а воля и есть труд, ибо воля хочет действовать, трудиться, жить, созидать в бесконечные веки блаженных веков. А смерть хочет без-волия и небытия. Легче всего умереть, труднее всего полюбить нескончаемость жизни. Зато те, кто действит^ль-но полюбил, вкушают от «Древа Жизни», т. е. возвращаются в первоначальное состояние человека, в состояние блаженства духа и тела, и уже не понимают просто, что такое слово «трудно», ибо когда человек счастлив, ему все легко.

...Вопрос: можно ли преодолеть и как преодолеть свое внутреннее притупление — конечно, очень для меня трудный. Ответить на него должен тот, кто это притупление сам уже преодолел. Я могу только что-то предчувствовать или догадываться, как еще ничего не преодолевший.

Прежде всего и сердцу и разуму делаются очевидны некоторые факты. Прежде всего очевидно, что внутри человека действуют как бы два противоборных закона, один условно называется законом духа, а другой плоти. Как бы их ни назвать, самый факт борьбы их очевиден до крови. Это борьба жестокая и страшная, и в конце концов все сводится к ней: к борьбе за обладание человеком. Одни эту борьбу могут совершенно не осознавать, так как они всецело подчинились плоти, и ею мыслят, и ею чувствуют. Те, кто не хочет этого подчинения плоти, вступают на путь больших мучений и длительного труда, иногда кажущегося совершенно безнадежным, но иногда открывающего внутри ума и сердца и всех составов человека и мозгов такие голубые небеса

и золотые солнца, что у человека замирает душа от предчувствия блаженства победы и он готов трудиться еще 1000 лет.

Но не только в этом видении — плод труда. Он также в том, что человек чем больше трудится, тем больше приобретает мира и прочности. В чем же заключается труд? Мне кажется, прежде всего в том, чтобы всегда трудиться. Это не парадокс для избежания точного ответа. Блаженство предощущаемое, счастье и тишина прозреваемая столь неизреченно велики, что они могут только как молния озарить на минуту душу и вновь она остается в потемках. И вот тогда начинается труд не забыть, труд не переставать верить, труд хранить в себе память тех мгновений озарения, труд искать их вновь п вновь, стучать перед захлопнувшейся дверью, просить, добиваться, умолять, никуда не уходить и стоять, как нищий, перед дверью к сокровищам. Тот, кто считает себя богатым, не станет этого делать, только нищие могут стоять у дверей. Только нищие могут испытывать этот духовный голод, а богатые никогда его не знают, они всегда довольны собой, своими книгами, своими достижениями или даже своим табачным дымом. Непрестанно добиваться опять того же на миг пришедшего и куда-то скрывшегося счастья, всегда его помнить, всегда ему верить как величайшей реальности — вот в чем труд. Попробуй-ка всегда помнить! Это величайший труд. В этом и есть вера — хранить в себе невидимое как величайшую видимую реальность, блюсти в себе всегда какую-то чашу, чтобы она была готова принять божественное вино, которое в нее прольется тогда, когда ему будет угодно — не по моим заслугам, а по совсем иным законам Духа, по любви Божией.

Так вот в этом «всегда» и заключается самый главный труд. «Иногда», «изредка» почти все или даже, может, все люди способны озариться. Вот идет кто-нибудь по улице, и откуда-нибудь с третьего этажа донесется до него какая-нибудь мелодия, может быть, песня, слышанная в детстве, и в человеке раздвинутся на секунду стены, и душа примет солнце и тут же опять погаснет и не ищет вновь. Во всегдашнем искании, в постоянной неудовлетворенности, в вечной жажде божественного пития, в этом постоянстве толкания дверей — и заключается трудность труда. Но тогда человек показывает, что он действительно возлюбил то, что он получил когда-то на минуту и теперь хочет получить навсегда. Он не может быть без этого, он задыхается вне этого, и он готов все отдать за однажды открывшееся ему сокровище. Тут уже не «любовь», а «влюбленность» в божественное, тут в душе возникают силы, и рождается разум, и возникает разумение, и сходит в нее мудрость, и облекается она в терпение — все для того, чтобы искать Возлюбленного.

«Подобно Царство Небесное сокровищу, скрытому на поле, которое нашед человек утаил, и от радости о нем идет и продает все, что имеет, и покупает поле то».

Трудности велики, но и воздаяние безмерно. Терпение нужно великое, но и утешение неизреченно. Потому и сказано, что «узок путь, ведущий в Жизнь», «и немногие находят его».

...Если человек не влюблен в Бога, то он еще не совсем поверил в Него. А если он поверил в Него, то он знает Его имя, и это имя согревает его сердце и ведет его всю жизнь.

...Иногда мы стремимся «отыграться» только на людях. Будем, дескать, любить людей и с нас хватит. Это самообман. Человек непознаваем вне Бога, и только через Бога он может быть принимаем. Вне Его он — уродство. Только влюбившись в Бога, можно влюбиться в человека, потому что только тогда догадываешься, что в человеке — Бог. Иначе все непрочно, и наша любовь к людям только до первого испытания огнем жизни.

Первая заповедь — «возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, всею душею твоею, всем помышлением твоим и всею крепостию твоею».

Заметь — какие потрясающие повторения в этой фразе!

«До ревности любит Дух, живущий в вас, но тем большую дает благодать».

Я очень радуюсь, что ты живешь с тетей Марусей. Это не случайно в твоей жизни, не по стечению обстоятельств, а, думается мне, по воле Божией для тебя и для твоего жизненного пути, чтобы ты, перед ее уходом, узнал, что такое любовь в жизни...

Ты ее совсем не знал в годы ее молодости. Я знал. Я могу сказать тебе, что моя вера, моя любовь, в той мере, в какой она есть вообще, во многом обязаны ей.

Вера — пустой звук, если она не истекает любовью. Только «раненная» вера, т. е. истекающая любовью, есть истинная. А иначе она мертвая вера, а всякое мертвое тело страшнее отсутствия живого. Если человеку предстоит провести ночь одному в доме, то, конечно, он предпочтет быть в нем совсем один, чем с покойником. Так и мертвая вера и люди с мертвой верой страшнее всего.

И наоборот: есть люди, для которых вера есть непрестанное движение любви. Любовь потому и любовь, что она идет от себя к другим, в непрестанном движении, т. е. в том, что противуположно смерти...

...Можно очень и горячо любить, но в любви есть одна, как бы сказать, степень, когда любовь делается единством духа, и это единство духа насыщает всю кровь. Вот тогда любовь делается чем-то почти страшным, в вино человеческое опускаются лучи Незаходимого Солнца, и люди, соединенные этой любовью, уже сейчас начинают жить будущей жизнью, когда будет только она одна.

Вот рассечь такой узел даже и на время, даже и при полной вере в конечное свидание — боль и кровь сердца. Поэтому мне лучше молчать, мне никуда не уйти от этого...

...Ты пишешь про т. Марусю. ...Нам с ней не положено закрывать лицо от смерти. Когда умирал наш отец, знали не только все, но прежде всего он. С каждым из нас, детей, и со своей женой, нашей матерью, он простился и благословил накануне смерти. И как иначе? Разве мы верим только для жизни?

Если она умрет — это будут мои ей последние слова и целование. Да будет путь ее легок — в жизни ли, в смерти ли.

...Как же мне не писать ей то, что я писал? Разве для нас здоровье, врачи, лекарства — не в руках Божиих? ...Это не отчаяние. Но дело в том, что вера — это ведь не какой-нибудь «медиумизм». Смерть для веры есть реальный враг, хоть временное, но отнятие любимого. Всякое удаление любимого, даже в другой город, есть скорбь, есть некое «поражение» жизни в ее борьбе со смертью.

...Память человека ужасно немощна, и за первым мигом скорби наступает часто «окамененное нечувствие». Но есть еще, к нашему спасению, память Божия, никогда ничего не забывающая и хранящая в творческом своем бытии каждую душу. Вот почему в заупокойной службе в самом конце возглашается: «и сотвори ей вечную память», т. е. прими в Свою Вечную Память. Воистину там хорошо ей, и всем нам хорошо через Бога приобщаться к этой памяти.

...Ты пишешь: «Как научиться молчанию?» Молчит — непроизвольно и радостно — душа тогда, когда ей есть что внутри себя слушать. Она молчит, когда боится помешать шумом слов этому слушанию, т. е. тогда, когда, по слову Тютчева, «есть целый мир в душе твоей...» Тогда замолкаешь, тогда это не тяжелая немота больного или нищего, а слушание и зрение иного бытия, в котором и здоровье, и богатство, и свет. Поэтому нельзя «научиться молчать» — это будет искусственно, но надо учиться блюсти и сохранять и достигать духовной жизни. А она уже сама наложит на уста свою благословенную материнскую руку. И не только уста закроет от ненужных слов, но и за руку возьмет и отведет от ненужных или вредных дел.

...Когда замирает внутренняя жизнь духа, тогда умирает и любовь к людям. Это делается не сразу. По инерции, от прежде данного импульса, еще роняет человек какие-то монеты, по золото их все тускнеет, они все больше стираются и дешевеют. Можно еще долго обманывать себя и других, позвякивая медяшками.

...Что такое «внутренняя жизнь» или «жизнь духа»?

Это живое ощущение Бога, Его слов, Его законов, Его непостижимого бытия, Его неизреченного о людях промышления — ощущение не единичное и сухое, как мысль, а многообразное и цветущее, как многоветвистое плодовое дерево, вырастающее в душе. Тут и созерцание красоты истины, и слушание невидимой . правды, и вкушение сладчайших плодов знания. Это то райское «дерево Жизни», о котором говорится в первой главе Библии,

Очами этого внутреннего мира люди познаются как дети Божий, как заблудшие боги, открывается их вечное непреходящее сродство, открывается любовь к ним как творческое действие этого познания, познания божественного сродства. «Действие» не обязательно в словах или даже поступках. Оно может быть и в молчании, о котором ты пишешь, в «благом молчании» (есть или была у мамы такая икона). Дело не в выражении, а в том, чтобы был в душе Бог. Дело только в том, что когда Он уходит из нее, то иссякает источник Любви, и сад души засыхает, и мы сразу разучаемся и быть с собой и быть с людьми.

Вот потому-то это все так страшно и ответственно. Каждому из нас, по слову Божию, дан «талант» — серебряная монета,— который мы должны в течение жизни не в землю зарыть, а пустить в оборот: стяжать в себе Бога и через него людей. Это и есть цель жизни. Изгнанники из Рая должны вернуться в свой дом. Этот возврат идет путями внутренней жизни, которую мы поэтому должны непрестанно искать, а потеряв, опять искать, и стучать, и добиваться. Что наша вся жизнь — путь, это не метафора, а правда, путь искания Бога и через него людей, обратный путь к Саду Божию, к древней красоте мира.

В службе погребения есть одна такая песня (по-церковнославянски «красота» — «доброта»):

«Древле убо от не сущих создавый мя, (создание из небытия)

И образом твоим божественным почтьтй, (обожествление) Преступлением же заповеди паки мя возвративши в землю, От нея же взят бысть, Но еже по подобию возведи:

Древлею добротою возобразитися». (восстановиться в древней красоте)

И это поется над лежащим тлеющим человеком как величайший «вызов» этому тлению, как прощальная песня людей своему уходящему брату...

...Ты спрашиваешь о пессимизме... Какой же может быть пессимизм при таком жизнеутверждении! Если над безгласным трупом со всем дерзновением и с совершенно открытыми на все глазами («паки меня возвративый в землю, от нея же взят бысть») поется эта «песнь торжествующей любви» — то где же место пессимизму! Тут жизнь утверждается так, как нам не мерещится. Но для достижения такой жизни утверждается не только она, но и врата Голгофы — очищение человека через непрестанный труд над собой, через воздержание от зла всякого.

...Наши страдания это всегда только лишь Страстная неделя перед Пасхой... Пасха только потому и была и только потому и есть, что перед ней всегда Страстная неделя. А к тому же я не знаю... что дороже — сама ли Пасха или эти дни перед нею — все бесконечно дорого, рассказать нельзя, как дорого...

Человек ужасно любит, невероятно любит самого себя. И вот в эти страстные дни сердце в трепете и смущении предощущает, что оно может полюбить одного Человека больше, чем оно любит

себя, что оно уже так любит и что нету счастья большего, чем эта любовь. Как это рассказать? Если земную и в некотором смысле тленную любовь не расскажешь, то как рассказать любовь к Богу?

Слово «религия» ничего не говорит, это надуманное слово и ненужное, наверное. Все дело в том, чтобы иметь «веру, действующую любовью», и быть верным Ему, Господу Иисусу Христу, возлюбившему нас и давшему нам память Его страданий в эти страстные дни... Бывает ли больший покой и тепло в сердце, чем в Великую субботу, «когда почил Бог от дел своих», снятый с креста и обвитый погребальным полотном.

«Сия Суббота есть благословенная, в ней же Господь уснув, воскреснет тридневен».

...Я люблю жизнь очень, и я ее люблю такой большой и непобедимой любовью оттого, что я знаю, что эта жизнь кончается не червяками в могиле. Жизнь для меня — сокровище, данное мне навеки. Как сберечь его в себе и в детях — к этому для меня сводится все. Если бы это было какое-нибудь другое сокровище — это было бы, быть может, просто. Но это сокровище — именно жизнь, т. е. то, что мельчайшими каплями наполняет все бытие, каждое слово, каждый поступок, каждое слово и вздох. Здесь нет мелочей и не может быть двух жизней. Будни жизни — это тоже жизнь. Отсюда та моя требовательность, которая может быть несносна. Но я не хочу преувеличивать. Я знаю, жизнь также требует того, чтобы идти по ней крепко, чтобы учиться, чтобы зарабатывать, чтобы не быть неумелым во всем, что требует ловкости и.ума. Мы живем так, чтобы во всем быть мудрыми. Но эта мудрость должна сочетаться с простотой, с сохранением детского восприятия жизни, с чистотою не только сердца, но и ума... «Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей...» Можно ли более задушевно и более глубоко сказать?

...О тебе попрежнему часто думается. Конечно, жизнь твоя будет трудная, но ведь «многими скорбями надлежит нам войти в Царство Божие». Против этого закона ничего не сделаешь. Ищи только всегда и неустанно духовного утешения, чтобы ум и сердце были не сухими, а точно напоены вином. Пути к этому давно указаны. Вот — пережить в церкви Троицын день — пройти по дороге цветов, когда в окна видна уже летняя лазурь, когда кругом тепло от свеч и людей, когда чувствуешь себя в человечестве, уже обретшем свое торжество, в человечестве, торжествующем сошествие Духа...

Церковь и есть это торжествующее человеяество, и если идти последовательно дорогой любви к человечеству, то обязательно придещь к Церкви.

Апостол говорит, что Церковь есть «полнота Наполняющего все во всем», т. е. полнота всенаполняющей бессмертной жизни, о которой догадываешься, когда среди тепла церковной молитвы вдруг увидишь в окне голубое небо.

Ищи Церковь! Ищи счастливое человечество. Оно начинается в духовном общении между двумя-тремя: «где двое или трое собраны во имя Мое — там Я посреди них». Вот почему так драгоценна истинная ячейка семьи, если только она собирает мед вечности.

Как только из сытости материи человек начинает вырываться в простор духовности, его сейчас же ожидают духовные встречи с людьми, он начинает вступать в человечество, торжествующее в Церкви.

Много есть разных как будто дней в Церкви. Но в день сошествия св. Духа, т. е. в Троицын день, прежде всего ощущается торжество человека, природы и мира, и о нем только и говорится. И тебе мне хочется только о нем сейчас говорить. Мне хочется, чтобы в этот день и ты, забыв о делах, о ложном стыде, о грехах своих и чужих, стоял в солнечной церкви вместе с народом на коленях с цветами или березкой в руке и слушал Троичные молитвы.

Слава Отцу и Сыну и Святому Духу! Да будет на тебе благословение Божие, и цветы земли — Церкви Божией — да цветут в тебе и ныне и вовеки.

...Ты пишешь, что стал жесткий, сухой, резкий. Может, ты и преувеличиваешь... но все же старайся преодолеть это. Соблазнов и самооправданий много: и «ничего не поделаешь», и «так все», и «защитная окраска», и еще что-нибудь. На других не смотри, а иди своим путем, своим познанием, своей правдой, которая не имеет времени. Лучше пострадать от других и от жизни, чем от измены самому себе, потому что за эту измену карает Бог. «Романтизма» детского не жалей. Все подлинное и благодатное не имеет возраста и всегда с нами. Все «ложные огни» не выдерживают времени и угасают... Во всяком случае, настало время полного сознания и полной ответственности — и за себя и уже за других,— время, когда дорога одна — творчество, сознательное созидание жизни... Трудность условий жизни сама по себе не может еще быть основанием для отказа от этого образа жизни. Критерий здесь может быть другой — вредность этих условий не только физическая, но и душевная...

Может быть трудно человеку, но хорошо, и наоборот, и совсем наоборот, как было например с бедной 3. ...

Поверь мне, что есть действительно сокровище неизреченное и неоскудеваемое — личное счастье человека, идущего из темноты к Солнцу,— которое променять на тленное благополучие было бы противоестественно.

...Что касается твоего внутреннего состояния: раздражения до отчаяния и отчаяния от раздражения,— то поверь мне, что единственный выход из него это признание своего полного банкротства. Если ты не смиришься, то тебе грозит задохнуться в самопереживании. Надо понять всем нутром свое ничтожество — моральное, практическое, умственное — и, поняв, отойти от

себя. Никуда пока не иди — ни к людям, ни от людей, но отойди от себя, начинай забывать себя, перестань заниматься собой и своими достижениями и своими неудачами. Бери быка за рога, а если не возьмешь, будет поздно. Отойди от себя! Жизнь призывает те'бя на настоящую борьбу, и если хочешь победить, забывай о себе.

...Конечно, ужаснее всего тщеславие, всякое самолюбование... Тщеславие — это умственная остановка, станция, а мы должны всю жизнь двигаться к цели. В нас должны быть жажда и голод в стремлении к правде... Это не дает остановиться, так как Истина неисчерпаема, ею насыщаешься и опять голодаешь, это не допускает сытости тщеславия...

Наш ум отравлен больше сердца. Ему все кажется, что он всем владеет, все уже давно постиг, что он очень богат, что он поэтому имеет право все наблюдать, во всем сомневаться, ничему не удивляться.

Вот потому-то и сказано, «если не будете, как дети,— не войдете в Царство Божие». Это закон!

Болезнь ума — страшная, и сложная, и скрытая, и здесь никакие советы не помогут. Только обоюдоострый нож Слова Божия, «проходящий до разделения духа ii души, составов и мозгов», может все вскрыть и залечить. Мы можем делать только одно, направлять себя в одном направлении: в действовании Любви. Маруся кормила супом без рефлексии. Это не значит, что она не размышляла.

Наша жизнь исключительно коротка, ее слишком мало, чтобы тратить ее на что-нибудь, кроме веры, надежды и любви. В этой Троице, в недрах ее — беспредельность всякого познания...

...Помимо очевидных или предполагаемых причин для беспокойства есть еще одна первоисточпая и неизживаемая: «мементо мори», чувство, осознание действительной быстротечности «реки времени», в которой несешься, не оставляя следа любви. Горечь вины перед любовью нестерпима. У св. Исаака Сирина есть такое слово об аде: «мучимые в геенне поражаются бичом любви». Это. конечно, самобичевание — мучение от невозможности осуществить любовь навсегда и вовеки. Это страшно, и предощущение этого бывает иногда в душе...

...Дай Бог тебе терпения и при этом с каким-то благодушием. Ведь терпение подобно хорошему непромокаемому плащу... в котором можно переждать непогоду, зная, что все равно когда-нибудь выйдет Солнце. Ведь мы же испытываемся Богом всеми «заботами», трудами и скорбями,— выдержит ли наша любовь? Устоит ли наша верность Ему? И он посылает (или попускает) ровно столько, сколько мы можем вынести. И видя наше хоть крошечное мужество, хоть какое-то терпение, он тут же утешает

и помогает. Дай Бог... утешения Божественного: в красках зари или в чистоте воздуха или в благоуханиях трав, или в глазах верности и дружбы, или — больше всего — в непостижимой силе Слова Божия.

Но даже и при утешении никогда не снимай плаща терпения, чтобы «не возомниться», чюбы не почить на лаврах, чтобы всегда быть готовым к новому дождю искушений. И на нервы, конечно, не надо очень сваливать... Больные нервы есть, конечно, факт, но мы в значительной степени можем их лечить или не допускать до болезни. Лечатся они покорностью воле Божией, а если люди не хотят лечиться, То как же им быть здоровыми!

Не «нервно», а покорно воле Божией, или воле высшего Рока, или воле богов умирал древний скиф или грек. Они верили в бога, в некую личную надмирную силу — в этом объяснение того достоинства и спокойствия, с которым они умирали. Мы можем опытно знать безмерно больше, чем они, и в то же время мы можем не знать и того немногого, что они знали. В этом последнем случае мы «оглушаемся» заботами до потери чувства жизни и кончаем «смертью Ивана Ильича».

Потеря чувства жизни есть потеря чувства вечности. Я все-таки очень люблю изречение какого-то философа: «Горе тебе, если в то время, как тебя уносит поток времени, ты не несешь в себе вечности».

А еще гораздо лучше и проще молитва Исаака Сирина: «Исполни, Господи, сердце мое жизни вечной».

Нам, действительно иногда оглушаемым заботами и невзгодами, надо всегда так молиться, чтобы в сердце, как птица в гнезде, поселилось это трепетное чувство вечности. И когда несешь в себе это чувство — как благословенна и благоуханна становится жизнь, как легок становится путь — земля любимая и родная под подошвами ног!

Покорность воле Божией нами часто совсем не понимается. Мы и своей-то воли иногда не понимаем. Воля Божия не только в большом, но и в малом. Во всем, т. е. всегда надо помнить вечность и Бога, в ней обитающего, и тогда будет понятно, что такое покорность Ему. Часто она есть простая уступчивость другим, мирность с другими. А мы раздражаемся даже на то, чтобы обедать не в четыре, а в шесть.

...Краткость жизни нашей иногда вступает в голову. Давно ли это было, когда я переживал себя 30-летним, тоже писал стихи и прозу, тоже думал, что я «несмертельный Голован»? Но ты не прав, что юность проходит. Проходят наши ноги какой-то путь, но сердце может все так же пить от какого-то источника Юности. Стареет душа от собственного хлама. Конечно, к концу дороги ноги могут быть сбиты и в сердце склероз, но об этом мы предупреждены: «дух бодр, плоть же немощна». Не надо думать ни о старости, ни о молодости, а только о том, чтобы до последнего своего издыхания «искать в себе Бога». Может, и найдем!

«Говорю так не потому, что я уже достиг или усовершился, но стремлюсь — не достигну ли и я, как достиг меня Христос Иисус». (Аи. Павел, к Фил.)

Меня всегда так радостно удивляла даже самая расстановка слов: «не достигну ли и я». Здесь каждое слово откровение тайн жизни, души.

...(Думается) о «Христианской кончине живота нашего, безболезненной, непостыдной, мирной»,— как говорится в прошении. Если за этой кончиной еще целая Вечность пути, то эта граница жизни притягивает взор. Не думаю, что такой угол зрения — особенность старости. Лермонтов, кажется, в 20 лет от роду писал:

Любил и я в былые годы
И бури шумные природы
И бури тайные страстей...

Все дело в точке зрения. Когда знаешь, что для человека может не быть старости, что в Боге — Вечная Весна, тогда молодость ищешь не позади себя и не позади в истории, а впереди.

Истинная вера — это обновление клеток всего организма, в Боге человек реально весь молодеет, идет и не надышится весенним воздухом Вечности. А у нас что-то не так. То куренье, то злость, то похоть, то тупое равнодушие, то тщеславие, то безмерное самолюбие. И вот мы стареемся и стареем в этих отравах, а спасение свое ищем в той молодости, которая (даже если она в чем-то и лучше) все равно приведет нас к этой старости.

...Об «отцах и детях» не очень смущайся и размышляй... Не к 19-му и не к 18-му веку зовет нас Бог, а сразу к 1-му: к первохристианству, к первоначальному теплу Богообщения. Если оно есть, то какое значение имеют века? Но все дело-то в том, что его у нас бесконечно мало и только поэтому для пас и встает проблема «отцов и детей».

Если христианство — Евангелие — станет в центре сознания, начнет как-то определять мысли и дела человека, то для этого человека всякий другой искренний христианин никогда не будет ни в «отцах», ни в «детях», а он будет только братом...

Священники в один из наиболее священных моментов литургии целуют друг друга и говорят: «Христос посреди нас». Так и мы, встречаясь и глядя в глаза друг другу, можем (быть может) сказать это и ответить: «И есть и будет»,— чтобы радость нескончаемой жизни опять коснулась сердца.

Человек сам по себе, оставленный на самого себя, т. е. человек без Христа, видит вокруг себя одних врагов или создает их себе, с ними борется и от них изнемогает. Христос снимает это наваждение, у человека открываются глаза на мир и на людей, как на детей Божиих, в темноту сердца падает луч Пасхи. И проблема «отцов и детей» забывается начисто.

...Раньше я был слишком занят собой, литературой, философией и т. п. Сейчас все больше уходит туман вокруг, и остаются

на земле только живые и любимые люди... Странно: чем ближе человек к концу своей жизни, тем вся жизнь и все отношения в пей делаются для пего не только все более драгоценными, по и все более реальными; так, наверное, осенью, когда воздух чист и прозрачен, видимость предметов больше и слух слышит лучше.

И льется тихая и теплая лазурь
На отдыхающее поле.

Ты меня насмешил: пишешь, что «достиг середины деятельной жизни», т. е. 25 лет. Я себе представил тогда, что, значит, я (в 49 лет)1 уже кончаю ее и теперь у меня наступает созерцательная жизнь, вот вернусь домой и начну созерцать, ничего не буду делать больше. Говоря серьезно, думаю, что как раз наоборот: созерцание больше к лицу юности. Во всяком случае я лично отнюдь не собираюсь созерцать.

Дорогой мой.

...Прости, если огорчил тебя прошлым письмом... Впрочем, знаю, что ты не обидишься, зная, что я пишу тебе от скорбного сердца, желающего тебе всякого благополучия и прежде всего благополучия вечного, духовного, по сказанному: «цель увещевания — любовь от чистого сердца и нелицемерной веры». Ты ведь знаещь, как много мы (не имея любви) лицемерим друг с другом, не говорим друг другу правды. Да и не умеем ее выговорить, ибо живущий в нас гнев ее убивает.

...Ты вошел в самое опасное для мужчин десятилетие, когда все силы и физические и душевные бывают в бурном расцвете, когда легче всего поддаться иллюзии вечности этого «расцветания» и обоготворить его и поклониться ему, т. е. самому себе в расцвете и в бурности. Само-обожание то же, что и само-обо-жение, корень слов один — «бог». Это воспоминание о древнем отступлении в Раю — «откажитесь от сыновства и будете как боги»... Храни тебя Бог в этом опасном плавании.

...О женитьбе я писал тебе уже как-то свой совет: если это возможно, не торопитесь с этим до окончания вуза. Муж должен быть вполне жизненно на ногах. Что значит «если это возможно»? Я думаю, это значит то, что если возможно для человека держать в узде свои половые чувства...

...Без внутренней решимости как можно на этот путь идти? Нельзя прыгать в «обрыв», не имея ни воли к этому, ни силы. Да и не годитесь вы для «обрыва», и надо смело это себе сказать. Надо разойтись по своим углам и ждать, что скажет сердце и жизнь. Жуковский всю жизнь ждал свою Протасову, и так и не дождался, но несмотря па это (а может быть, и благодаря этому) он не только не умалился, но стал именно Жуковским — «его стихов пленительная сладость пройдет веков завистливую даль». Я вот это только и хочу тебе сказать...

1 Т. е. в 1949 г.

...Если ты любишь кого-нибудь больше всего тогда, когда ты чист и смиренен — то это значит настоящая любовь в тебе. Ведь в конце концов в чем же дело у нас? Почему мы, когда к нам подходит подлинная любовь, начинаем ее бояться? Да потому, что мы очень нечисты, а любовь требует целомудрия... Я знал одного поэта, он, помню, писал например так:

И шелестят травой сухой
Мои старинные болезни...
Насквозь прокурена душа... и т. д.

А вот бросить курить он, конечно, не мог и, наверное, втайне слегка любовался своими «старинными болезнями».

Это я только к тому (и как бы в скобках), что иногда само ощущение нечистоты в нас притуплено и нечистота иногда замаскирована весьма хитроумно.

Для того, чтобы всю жизнь любить жену, надо всю жизнь быть в нее влюбленным, т. е. иметь всегда к ней некое как бы рыцарское обожание. Но это «праздничная сторона» медали, а на оборотной стороне ее — борьба внутри, в котле сознания, в сердце, за постоянную бдительность к себе, к своим словам и поступкам, борьба с буднями до крови. У О'Генри есть острое словцо: «женящийся мужчина становится капитаном на мостике» (можно добавить — весьма хрупкого корабля). Трудная работа быть капитаном на мостике.

Половое чувство не только неизбежно в брачной любви, но оно и благословенно в ней. Однако ужасно, если брак строится на нем. Основать брак можно только на дружбе, а пол пусть приходит после и только тогда, когда это нужно. Пол ненасытен, как чудовище, и поэтому нельзя на нем строить брак. Пусть даже верно и то, что всякая дружба с женщиной пронизана полом. Мы и не собираемся быть бесполыми. Но одно дело — собака на цепи, а другое дело — она же у меня на столе со всеми четырьмя ногами, пожирающая мой обед.

Прости меня, дружок, за это бессвязное письмо.

...Конечно, одному жить всегда легче. Вступить в брак это значит «потесниться», уступить часть своего места, выкинуть из себя много своей «самости» ради другого.

Если говорить совсем серьезно, то настоящий брак это такое же отречение от себя, как монашество, а по размеру ответственности еще более серьезное, т. к. отвечаешь за двоих.

В основе его лежит то, что плоть и дух другого человека надо сделать своими, воспринять своей душой и своею плотью, слить их, не различать их от своей души и плоти, и тем самым принять в себя всю заботу и любовь к этой принятой душе и плоти*. Ведь каждый человек любит себя ужасно, свою душу и привычки, и болезни, и запах своего тела. Вот в браке — первый опыт рождения любви — человек должен, даже еще не вполне отказываясь от себя, уже начать выходить из «только себя» к этому «другому»,

должен учиться любить душу, привычки (уважать), болезни (терпеть), запах другого.

Я в жизни видел два-три замечательных брака, я видел, что когда это есть — это красота, радость и мир, но полученные в большом труде, как плоды дерева Жизни, возделанного и поливаемого изо дня в день... Не начав отрешаться от себя, лучше не подходить к браку.

...Ведь что такое брак формально? Это неопределенно длительное, может быть, очень длительное сожительство с другим человеком. В этой длительности и заключается опасность, подводная мель для большинства людей. Покрасоваться собой часа два где-нибудь на пикнике это одно дело, а прожить вместе 20 лет в буднях и болезнях — это совсем другое. Недавно один мой знакомый и при этом человек весьма культурный — профессор и доктор наук — сказал мне серьезно, что он признает брак только по сватовству. В этом верно то, что перед вступлением в брак должен быть какой-то расчет, какое-то зрелое рассчитывание того, как с учетом характера и свойств «моих» и «ее» наиболее правильно построить жизнь и можем ли мы ее вообще построить. Это все неясно, но я хочу сказать, что я не думаю, что брак «по страсти» был бы в итоге счастливым... Страшно, если мало любви, если ее заряд только «на два часа», а не на 20 лет...

Я хочу сказать только вот что: вчера, 23.7, было 27 лет — нашей (с мамой) свадьбы. Я очень волновался здесь, болел сердцем, чего-то ждал еще накануне. И утром мне принесли телеграмму от мамы: «вспоминаю, целую, все хорошо». 27 лет это очень много даже без тех скорбей и трудов и болезней, которые были для нее в них. И поэтому я так обрадовался, получив эти слова. Значит, ей не страшно время, значит не страшны страдания, разлука и труды, значит сильнее всего любовь, значит радость наша неизменна, значит — «все хорошо».

Радость, которая была у меня в сердце от этих слов (и есть) — для меня факт величайшей реальности, факт «научно достоверный»... Радость живет в ее сердце, а не скорбь!..

...Нельзя соединять браком свои жизни, чтобы «жить как все». Если уже сейчас, на пороге, это «жить как все» является не только предпосылкой, но и фактом, если уже и сейчас «оправданы» («как все») будущие ссоры и измены, обиды и обманы, то нужно найти в себе хоть на копейку мужества и честности и жалости к другому человеку и порвать все. Пусть мучается или блаженствует, пропадает или нет, но без твоего участия и ответственности во всем том страдании и горе, которое ему готовится в жизни. Нельзя прибавлять страдания к жизни! Страдание жизни не Достоевский выдумал. Ты очень много видел уже, ты должен это знать. А сумеешь ли ты не только не увеличить ее страданий, но и помочь ей пережить те, которые пойдут помимо тебя?

Потом вопрос о ее семье тоже очень важен. Ведь ты же не думаешь, что если прежде люди старались, чтобы семьи брачу-

н u

ющихся были близки, что они это делали просто по глупости? В этом глубокий смысл. Дальность семьи или даже ее враждебность можно преодолеть, загладить только особым и непрестанным теплом дружбы между мужем и женой.

Вообще нужно же отдать себе отчет до последней глубины и серьезности, что без дружбы нельзя идти в брак. Ведь губы-то увядают весьма скоро или (даже неувядшие) делаются вдруг чужими, только потому, что в душу ворвался вдруг чей-нибудь более обольстительный образ, как ветер врывается в дом, если дверь закрыта небрежно...

Есть ли дружба? Есть ли в душе некая светлая комната, где не старые брюки или подвязки лежат на полу, а лежит на полу солнце, а стены как живая тишина,— .чтобы эту комнату беречь, украшать ее, а не идти в брак как на службу, «как все», ссорясь и утешаясь, со ссылкой на усталость и городскую суету.

Ведь в браке происходит пересадка из одной земли в другую. Заготовил ли ты, как садовник, эту землю, или ты все еще очень занят и земля твоя полна всякого хлама? Если так, то и не берись за выращивание драгоценнейших растений — живи один! Есть мудрость и правда Божия и честность в том, чтобы быть одному, если не умеешь быть вдвоем.

...Люди в браке — это что-то вроде двух связанных и брошенных в воду: каждый может утянуть другого в смерть и в то же время каждый может спасти, несмотря па «связанность».

Конечно, как сказал апостол: «лучше человеку быть одному», но если он уже не один, то он или спасется или погибает через другого. Долготерпение, т. е. тзердость в надежде, в уповании, здесь нужны больше всего. В долготерпении уступай там, где нужно, и в долготерпении же не уступай там, где это нужно, сохраняя и в неуступчивости благость, т. е. доброжелательство и смирение. Всегда — и уступая и не уступая — считай себя искренне ниже ее. Тогда все будешь делать не ради тлена, а ради Христа, и он сам научит тебя всякому деланию.

...Не забудь мой совет: в день свадьбы, утром, пойти к чему-то самому светлому, самому чистому, чтобы лучи света легли на последующее. Вечерний шум может затемнить утро, но утро все же останется. И тогда не так страшна будет ночь жизни, ибо она все же есть Ночь, и мы должны запасаться оружием, и мы должны быть на страже, «чтобы (как сказано в вечерней молитве) всю настоящего жития ночь пройти, ожидая светлого и явленного дне Твоего».

...Ты все боишься, сможешь ли ты создать в своей семье тепло семьи, дать [жене! то> что тебе хотелось бы дать... Это страх, имеющий основание. Научиться создавать семью нельзя из книг, из всей мудрости человеческой. Книги здесь скорее повредят. Оборачиваясь в сторону прожитого, виденного, слышанного, мыслю так: как Бог без Церкви непознаваем, так и семья без

Церкви. По слову Апостола, Церковь есть тело Божие. А у Тютчева есть такая фраза: «ты, риза чистая Христа». Вне этой живой и жизнью обтекаемой ткани немыслимо познание Непостижимого и Невещественного. В Церковь надо так же верить, как в Бога, т. е. иррационально и безусловно, просто и радостно. Она есть сплетение рук друзей Христовых на Тайной вечере — плоть от плоти Его и кость от костей Его.

Кроме брака, есть иной путь человека — путь одинокий, вне семьи. Как апостол сказал, этот путь «блаженнее». Но путь семьи имеет одну особенность: он скорее дает осуществить обещание Господа: «где двое или трое собраны во имя Мое — там и Я среди них». Семья — малая Церковь, нечто такое, что особенно чувствительно воспринимает именно тайну Церкви как Тела Божия. Отсюда в семье такое стремление освятить весь окружающий быт, уклад жизни, предметы, всю материю бытия, освятить всем тем, что освящает: начиная с таинств и кончая пасхальным яйцом или крестами, которые сажей или углем пишут на косяках или над дверями в деревнях. Конечно, все выраженное внешне имеет силу только при наличии внутренней власти, но это уже другой разговор. Так вот: я не знаю — мыслима ли крепкая, теплая, радостная семья вне Церкви.

А Церковь, именно потому, что она «риза чистая Христа», а не общество для каких-то механических действий или, что еще хуже — для рационалистических богословствований, требует от каждого, кто хочет стать частью этой ризы, какого-то подчинения своим законам чистоты и правды. Если вот, к примеру сказать, наступила Страстная неделя, она говорит: перестань есть мясо, открой свой внутренний слух хоть на эти дни, когда мы, ученики, вспоминаем, как гвозди пробивали тело Божие и тело человеческое. Или вот наступает вечер субботы перед воскресеньем — надо опять хоть на один час вспомнить воскресение Христово. Это везде можно. Нельзя же все всегда забывать. Или вернее мы потому и «забываем», что не умеем и не хотим этим жить. От каждого же требуется только то, что он может. Помнить Страстную неделю, великие праздники, священную память каждого субботнего вечера — это мы все-таки можем и, если мы это делаем (но, конечно, с чистым сердцем, т. е. не обижая при этом своих ближних), то мы уже вливаем свое дыхание в великое дыхание Церкви. Вот тут-то и конец нашему одиночеству, конец пустыне! (О формализме я не пишу — насколько само собой разумеется, что только реальное творческое деиствование угодно Богу, а не изображение из себя благочестивой машины.)

...Семья созидается и сохраняется, только если она «малая Церковь». Тут она — «у Христа за пазухой», тут ей тепло и прочно. А иначе никакие узы — ни страсть, ни «долг» — ничего сами по себе не сохранят. (О «страсти» я и не говорю — это очевидно.)

Жизнь человека — великое одиночество. И страсти, и «долг» вне божественной любви только усугубляют его. Задыхаясь от страсти, человек тут же еще более задыхается от одиночества. Этим объясняются все такие, казалось бы, неожиданные разрывы

в браке. Иногда это только ссора, вспышка, иногда окончательный уход. И тогда начинаешь догадываться, что сам по себе и брак ничего не спасает, ничего не сохраняет: все умирает под дыханием смерти, если нет в этих двух несчастных пылинках, соединивших свои жизни вместе,— «победы, победившей мир,— веры нашей», если эти двое не начали прорастать, как семена, в вечность, в нетленное бытие Церкви...

...Боюсь утомить тебя или еще больше боюсь сказать не так, как нужно. Может уже и сказал, а потому молю Бога, чтобы Он Сам научил тебя, Сам все разъяснил твоему сердцу и уму, а мои слова, если нужно, и загладил. Дай Бог вам [с женой] мира, доброго совета, любви, благополучия, а иногда и «ангельского сожительства».

...О «добродетельности» я не сумею написать, так как это очень ответственный вопрос, но думаю... так: цель, смысл и радость и блаженство человека в том заключаются, чтобы в нем всегда по возможности горел и сиял божественный дух, веселя и согревая его сердце. Для этого горения нужен «дом», форма, чтобы огонь не потух на ветру. Вот этой формой, домом, деревянными, ничего в себе самом не представляющими предметами, грубыми и дешевыми бревнами, досками и железными листами и являются те качества человека, которые называются «добродетелями». Сами по себе они ровно ничего не значат, сами в себе они пустота. Представь себе построенный дом, но без жизни в нем человека, пустой, заколоченный. В народе говорят о таких домах со страхом. Так и моральные качества. Как дом не есть еще дом, пока в нем не живет человек, так и они составляют только некую форму для обитания духа, сами по себе ничто, а делаются «чем-то» только как жилище духа. По каким-то необъяснимым и в то же время абсолютно понятным для нашего естества законам Дух не хочет жить в грязном доме. Он хочет, чтобы доски и бревна и пол были чистыми, выструганные волей и трудом.

Когда это так, он, как божественный странник, как косой луч солнца, стучит в окно и входит — божественный гость — и вселяется в доме. И тогда согревается вся утроба человека, и сердце его расширяется и готово обнять весь мир любовью и всех звать к участию в своей радости.

И вот получается, что «нравственное совершенствование» само в себе действительно «ничто» и в то же время оно «нечто», т. к. без него не получить желаемого.

Слово «добродетель» потому и опорочено у нас, потому и сделалось действительно подозрительным словом, что люди позабыли о цели построения дома, о цели добродетелей, т. е. стали ценить их самих по себе слишком высоко. Слово «добродетель» вообще не должно было бы быть существительным. Надо было бы изменить его грамматику. Это не существительное, а глагол: добро — делать... т. е. засучить рукава, взять топор и рубить и тесать свой «дом», свое жилище Духу. Это жаркая работа, и

потому, если смыть всю вековую грязь, копоть и зарисовки со

слова «добродетель», то там где-то в сознании оно начнет сиять как золото, горящее и обжигающее.

Думаю так же я, грешный человек, что к этому добро-деланию относится прежде всего не то, чтобы что-нибудь не «есть» или не «пить», но то, чтобы не нарушать каких-то законов отношений с людьми: не завидовать им, не ожесточаться на них, не сердиться на них, не замышлять против них ничего того, чего не желаешь себе, сострадать им в их страдании и помогать им по мере своих сил. Это основное. Ведь есть разные породы дерева для постройки. Есть елка, есть и благоухающий кипарис.

Какими же законами ведется эта постройка? Думаю, что человек может всю жизнь не прочесть ни одной написанной заповеди, требующей ту или иную моральную чистоту, и в то же время знать их все. Он может только притвориться, что их не знает. Они написаны внутри человека, каждому по мере его уровня. А те, кто их кроме того читал, вдвойне блаженны.

...Об этом обо всем очень трудно говорить, т. к. люди, и прежде всего «религиозные» люди — веками здесь путали, затемняли и приспосабливали для своих личных целей. Потом трудно еще потому, что для того, чтобы получить удовольствие от плавания, нужно научиться плавать. Для того, чтобы понять вкус чистоты, нужно вкусить ее. И как для того, чтобы научиться плавать, говорят, нельзя бояться утонуть, так и здесь больше всего мешают страх и предрассудки.

Публикация Н. ФУДЕЛЯ