Ко входуЯков Кротов. Богочеловвеческая историяПомощь
 

Гилберт К. Честертон

Драконова бабушка

Недавно я видел человека, который не верит в сказки. Я говорю не о том, что он не верит в происшествия, о которых говорится в сказках, — например, что тыква может стать каретой. Конечно, он и в это не верил; но, как все подобные ему маловеры, никак не мог разумно объяснить, почему. Он попытался сослаться на законы природы, но запутался. Тогда он сказал, что обычно тыквы не меняются и все мы на практике полагаемся на это.

Однако я указал ему, что это применимо не только к чудесам, но и ко всем маловероятным событиям. Если бы мы были уверены в чуде, мы бы не обратили на него внимания. Все, что случается очень редко, мы не принимаем в расчет независимо от того, чудесно это или нет. Я не думаю, что вода в стакане превратится в вино; точно так же я не думаю, что в ней окажется яд.

Заходя к издателю по делу, я не думаю, что он — эльф; точно так же я не думаю, что он русский шпион или потерянный наследник Священной Римской империи. Действуя, мы исходим не из того, что привычный порядок вещей неизменен, а из того, что обычные происшествия случаются много чаще и полагаться на них вернее. Но это ничуть не мешает поверить обстоятельным рассказам о шпионах или о тыквенной карете.

Конечно, если я увижу своими глазами, как тыква превращается в автомобиль, я не стану ожидать, что это случится снова, И не стану вкладывать деньги в тыквоводство, чтобы содействовать автомобильной промышленности. Золушка получила платье от феи, но я не думаю, что с тех пор она перестала шить себе платья.

И все же, как это ни странно, многие уверены, что сказочных чудес не бывает. Но тот, о ком я говорю, не признавал сказок в другом, еще более странном и противоестественном смысле. Он был убежден, что сказки не нужно рассказывать детям. Такой взгляд (подобно вере в рабство или в право на колонии) относится к тем неверным мнениям, которые граничат с обыкновенной подлостью.

Есть вещи, отказывать в которых страшно. Даже если это делается, как теперь говорят, сознательно, само действие не только ожесточает, но и разлагает душу. Так отказывали в молоке молодым матерям, чьи мужья воевали против вас. Так отказывают детям в сказках.

Человек этот пришел ко мне по делам какого-то глупого общества, чьим верным членом я состою. Он был молод, румян, близорук, словно заблудший священник, который слишком беспомощен, чтобы вернуться к церкви. На его поразительно длинной шее красовался ярко-зеленый галстук. Надо сказать, я то и дело встречаю длинношеих идеалистов — должно быть, они тянутся ввысь, к звездам.

А может, это связано с тем, что многие из них — вегетарианцы и хотят постепенно вытянуть шею, как жираф, чтобы объедать деревья в Кенсингтонском саду. Не знаю; это — и в прямом, и в переносном смысле — выше моего понимания. Как бы то ни было, именно таким был молодой противник сказок; и по забавному совпадению он вошел как раз в ту минуту, когда я, просмотрев кипу современных романов, естественно перешел к сказкам братьев Гримм.

Современные книги стояли передо мной; надеюсь, вам нетрудно угадать их заглавия. Была тут "Провинциальная Сью" (психологическая повесть) и "Психологическая Сью" (повесть провинциальная); было "Наваждение" (набросок), "Ненависть" (ноктюрн) и прочее в том же духе.

Я честно читал их, как ни странно — устал, увидел сказки братьев Гримм и закричал от радости. Наконец-то, наконец хоть капелька здравого смысла! Я открыл книгу, и взгляд мой упал на дивные, утешительные слова: "Драконова бабушка". Вот это разумно, вот это здраво, вот это правильно. "Драконова бабушка"!..

Смакуя это простое, человеческое понятие, я поднял взор и увидел в дверях чудовище в зеленом галстуке.

Надеюсь, я слушал его вежливо, но, когда он между прочим заметил, что не верит в сказки, я не совладал с собой.

"Кто вы, о пришелец, — спросил я, — кто вы, чтобы в них не верить? Гораздо легче поверить в Синюю Бороду, чем в вас. Синяя Борода — несчастье, но есть зеленые галстуки, которые не назовешь иначе как пороком. Много легче поверить в миллион сказок, чем в человека, который их не любит. Я скорее поцелую Гриммов, как Библию, и присягну на них, чем поверю, что вы — не наваждение, не искушение, не чары.

"Драконова бабушка"... Послушайте только, как это просто, здраво, разумно, до безупречности логично. Если был дракон, значит, у него была бабушка. А вот у вас бабушки не было! Бабушка научила бы вас любить сказки. У вас не было ни отца, ни матери. Вас просто не может быть".

Мне показалось, что он внимает мне без должной кротости, и я заговорил мягче. "Неужели вы не видите, сказал я, — что сказки по сути своей основательны и правдивы, а нескончаемые выдумки о современной жизни немыслимы и пусты? В сказках душа здорова, мир — полон чудес. В реалистическом романе мир уныл и привычен, а душа корчится от боли.

Сказка говорит о том, что делает здоровый человек в краю чудес; современный роман — о том, что делает безумец в мире скуки. В сказках мир свихнулся, но герой сохранил рассудок. Герой современного романа, свихнувшийся еще до первой строчки, страдает от жестокой рутины, от злой разумности мира. В прекрасном повествовании о драконовой бабушке, как и во всех сказках, само собой разумеется, что юноша, выходящий в путь, наделен всем, чем нужно, — что он смел, доверчив, разумен, почитает родителей, держит слово, помогает одним, бросает другим, "parcet subjectis et debellat…" (Щадит смиренных и крушит (надменных) (лат.). — Слова из "Энеиды" Вергилия (IV, 583))

Приняв эти здравые и добрые свойства, автор, на радость себе и другим, воображает, что случится, если все вокруг покатится кувырком, солнце позеленеет, месяц посинеет, лошади обзаведутся лишней парой ног, а великаны — лишней головой. Но ваша модная литература ставит в центр безумие, и само безумие оказывается скучным.

Сумасшедший не дивится себе, он серьезен, на то он и безумец. Тот, кто считает себя вареным яйцом, дивится себе не больше, чем яйцу. Тот, кто считает себя кастрюлей, обычен, как кастрюля. Только здравомыслию ведома дикая поэзия безумия. Вот почему в старых мудрых сказках герой обычен, события — безумны. У вас безумен герой, а события обычны, так нестерпимо обычны!"

Он смотрел на меня в упор, и я не выдержал. Я вскочил и крикнул: "Во имя демократии и драконовой бабушки, во имя всего хорошего на свете заклинаю тебя: сгинь и не ступай на этот порог!" Заклинание ли подействовало, или что иное, но он исчез.


Примечания:

  • Данный текст воспроизведен по изданию:
    Честертон Г. К., Собр. соч.: В 5 т. Т. 5: Вечный Человек. Эссе / Пер. с англ.; Сост. и общ. ред. Н. Л. Трауберг. — СПб.: Амфора, 2000.
  • В бумажном издании этой странице соответствуют страницы: 358-361.


Лавка призраков (хороший сон)

Всё лучшее на свете можно купить за полпенса, кроме солнца, луны, земли, звёзд, гроз и друзей. Их мы получаем даром. Но общего правила это не меняет. На соседней улице, например, вы можете за полпенса покататься в трамвае, а трамвай — летучий замок из волшебной сказки. На полпенса можно купить много разноцветных конфет.

Если вы хотите узнать, сколько поразительных вещей стоят полпенса каждая, сделайте то, что сделал я вчера вечером. Я прижался носом к стеклу маленькой, слабо освещённой лавки на одной из самых серых и узких улочек Баттерси. Прямоугольник света был неярок, но в нём сверкали все цвета, какие только создал Бог. Игрушки бедняков похожи на детей, которые их покупают, — они грязны, но пестры. А для меня пестрота и яркость важнее чистоплотности: они связаны с духом, она — с плотью. Вы уж меня простите, я демократ; я знаю, что старомоден.

Пока я заглядывал во дворец карликовых чудес и видел зелёные омнибусы, синих слонов, чёрных кукол, красные ковчеги, я впал в какое-то забытьё. Витрина стала для меня ярко освещённой сценой, на которой играют дивное действо. Я забыл серые дома и мрачных людей, как забываешь в театре темноту зала и неподвижность публики. Мне казалось, что предметы за стеклом малы не потому, что они — игрушки, а потому, что они далеко от меня.

Зелёный омнибус был зелёным омнибусом и шёл из Бэйзуотера по бескрайней городской пустыне. Слон посинел не от краски, а от дали. Куклы были неграми среди пламенной листвы в краях, где все растения — пламя, один человек чёрен. Ковчег, корабль земного спасения, алел в лучах первого утра надежды. Наверное, всякий знает эти провалы сознания, когда лицо друга кажется нам бессмысленным сочетанием усов и пенсне.

Начинаются они незаметно и медленно, а пробуждаемся мы быстро, сразу, словно врезаемся на бегу в прохожего. Со мной очень часто так и бывает; но и вообще в себя приходишь внезапно, наваждение исчезает полностью. Сейчас я очнулся и понял, что гляжу в игрушечную лавку, но не совсем пришёл в себя. Мне казалось, что я попал в странный мир или сделал что-то странное. Я чувствовал себя так, словно совершил чудо или грех; словно переступил какой-то порог души.

Чтобы избавиться от опасного ощущения, я вошёл в лавку и попытался купить деревянных солдатиков. За прилавком стоял очень старый человек с длинными волосами и длинной бородой, белыми, словно присыпанная серебром вата. Он был слаб, но в глазах его не было печали — скорее казалось, что он вот-вот погрузится в сладостный сон. Солдатиков он мне дал, но денег как будто не заметил; потом посмотрел на них, поморгал и отодвинул их в сторону.

— Ну, что вы! — негромко сказал он. — Я денег не беру. Никогда не беру. Мы люди старомодные.

— Не брать денег, — заметил я, — это, скорее, новая мода.

— Никогда не беру, — твердил старик, моргая и сморкаясь. — Всегда всё дарю. Я уж стар, поздно мне меняться.

— Господи! — воскликнул я. — Вы прямо Санта-Клаус.

— Я и есть Санта-Клаус, — виновато сказал он и снова высморкался.

Сумерки ещё не сменились тьмой, фонари не зажгли, и я ничего не видел за окном. На улице было тихо — ни голоса, ни шагов, словно я забрёл в какой-то бессолнечный, безмолвный мир. Здравый смысл отказал мне, и я не удивился.

— У вас усталый вид, — почему-то сказал я. — Вы больны?

— Нет, — ответил он. — Я умираю.

Возразить мне было нечего, и он заговорил снова:

— Нынешние ко мне не ходят. Я им чем-то не угодил. Говорят, я внушаю суеверия и отрываю людей от земли. Говорят, я дарю сосиски и привязываю людей к земному. Говорят, Рождество, мой праздник, — слишком земное и слишком небесное. Ничего не пойму! Разве можно быть слишком добрым или слишком радостным? Не пойму... Одно мне ясно: они, эти нынешние, живут, а я умираю.

— Может, вы и умираете, — сказал я. — Вам виднее. Но что до них, не зовите это жизнью.

Мы оба замолчали, и мне почему-то хотелось, чтобы подольше стояла тишина. Но через несколько секунд я услышал на улице быстрые шаги, и почти сразу в дверях показался человек в белой шляпе, в пёстрых старинных панталонах, в ярком жилете и странном сюртуке. Его большие глаза светились и сверкали, как у вдохновенного актёра, бледность тонкого и нервного лица оттеняло пламя бородки. Пришелец окинул и лавку и старика быстрым, как молния, взглядом.

— Господи! — воскликнул он. — Неужели это вы? Быть не может! А я зашёл спросить, где ваша могила.

— Я ещё не умер, мистер Диккенс, — слабо улыбнулся старик, — но умираю.

— Да вы и при мне умирали! — взволнованно сказал Диккенс. — И совсем не изменились с тех пор.

— Я давно не меняюсь, — отвечал хозяин. Диккенс выглянул на улицу и крикнул во тьму:

— Дик, он ещё жив!

В дверях появился ещё один призрак, повыше и пошире, краснолицый, в огромном парике и в шляпе времён королевы Анны. Голову он держал по-военному прямо, и лицо его казалось бы наглым, если бы глаза не были жалобными, как у верного пса. Шпага его звенела, словно ей было тесно в лавке.

— И впрямь, — сказал Ричард Стил [1], — это достойно удивления, ибо сей джентльмен умирал, когда мы писали о сэре Роджере де Коверли и его весёлом Рождестве.

Я понимал всё меньше, в лавке становилось всё теснее. Кажется, её до краёв заполнили пришельцы.

— И при короле нашем Иакове, — говорил дородный человек, смешно и упорно склонявший голову набок, — и при её покойном Величестве само собою разумелось, что добрый этот обычай уходит из мира, и старик казался столь же старым.

По-видимому, это был Бен Джонсон [2].

— Я сам видел, как он умирал, — сказал человек в зелёном (наверное, Робин Гуд) на каком-то нормано-французском наречии.

— Я давно себя чувствую всё так же, — тихо проговорил хозяин.

Чарльз Диккенс внезапно наклонился к нему.

— С каких пор? — спросил он. — С тех пор, как вы родились?

— Да, — отвечал старик, с трудом опускаясь в кресло. — Я умирал всегда.

Диккенс снял шляпу и взмахнул ею, словно призывая толпу к мятежу.

— Я понял! — воскликнул он. — Вы никогда не умрёте.

Комментарии к тексту:
Сэр Ричард Стил (1672—1729) — сатирик и юморист времен королевы Анны, издававший вместе с Джозефом Аддисаном (1672—1719) журналы, «Тэтлер» и «Спектэйтор».
Бенджамен (Бен) Джонсон (1572—1637) — драматург из плеяды елизаветинцев.
Примечания:
Данный текст воспроизведен по изданию:
Неожиданный Честертон: Рассказы. Эссе. Сказки / ISBN 5-88403-039-8 / Пер. с англ.; сост., биограф. очерки и общ. ред. Н. Трауберг. — М.: Истина и Жизнь, 2002. — 368 с.
В бумажном издании этой странице соответствуют страницы: 91–95.

 
Ко входу в Библиотеку Якова Кротова