Безумие и ученость
Я все больше убеждаюсь, что, как это ни странно, библиотека Британского
музея, ко всем прочим своим функциям, выполняет немало функций частного
сумасшедшего дома. По этому дворцу знаний тихо бродят, наслаждаясь
мудростью веков и помощью государственных служащих, люди, которые
в менее гуманный век выли бы на куче соломы.
Говорят, родные нередко посылают тихого сумасшедшего в библиотеку,
чтобы он поиграл в династии и философии, как играет в солдатики
больной ребенок. Не знаю, так ли это, но, без сомнения, святилище
чудачеств кишит трагедиями; в конце концов, чудачество нередко граничит
с трагедией.
-
- Любовь, ломая крылья,
- Спешит уйти сюда;
- Здесь — тщетные усилья,
- Пропащие года.
- (перевод М. Донского)
В этой библиотеке можно увидеть существа столь странные, что кажется,
будто они родились и умрут здесь, так и не узрев солнечного света.
Они — сказочный подземный народец, гномы в шахтах знания. Но неверно
и поспешно обвинять их всех в сумасшествии. Любовь книжного червя
к обветшалым фолиантам нередко здоровее, чем любовь поэта к солнцу
или морю. В необъяснимой привязанности старого профессора к старой
шляпе может быть гораздо меньше извращенности, чем в тяге светской
дамы к платью от модного портного.
Мы слишком часто забываем, что не только нарушения условностей,
но и условности могут быть ненормальными. Конечно, еще никто не
определил сумасшествия — обычно мы называем сумасшествием странности
других людей. Глупо и неверно считать, что каждый из нас безумен,
но все мы не совсем нормальны, точно так же, как все мы не совсем
здоровы. Если бы в мире вдруг появился абсолютно нормальный человек,
его бы тут же упекли в сумасшедший дом.
Он так легко перешагнул бы через наши мелочные обиды и унылые претензии,
с такой непомерной простотой презрел бы наше самодовольство и наши
нелепые ровности, что показался бы нам грозным и непостижимым, как
гром или хищный зверь. Многих великих пророков считали безумными;
на самом же деле, быть может, из них била ключом бессильная нормальность.
Конечно, в большинстве случаев ученые чудаки руководствуются самым
здоровым из человеческих побуждений — тем самым, которое велит нам
заниматься делом и стремиться к цели. Про многих коллекционеров
родные говорят, что они помешались, скажем, на старых шрифтах; на
самом же деле только благодаря шрифтам они не сходят с ума.
Если бы не это безобидное занятие, праздность и самокопание подточили
бы их душу; но пьянящая педантичность выкладок и выписок учит их
почти тому же, чему учат равномерные удары кузнечного молота или
тяжкая поступь лошадей на пахоте, — она сообщает, что в простых
вещах издавна сокрыт здравый смысл. Да, многие занятия далеко не
так нудны и бессмысленны, как мы думаем; и все же безумие и ученость,
несомненно, связаны.
Книги, как все другие друзья человека, могут стать его врагами,
могут восстать и уничтожить своего творца. Человек, трясущийся над
тайнами клочка бумаги, который он носит в кармане, смешон и величествен,
как человек, попавший под поезд, — поистине он умирает от собственной
руки. В книгах и впрямь есть бесовская прелесть. Безумие притаилось
в тихих библиотеках; но суть и природу этого безумия не очень легко
определить.
Мне кажется, можно сказать, что безумен тот, кто предпочитает символ
реальности. Самый явный пример — религиозный маньяк, ради христианства
поступающийся милосердием и духовным здоровьем. Есть и другие примеры.
Деньги — тоже символ, символ вина и лошадей, красивой одежды, удобных
домов, больших городов, тихой палатки у реки.
Скупец безумен потому, что он предпочитает деньги всем этим приятным
вещам. Но ведь и книги — символ. Человек, предпочитающий жизни книгу,
так же безумен, как скупец. Конечно, книга священна. Конечно, несметные
сокровища собраны в ней, как в крохотной шкатулке. Безумие начинается,
когда шкатулку предпочитают сокровищам. Это уже идолопоклонство,
это уже зло.
На заре мира идолы были грубы и принимали форму человека или зверя.
Позже, в века цивилизации, они стали еще хуже, приняв форму книги
или фарфоровой вазы. Идолопоклонство возникает там, где вещь, созданная
для нашей радости, становится в конце концов важнее этой радости.
Любовь к спиртным напиткам, например, можно описать как затягивающее
пристрастие. И впрямь, если взглянуть на нее изнутри, любовь эта
— истинное преклонение перед идолом.
Пьянство начинается тогда, когда произвольное удовольствие, вызываемое
определенным напитком, становится важнее, чем все удовольствия на
свете, и наконец уничтожает их. Омар Хайям, который считается веселым,
внушающим бодрость поэтом, рассказал об этом жутком явлении в поразительно
точных стихах:
-
- Мне говорят, что выпивать грешно.
- Вина — моя, при чем же тут вино?
- И разве купишь столько счастья сразу
- За те гроши, что стоило оно?
- (перевод И. Кутика)
Персидский поэт был исключительно плодовит и талантлив. Но вся
сила его воображения не помогла ему найти в многообразном мире ничего
равного красной жидкости, претерпевшей некоторые химические изменения.
Это — идолопоклонство, предпочтение вторичного блага тому основному
благу, ради которого оно существует.
Идолопоклонник разрешает одному удовольствию перевесить несметное
количество других. Он впадает в элементарнейшую математическую и
моральную ересь: часть становится для него больше целого. Любовь
к книгам может стать запойной.
Есть люди, которые предпочитают книги всему тому, о чем в книгах
пишется, — прекрасным пейзажам, героическим деяниям, смеху, приключениям,
вере. Они читают о богоподобных статуях и не стыдятся своего ленивого
убожества; читают о смелости и благородстве и не стыдятся своей
эгоцентричной мелочности.
Они приняли гражданство призрачного мира и, как индус в своем раю,
преследуют тень оленя тенью собаки. Этот путь ведет к безумию.
В призрачном краю скупцов и пьяниц мы найдем и немало ученых. Здесь,
как почти во всех этических проблемах, корень зла не столько в наличии
недостатков, сколько в отсутствии некоторых насущных достоинств.
Дурно не пристрастие к книгам, а безразличие к жизни.
В идеальном обществе тех, кто погружен в сложные изыскания и исчисления,
обязали бы специальным парламентским актом говорить сорок пять минут
в сутки с конюхом или с квартирной хозяйкой и объезжать Хэмстед-Хит
верхом на осле. Их экзаменовали бы не по греческому языку или древнему
оружию — это их удовольствия, и здесь можно на них положиться, как
на детей в считалках.
Экзаменаторы проверяли бы, знают ли они жаргон лондонских улиц
и цвета лондонских омнибусов. Из них выбивали бы все то, что сблизило
ученость с безумием. Их вводили бы в этот мир, а отсюда уже нетрудно
войти в мироздание.
Примечания:
- Данный текст воспроизведен по изданию:
Честертон Г. К., Собр. соч.: В 5 т. Т. 5: Вечный Человек. Эссе
/ Пер. с англ.; Сост. и общ. ред. Н. Л. Трауберг. — СПб.: Амфора,
2000.
- В бумажном издании этой странице соответствуют страницы: 453-456.
|
