Могильщик
Когда я просматривал средневековые книги в прекрасной Манчестерской
библиотеке, меня поразило, как точны и совершенны миниатюры на полях,
которые так часто хвалили, хотя и редко замечали, какого труда они
требуют. Но больше всего поразила меня одна особенность, свидетельствующая
о большой простоте и большом духовном здоровье. То, о чем я скажу,
понимал Платон; понимает и каждый ребенок. Для Платона и для ребенка
самое главное в корабле — что это корабль.
Так вот, картинки эти изображают всякую вещь в ее неповторимой
сущности. Если старинный художник рисовал корабль, он всячески старался
выразить, что это именно корабль, а не что иное. Если он рисовал
царя, тот поистине царствовал; если рисовал розу, она цвела. Рука
их могла ошибаться, неправильно изображая предметы, но разум не
ошибался, он схватывал самую суть.
Картинки эти — детские в самом глубоком и лестном смысле слова.
Они детские, потому что их понял бы Платон. Когда мы молоды, сильны
и просты, мы верим в предметы; когда мы постарели и выдохлись, мы
верим в их свойства. Тот, кто так видит, — ущербен, покалечен. Цельный
и здоровый человек воспринимает корабль со всех сторон, всеми своими
чувствами.
Одно чувство говорит ему, что корабль большой или белый, другое
— что он движется или стоит на месте, третье — что он борется с
бурными волнами, четвертое — что он окутан запахом моря. Глухой
узнает, что корабль движется, потому что движется берег. Слепой
— по звуку разрезаемой волны. Глухой слепец — по приступу морской
болезни. Это уже импрессионизм, типично современное явление.
Импрессионизм закрывает все девять миллионов девятьсот девяносто
девять тысяч девятьсот девяносто девять средств восприятия, кроме
одного. Природа разрешила нашим чувствам и впечатлениям поддерживать
друг друга, мы же решаем выключить одни и ограничиться другими.
Импрессионист хочет превратить людей в стадо циклопов.
Не удивительно, что Уистлер носил монокль: вся его философия кривая.
Однако этим пороком страдают не только те, кто имеет дело с видимым
миром. Художники этого типа требуют, чтобы мы верили только глазам,
поэты — чтобы мы верили только одной половине мозга.
Самые изысканные типичные пьесы наших дней не принимают ничего,
что не соответствует их тонкой (я чуть не сказал "тайной")
теме. Уже у окошечка театральной кассы надо забыть о смехе. Вы вправе
сказать, что "Гамлет" или "Ромео" не отвечают
требованиям трагедии. Но вы обязаны признать, что они вполне отвечают
требованиям комедии. Быть может, немецкий критик и повредил "Гамлету",
но могильщик ему не повредил.
Когда Гамлет встретил могильщика, он обнаружил, как могли бы обнаружить
и мы, что над серьезными вещами могут смеяться даже те, кто стоит
к ним очень близко. Песня могильщика — героический гимн демократии,
и от первых ее звуков, как от пения петуха, раскалывается мир Пелеаса
и Мелисанды.
Некоторые считают, что Шекспир не любил народа, потому что он часто
ругает чернь, — как будто у всякого народолюбца нет причин ее ругать!
В том-то и дело, что чернь — это народ без демократии. Но если вы
думаете, что Шекспир, осознанно или неосознанно, не понимал грубой
народной правды, яростного народного юмора, прочитайте сцену с могильщиком.
"Неужели этот человек не чувствует, чем он занимается? Ведь
он поет, роя могилы".
Здесь Шекспир показал нам, насколько Гамлет ниже могильщика. Сам
по себе Гамлет мог бы стать персонажем Метерлинка, и пьесу он хотел
бы сделать метерлинковской пьесой — стилистически выдержанной, изысканной,
однообразной. Но могильщик не желает вписываться, не таковы могильщики!
Простой человек, занятый трагическим делом, никогда не хотел и никогда
не захочет стать героем трагедии.
Тех, кто действительно знает лондонскую бедноту, поражают две вещи:
беспросветность ее бед и непрерывное балагурство. К счастью для
мира, бедные так сильны, что находят и смех, и насмешку в темной
яме. К счастью для мира, они так мало задумываются над тем, чем
заняты, что поют, роя могилы. Шекспир показал, что способен понять
народ, когда сделал чернорабочего счастливым, принца — глубоко несчастным.
Многим не нравится нагромождение трупов в последней сцене; но,
что ни говори, никто не нашел среди них могильщика. Поэты делали
королей героями своих трагедий не только из лести, но и из жалости.
Люди, которые с начала времен роют, копают, пашут, рубят, претерпели
несметное множество правлений, изредка — хороших, как правило —
плохих. Однако они пели за работой, даже когда строили гробницы
фараонам; поют и в нынешних городах, где строят гробницы самим себе.
Мои беспорядочные рассуждения начались с готических миниатюр, ими
и кончатся. В миниатюрах можно отыскать следы многих стилей и мод,
но там нет и следа современной ереси — тоскливого однообразия. Там
нет и следа нелепой мысли, что в трагедии не может быть ничего смешного.
Кощунству наших дней не сравниться с шутками смиренных и благочестивых
людей средневековья.
Приведу один пример из тысячи. Я видел миниатюру, на которой семиглавый
зверь из Апокалипсиса плыл среди прочих в Ноевом ковчеге со своей
семиглавой супругой, видимо — для того, чтобы сохранить эту ценную
породу к Страшному суду. Если бы Вольтер додумался до этого, он,
я уверен, не упустил бы случая над этим поиздеваться.
В те старые времена людей ограничивала внешняя строгость, а не
вкус и не "чувство меры". Те люди не считали, что мы
должны смотреть на мир в замочную скважину, одним глазом. Их души
были стереоскопичны. Им был чужд кривой импрессионизм художников;
не знали они, к счастью, и полоумного импрессионизма философов.
Примечания:
- Данный текст воспроизведен по изданию:
Честертон Г. К., Собр. соч.: В 5 т. Т. 5: Вечный Человек. Эссе
/ Пер. с англ.; Сост. и общ. ред. Н. Л. Трауберг. — СПб.: Амфора,
2000.
- В бумажном издании этой странице соответствуют страницы: 468-470.
|
