Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы.

Василий Шульгин

ГОДЫ

 

ЧАСТЬ II. ТРАГЕДИЯ ЭВОЛЮЦИИ

1. ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

День 20 февраля 1907 года был сумрачный, из тех, которые хорошо описывал Достоевский. Блистательный Санкт-Петербург предстал передо мною на этот раз в сереньком виде. Я трусил на «ваньке» по Шпалерной, по которой шпалерами стояли люди. Впрочем, эти люди не имели казенного вида. Наоборот, это была толпа скорее интеллигентская. Она густо окаймляла тротуары улицы и в противоположность хмурому небу была оживленной.

Впереди и сзади меня тянулись такие же «ваньки» с такими же, как я, депутатами. Ничего торжественного. Однако знакомых петербуржцам депутатов приветствовали возгласами и рукомаханием. Меня, естественно, никто не приветствовал. Сугубого провинциала, кто мог меня тут знать? Полиция стояла кое-где, бесстрастная. Никто на нее не обращал внимания.

И вот Таврический дворец. Растянутое покоем здание с колоннами посредине и шапкой купола над ним. Несколько ступенек — и величественный швейцар стал снимать с меня пальто.

Я потом узнал, что этот швейцар был солдат в отставке, с которого скульптор Паоло Трубецкой лепил памятник Александру III. Швейцар был примерно на голову выше меня и могучего телосложения.

Затем я попал в водоворот депутатов в так называемом Круглом зале, увидел величественные колонны Екатерининского зала и наконец вошел в святая святых — зал заседаний пленума Государственной Думы. Он напомнил мне университетскую аудиторию, только в грандиозном масштабе. Над амфитеатром с трех сторон белоколонные хоры. С четвертой — кафедра ораторов и над нею кафедра председателя из тяжелого резного дуба, за которой находился портрет Императора во весь рост, работы И. Е. Репина. Все это импонировало. Сказать по правде, таких залов я еще не видел.

Что касается членов Государственной Думы, то, кроме тех, с которыми я успел познакомиться в предшествующие дни, я никого не знал.

После молебна началось заседание. Я занял место справа в группе депутатов, которая уже сорганизовалась под именем «правые и умеренные». Разница между теми и другими была в том, что правые проявляли темперамент и прямолинейность, умеренные же, естественно, были умереннее в выражениях.

Левее нас были так называемые «октябристы», то есть люди, вполне воспринявшие манифест 17 октября 1905 года, так называемую «конституцию». Впрочем, это слово не признавалось ни правыми, ни кадетами. Правыми — потому что они дорожили самодержавием государя, а кадетами — потому что под конституцией они подразумевали парламентаризм английского типа, то есть правительство, избираемое парламентом. Более же левые, социалисты разных оттенков, не признавали ни самодержавия, ни конституции. Они хотели революции.

После суеты и сутолоки наступила тишина. На кафедру председателя взошел в золотошитом мундире с голубой лентой через плечо действительный тайный советник И. Я. Голубев. Ему было повелено особым указом Императора открыть Государственную Думу второго созыва.

Первый созыв был распущен до срока манифестом царя от 9 июля 1906 года, объявлявшим, что, поскольку «выборные от населения вместо работы строительства законодательного уклонились в не принадлежащую им область», Государственная Дума закрывается. Первая Государственная Дума просуществовала с 27 апреля по 8 июля 1906 года, то есть семьдесят три дня.

Что ожидало вторую Государственную Думу? Никто не мог сказать этого тогда, но предчувствия были плохие. Большинство уже определилось: кадеты, в то время очень яростные, и социалисты. В числе их было тридцать семь человек эсеров, по существу, бомбометателей.

Какое же общее впечатление производил этот вторично собравшийся русский парламент на беспристрастного зрителя?

Трудно сказать, потому что вряд ли такого беспристрастного можно было разыскать тогда в Петербурге.

Мне известна такая общая характеристика второй Думы, сделанная самим ее председателем Ф. А. Головиным, конечно, далекая от беспристрастности, но любопытная.

«Левое крыло Думы, — говорил он, — невольно поражало зрителя множеством молодых для ответственного дела народного представительства лиц, и при этом неинтеллигентных. На фоне этой некультурной левой молодежи редкими пятнами выделялись серьезные умные лица некоторых образованных народных социалистов, эсеров, двух-трех трудовиков и стольких же социал-демократов. Но, повторяю, общая масса левых отличалась тупым самомнением опьяневшей от недавнего неожиданного успеха необразованной и озлобленной молодежи. Все же вера в непогрешимость проповедуемых ими идей и несомненная бескорыстность и готовность к самопожертвованию ради торжества их принципов возбуждали симпатию к ним объективного и беспристрастного наблюдателя.

Не такое чувство возникало при взгляде на правое крыло Думы. Здесь прежде всего бросались в глаза лукавые физиономии епископов и священников, злобные лица крайних реакционеров из крупных землевладельцев-дворян, бывших земских начальников и иных чиновников, мечтавших о губернаторстве или вице-губернаторстве. Они ненавидели Думу, грозившую их материальному благосостоянию и их привилегированному положению в обществе, и с первых же дней старались уронить ее достоинство, добиться ее роспуска, мешали ее работе и не скрывали даже своей радости при ее неудачах.

На это крыло, шумевшее, гоготавшее, кривлявшееся, было противно смотреть, как на уродливое явление: народные представители, не признающие и глумящиеся над народным представительством!

Сжатый этими двумя буйными и сильными крыльями, имеющий большинство в Думе лишь от присоединения к центру то левого, то правого крыла, сам по себе бессильный центр, стремящийся к законодательной работе на строго конституционных основах с товарищами налево, желающими использовать думскую трибуну лишь для пропаганды своих крайних учений, с господами направо, провоцирующими Думу на путь пустых деклараций и скандалов, этот центр вызывал в зрителе и сожаление, и уважение перед его стойкостью, выдержанностью и политическою воспитанностью».

Как понимал Головин эту «политическую воспитанность», мы сейчас увидим.

Депутаты заняли свои места где кто хотел. Определенных мест еще не было. И Голубев, стоя на кафедре, сказал:

— Господа! Государственный секретарь прочтет именной высочайший указ от 14 текущего февраля.

После чего государственный секретарь прочел:

«Именной высочайший указ, данный Правительствующему Сенату 1907 года февраля 14 дня.

Во исполнение воли нашей о времени созыва избранной Государственной Думы, всемилостивейше повелеваем действительному тайному советнику Голубеву открыть заседание Государственной Думы 20 сего февраля».

Затем Голубев сказал:

— Государь Император повелел мне приветствовать от высочайшего имени членов Государственной Думы и пожелать им с Божией помощью начать труды для блага дорогой России.

Портрет императора, висевший над кафедрой, где стоял Голубев, как бы подтверждал это приветствие.

После этих слов произошло нечто неожиданное для всех, кроме ста человек, участвовавших в заговоре. Крупенский, депутат от Бессарабии, встал и громким голосом закричал: «Да здравствует Государь Император! Ура!»

Вместе с Крупенским встало примерно сто человек, то есть правые, умеренные националисты и октябристы, и поддержали Крупенского криками «ура». Остальные депутаты, примерно четыреста человек, остались сидеть, желая этим выразить неуважение к короне. Но из этих четырехсот вскочил один. Он был высокий, рыжий, еще не старый, но согбенный, с большой бородой. Он встал, но на него зашикали соседи: «Садитесь, садитесь!» Рыжий человек сел, но вскочил опять, очевидно, возмутившись. И опять сел, и опять встал. Как потом оказалось, это был профессор университета, впоследствии академик, Петр Бернгардович Струве.

История его примечательна. Как убежденный сторонник марксизма, он был автором манифеста I съезда партии социал-демократов в 1898 году и участником Лондонского конгресса II Интернационала. Виднейший представитель «легального марксизма», он перешел в 1900 году в либералам. Почему?

Струве был честнейшим человеком, и его отход от Маркса может быть объяснен только умственным и душевным перерождением. В то время он уже был в числе руководителей партии кадетов. Как человек широкообразованный, он, конечно, знал, что на приветствие монарха конституционалисты встают и отвечают приветствием же. Но кадеты 1907 года находились в яростной оппозиции и потому своим поведением в день открытия Государственной Думы скомпрометировали свою конституционность.

Их лидер, член ЦК партии, председатель второй Думы Ф. А. Головин, в своем лукаво-откровенном описании этой сцены говорит:

«Мы, кадеты, сидели без предварительного сговора… Что касается меня лично, то я не видел необходимости вставать, так как Голубев передавал не подлинные слова Государя, а сам приветствовал членов Думы, хотя и от высочайшего имени. В то же время я хорошо знал, что социалисты, конечно, не встанут и тогда особенно резко будет подчеркнуто их отношение к монаршему приветствию. Я считал, что не следовало отделять себя от левых партий без особой нужды… Нельзя же было требовать, чтобы социалисты, в программе которых борьба с монархизмом, участвовали в демонстрациях монархических чувств».

Так Головин продемонстрировал свою «политическую воспитанность».

В этот день определилось, что настоящими конституционалистами были только октябристы, бывшие менее образованными, но более чуткими.

«…Конечно, ты уже знаешь, — писал Государь 1 марта 1907 года своей матери, Марии Федоровне, в Лондон, — как открылась Дума и какую колоссальную глупость и неприличие сделала вся левая, не встав, когда кричали «ура» правые!..»

Но как же случилось, что сто человек, приветствовавших монарха, сговорились и свой замысел удержали в тайне? Не могу припомнить, кто был инициатором этого дела. Надо думать, что это был Павел Николаевич Крупенский. Трудно указать более подвижного и темпераментного человека. По своему давнишнему происхождению Крупенские были турки. Бессарабия примерно сто лет тому назад была присоединена к России. За это время род Крупенских, весьма многочисленный, не только обрусел, но и выказал себя ярым приверженцем нового отечества. Этот факт весьма интересен и даже знаменателен. Окраины, населенные так называемыми инородцами, иногда больше ценили Россию, нежели природные русские. В частности, Бессарабия послала во вторую Государственную Думу П. Н. Крупенского, В. М. Пуришкевича, П. А. Крушевана, П. В. Синадино и других убежденных сторонников монархии и величия России.

Но я помню многолюдное собрание в доме, кажется, Якунчикова. Наивный провинциал, я был поражен красотой этой квартиры, в особенности штофными обоями, которых я до той поры не видел. Собрание было кем-то созвано для того, чтобы найти кандидата в председатели в противовес Головину, которого выдвигали кадеты и за которого, кроме нас, готовы были голосовать все остальные. Словом, в доме Якунчикова собралась оппозиция Государственной Думы второго созыва. Очень легко и быстро мы объединились вокруг Николая Алексеевича Хомякова. Его многие знали и ценили. Он был представителем Смоленской губернии. Сын известного славянофила, писателя и поэта, крестник Гоголя, Николай Алексеевич олицетворял собою традицию обаятельного русского барства. В нем было достоинство, полное отсутствие подхалимства в отношениях с высшими и ласковость к низшим. Он имел навыки председательствования, как земский работник. Что он, как и другие видные славянофилы, происходил от татар, — значения не имело. Он очаровательно слегка картавил, и это передалось и его детям. Кажется, единогласно он был выбран в Государственную Думу как наш представитель. И под его председательством и решился вопрос, что на ожидаемое приветствие государя необходимо ответить приветствием же. Это решение имело свои последствия.

А левая печать, в том числе и кадетская, сорвала свою злость на почтенном Струве. Передав сцену, происшедшую в Государственной Думе, когда Петр Бернгардович то вставал, то садился, борзописцы прозвали его «ванька-встанька».

Между тем избрание председателем Думы Ф. А. Головина было предопределено. Окончательно это было решено накануне, 19 февраля 1907 года, на квартире одного из основателей и видных деятелей кадетской партии князя П. Д. Долгорукова. Здесь в этот день собралось около двухсот пятидесяти членов думской фракции кадетов с целью наметить кандидатов в президиум второй Думы. Когда на заседание явился Головин, встреченный дружными аплодисментами, ему сообщили, что единогласное постановление фракции ввести его в председатели Думы уже состоялось.

Социал-демократическая фракция на предварительном совещании 18 февраля двадцатью пятью голосами против тринадцати решила явиться на квартиру князя в информационной целью. Ее представители, среди которых преобладали меньшевики, заявили, что будут голосовать за Головина. За его кандидатуру высказались также депутаты фракции трудовиков и эсеров, польского коло и национальных групп: литовской и мусульманской.

Таким образом, избрание не только Головина, но и его товарища по управе М. В. Челнокова в секретари Думы было обеспечено заранее.

Поэтому никого не удивило, когда председателем Государственной Думы был избран получивший триста пятьдесят шесть белых избирательных шаров против ста четырех черных Федор Александрович Головин, а Николай Алексеевич Хомяков, получивший девяносто один голос записками как кандидат, от баллотировки шарами отказался. Так закончился первый день заседания.

* * *

«…Головин — председатель, — писал Царь в упомянутом выше письме к Марии Федоровне, — представился мне на другой день открытия. Общее впечатление мое, что он nullite complete — полное ничтожество!»

Я говорил, что предчувствия о будущем второй Думы были у нас плохие. Но тогда мы не могли знать, что предчувствия эти были вполне обоснованны, что дни второй Думы были по воле монарха уже сочтены.

Вот что писал Николай II Марии Федоровне 29 марта 1907 года: «…Все было бы хорошо, если бы то, что творится в Думе, оставалось в ее стенах. Дело в том, что всякое слово, сказанное там, появляется на другой день во всех газетах, которые народ с жадностью читает. Во многих местах уже настроение делается менее спокойным, опять заговорили о земле и ждут, что скажет Дума по этому вопросу… Нужно дать ей договориться до глупости или до гадости и тогда — хлопнуть…»

2. PRAESAGIUM1

1 Зловещее предзнаменование (лат.).

Во втором и третьем заседаниях происходили выборы президиума и секретарей. А четвертое заседание 2 марта 1907 года началось с обычных официальных слов председателя:

«Объявляю заседание открытым. Журнал прошлого заседания находится у секретаря Думы…»

Человек, который прочел бы только стенографический отчет заседания, куда занесены эти слова Ф. А. Головина, не имел бы никакого понятия о том, что произошло между третьим и четвертым заседаниями.

Впрочем, это не единственный случай, когда официальные отчеты, будучи совершенно точными, совершенно не отражают действительной жизни. Какой-нибудь Шерлок Холмс, однако, задумался бы над нижеследующим.

Стенографический отчет о четвертом заседании начинается со слов:

«Заседание открыто в Круглом зале Таврического дворца в 11 часов 35 минут».

Почему в Круглом зале, когда общие заседания Государственной Думы происходили всегда в другом зале, специально для этого предназначенном? Вот почему.

Величественного зала, напоминавшего грандиозную аудиторию, нечто вроде римских амфитеатров, уже не существовало. Все места, предназначенные для народных представителей, были засыпаны обломками штукатурки и белой известковой пылью. Обломки лепных украшений потолка достигали крупных размеров. Некоторые из них весили от одного до трех пудов.

Члены Государственной Думы Пуришкевич, Крушеван, митрополит Платон, Крупенский я и другие были бы убиты, если б несчастье произошло во время заседания. Особенно пострадала правая сторона. Пылью был засыпан весь амфитеатр.

Что же произошло? Произошло то, что рухнул потолок над правой стороной зала. Левая удержалась. И потому удержавшийся потолок повис в воздухе над амфитеатром в косом положении. Угрожающе трепетали балки, доски, деревянная сетка, употребляемая под штукатурку.

В стенографическом отчете, конечно, это не описано.

Телефонный звонок в номере «Европейской» гостиницы разбудил в семь часов утра этого дня только что избранного председателя Думы Ф. А. Головина. Заведующий охраной Таврического дворца барон Остен-Сакен известил его о происшедшей катастрофе. Пока Головин одевался, чтобы ехать в Таврический дворец, его вызвал к телефону председатель Совета Министров П. А. Столыпин, сообщивший, что он уже в Думе и ожидает скорейшего приезда председателя, чтобы выяснить, где можно провести заседание, назначенное на одиннадцать часов утра.

Головин нашел Столыпина в министерском павильоне Таврического дворца. Вместе с ним, а также с некоторыми членами бюро Думы, секретарем М. В. Челноковым и перепуганным заведующим зданием архитектором Бруни он отправился в пострадавший зал заседаний.

«Картина была потрясающая, — рассказывает Головин. — Вся штукатурка, толстая и тяжелая, рухнула с высоты восемнадцати аршин (двенадцати метров), поломав и исковеркав по дороге люстры. Она легла двумя громадными пластами на левую и правую стороны полукружья с пюпитрами членов Думы. Если бы эта катастрофа случилась несколькими часами позже, то убитых и изувеченных членов Думы была бы масса. Судя по тому, чьи пюпитры были разбиты, можно предположить, что уцелели бы те члены Думы, которые сидели в центре, а более всего пострадали бы депутаты, занимавшие места на флангах».

Головин предвидел, что эта катастрофа, при враждебном отношении значительной части членов Думы к правительству, вызовет столь «повышенное настроение», что было бы в высшей степени неблагоразумно при таких условиях выслушивать декларацию правительства. Однако Столыпин не понимал или не хотел понять настроение членов Думы.

Вся Россия и Европа ждали декларации правительства, и откладывать этот важный акт из-за какой-то обвалившейся штукатурки — значило, по мнению Столыпина, придавать серьезное значение ничего не значащей печальной случайности.

Когда Головин со Столыпиным после осмотра зала, где рухнула штукатурка, вышли в кулуары, вокруг них образовалось кольцо из депутатов, достаточно ясно выражавших чувство негодования по случаю происшедшего. Горячие головы видели в обвале покушение на жизнь народных представителей, более уравновешенные — преступную небрежность.

Увидев такое настроение членов Думы, Столыпин поспешил уйти, еще раз, однако, настойчиво прося председателя непременно устроить заседание в Круглом зале и заслушать правительственную декларацию.

Заседание в Круглом зале состоялось, но Столыпину не удалось на нем выступить. Оно продолжалось всего сорок минут и ограничилось лишь рассмотрением вопросов о подыскании помещения для заседаний Думы и о принятии мер к выяснению причины катастрофы. Столы и стулья были собраны со всего дворца и поставлены в Круглом зале. На стульях сидели депутаты, пришедшие раньше. Опоздавшие стояли. Была и кафедра для ораторов. Это был обыкновенный стул. С этого стула я сказал свою первую речь в Государственной Думе. Речь малозначительную, но ей предшествовали выступления более красочные.

Григорий Алексеевич Алексинский, в ту пору депутат от петербургских рабочих, принадлежащий к большевистскому крылу социал-демократической фракции, произвел известное впечатление. Он был маленький, почти горбатый, с умными глазами и насмешливым выражением лица. В нем светилась нескрываемая радость по поводу происшедшего.

Стоявший около меня М. М. Никончук, крестьянин от Волынской губернии из села Кожуховки Овручского уезда, «хлебопашец с домашним образованием, увидев Алексинского, прошептал:

— Откуда оно такое взялось?

А «такое» заговорило высоким, пронзительным голоском, однообразно тыкая огрызком карандаша, как будто «оно» хотело вписать слова в мозги слушателей:

— Граждане депутаты!

Это обращение было введено Алексинским для того, чтобы не говорить: «Господа члены Государственной Думы!»

— Я нисколько не удивился известию о том, что обвалился потолок над теми местами, где должны были заседать народные представители. Я уверен, что потолки крепче в министерствах, в департаменте полиции и в других учреждениях. (Шум, аплодисменты.)

Этим Алексинский слишком прозрачно намекал на то, что провал потолка устроен нарочно правительством для убиения народных представителей. Но если бы это было так, то обвал потолка произведен был очень неудачно. Были бы убиты как раз защитники правительства, а враги его остались бы целыми и невредимыми. Поэтому прав был Крупенский, который, взобравшись на стул, стал говорить о недопустимости грязных намеков. Крупенского ошикали слева, но заглушить его не могли. Он рокотал басом, с такой быстротой, что стенографистки с величайшим трудом за ним поспевали.

Между другими взгромоздился на кафедру, то есть на стул, и я. Это напомнило мне студенческие годы. Но, в общем, я сказал бледную речь в следующих выражениях:

— Мне кажется, господа, мы здесь не суд присяжных, не суд какой бы то ни было другой, даже не суд студенческий. Поэтому я предлагал бы оставить всякие суждения о совершившемся факте. Несомненно, виновные найдутся, и эти виновные будут наказаны в законном порядке. В настоящее время, так как мы находимся в таких условиях, что не можем исполнять нашу законодательную работу, я думаю, было бы самое благоразумное с нашей стороны разойтись теперь до той минуты, когда мы найдем более подходящие условия для нашей работы.

Жалкие слова и мои, и всех остальных, и даже проницательное выступление Алексинского. Алексинского в особенности, хотя Головин и считал его одним из лучших ораторов среди депутатов.

Вся Дума насторожилась, когда неприятным, визгливым голосом этот маленький, бледный человечек с резкими движениями своих длинных рук начал свою речь обычными для него словами: «Граждане депутаты!»

Этот человек с умными глазами и насмешливым ртом не предвидел своей судьбы.

Страстный революционер, несколько раз сидевший в тюрьме, участник Лондонского съезда РСДРП, знавший В. И. Ленина, который написал ему даже проект его выступления на двадцать втором заседании Думы 5 апреля 1907 года по аграрному вопросу, Алексинский избежал ареста при разгроме социал-демократической фракции лишь потому, что был в это время за границей. Там в 1909 году он принимал участие в партийной школе, организованной группой «Вперед» на острове Капри.

Уже тогда начался его отход от большевиков. Сблизившись с А. А. Богдановым, он вместе с ним настаивал на бойкоте Государственной Думы.

С начала первой мировой войны Алексинский окончательно порывает с недавним прошлым. Он входит в группу крайне правых меньшевиков-оборонцев, редактируя их орган — газету «Единство», ратовавшую за продолжение войны до победного конца. Тогда он, по-видимому, перестал обличать царскую власть, тыкая в воздух карандашом.

* * *

В 1921 году по тихим улицам Истанбула гуляли двое: размышляющая барышня и не совсем обыкновенный поручик. Последний больно переживал крушение фронта в 1917 году. Он говорил:

— А были все-таки люди. На фронте не хотели сражаться. Там шли беспрерывные митинги. Артиллерия разложилась меньше, чем пехота. Вдруг нам, молодым офицерам, приказали собрать наших солдат и идти выручать одного человека, который говорил на буйном митинге в расположении пехотного полка.

Мы пошли. Он говорил, стоя на автомобиле. Это был маленький, тщедушный человечек, как будто бы даже горбатый. Он кричал пронзительным голосом: «Граждане, товарищи! Что вы делаете! Позор! Вы трусы, изменники! Вы губите все, все, что сделали ваши товарищи, погибшие за Россию. Вы губите свободу! Да, свободу, потому что немцы своими сапожищами раздавят нашу свободу. Опомнитесь!!»

А мы, услышав эти слова, стали кругом машины, заслоняя ее собой на случай, если разъяренная толпа бросится убивать его. Да, такого храброго человека я не видел до той поры.

— Кто же он был? — спросила барышня.

Поручик ответил:

— Григорий Алексинский, бывший член Государственной Думы.

* * *

А остальные? Все мы ничего не понимали, что-то лепетали, над чем-то копошились… А рок уже распластал над всеми нами свои зловещие крылья. Этот маленький обвал потолка был ведь только предзнаменованием величайшего крушения. Царская корона упала на Государственную Думу, пробила купол Таврического дворца, похоронила народное представительство, а заодно и тысячелетнюю империю. Все это случилось в то роковое 2 марта 1917 года, ровно через десять лет после памятного заседания в Круглом зале 2 марта 1907 года, последовавшего за крушением потолка.

3. «НЕ ЗАПУГАЕТЕ!»

Почему провалился потолок, я до сих пор не знаю. Ни думская комиссия, ни судебные власти виновников не нашли. Головин считал, что причина обвала — гвозди, которыми прикреплялась основа штукатурки еще во времена Екатерины II, а также электрический мотор, поставленный на чердаке дворца для его освещения. Своими постоянными мелкими толчками мотор раскачал в конце концов эти злосчастные гвозди.

Надо сказать, что правительство после этого обвала обнаружило большую энергию. Уже 6 марта, то есть через четыре дня, Государственная Дума заседала в помещении Дворянского собрания, где нынче находится Ленинградская (Петербургская. — Ред.) филармония на улице Бродского (Михайловской. — Ред.). Зала эта была великолепна и вполне достаточная по своим размерам.

* * *

6 марта согласно принятому на парламентском жаргоне выражению было «большим днем». В Государственной Думе выступал председатель Совета Министров Петр Аркадьевич Столыпин.

Этот человек уже раньше и по сравнительно незначительному случаю обратил на себя внимание. Будучи с 1903 года саратовским губернатором, он выказал отвагу и находчивость в подавлении так называемого Саратовского бунта.

Получив известие, что на площади города собралась огромная толпа, он сейчас же, не дожидаясь эскорта, поехал на место происшествия. Подъехав к толпе, он вышел из экипажа и прямо пошел к разъяренному народу. Когда поняли, что приехал губернатор, к нему бросились люди с криками и угрозами, а один дюжий парень пошел на него с дубиной. И Россия никогда бы не узнала, что такое Столыпин, если бы губернатор, заметив опасность, не пошел прямо навстречу парню. Когда они встретились вплотную, Столыпин скинул с плеч николаевскую шинель и бросил ее парню с приказанием:

— Подержи!

Буян опешил и послушно подхватил шинель, уронив дубину. А губернатор с такой же решительностью обратился к толпе с увещеваниями и приказанием разойтись. И все разошлись.

Есть люди, таящие в себе еще малоизученную силу повелевать. Быть может, это гипноз своего рода, быть может, что-либо другое, но это не единственный случай.

Нечто совсем похожее произошло с Императором Николаем I. Как рассказывали, во времена Чумного бунта в Москве он поскакал к толпе и, осадив коня, крикнул:

— На колени!

И стали на колени.

Эти случаи сами по себе не обозначают ничего больше, как только властность, присущую некоторым людям. Но когда по велению судьбы некто из породы таких людей становится властителем, наличие такого совпадения обычно обеспечивает толковое управление.

Я хочу сказать, что бывший саратовский губернатор, став в июле 1906 года во главе правительства Российской империи, должен был показать себя именно с этой стороны, и он сделал это 6 марта 1907 года в зале Дворянского собрания.

Произошло это так.

Ф. А. Головин, председатель Государственной Думы, сказал с оттенком некоторой торжественности в голосе:

— Слово принадлежит председателю Совета Министров.

Столыпин взошел на кафедру. Он был высок ростом, на полголовы выше меня, и было нечто величественное в его осанке.

Несколько позже, в левых газетах, нашлись борзописцы, которые, сравнивая Столыпина с Борисом Годуновым, писали: «Брюнет, лицом недурен, и сел на царский трон»,

Столыпин действительно был брюнет, но про него нельзя было сказать, что он «лицом недурен», Был ли он красив? Пожалуй. По-французски про его можно было сказать «un bel homme». Это непереводимо. Я бы сказал, что Столыпин был именно таков, каким должен быть премьер-министр: внушителен, одет безукоризненно, но без всякого щегольства. Голос его не был колокольным басом Родзянки, но говорил он достаточно громко, без напряжения. Особенность его манеры говорить состояла в следующем. Он был прямая противоположность тому, что французы называют causeur1. Столыпин вовсе не беседовал с аудиторией. Его речь плыла как-то поверх слушателей. Казалось, что она, проникая через стены, звучит где-то на большом просторе. Он говорил для России. Это очень подходило к человеку, который если не «сел на царский трон», то при известных обстоятельствах был бы достоин его занять. Словом, в его манере и облике сквозил всероссийский диктатор. Однако диктатор такой породы, которому не свойственны были грубые выпады.

## 1 Собеседник, умеющий хорошо, интересно говорить.

Впрочем, на этот раз его речь была, собственно, не речь, а искусное чтение декларации правительства. Основная мысль этого документа состояла в следующем.

Есть периоды, когда государство живет более или менее мирною жизнью. И тогда внедрение новых законов, вызванных новыми потребностями, в толщу прежнего векового законодательства проходит довольно безболезненно.

Но есть периоды другого характера, когда в силу тех или иных причин общественная мысль приходит в брожение. В это время новые законы могут идти вразрез со старыми и требуется большое напряжение, чтобы, стремительно двигаясь вперед, не превратить общественную жизнь в некий хаос, анархию. Именно такой период, по мнению Столыпина, переживался Россией.

Чтобы справиться с этой трудной задачей, правительству необходимо было одной рукой сдерживать анархические начала, грозящие смыть все исторические устои государства, другою — в спешном порядке строить леса, необходимые для возведения новых зданий, продиктованных назревшими нуждами.

Другими словами, Столыпин выдвинул как программу действий правительства борьбу с насилием революционным, с одной стороны, и борьбу с косностью — с другой. Отпор революции, покровительство эволюции — таков был его лозунг.

Не углубляясь на этот раз в комплекс мероприятий по борьбе с революцией, то есть пока что не угрожая никому, Столыпин занялся изложением реформ, предлагаемых правительством в направлении эволюционном.

* * *

На эту спокойную речь левые ответили открытыми угрозами. Головин, сильно утомленный, как будто бы задремал в своем председательском кресле. Но он был разбужен из своего полусна криками справа. Особенно явственно кричал академик Г. Е. Рейн, депутат из Волыни, обращаясь к председателю:

— Да остановите же вы их! Недопустимо, чтобы они угрожали вооруженным восстанием.

Головин встал, правел в движение председательский звонок и сказал спокойно:

— Прошу вас не угрожать вооруженным восстанием.

Последовали еще речи слева. Особенно страстно декламировал И. Г. Церетели в том же угрожающем тоне. Наконец Столыпин вторично потребовал слова. И сказал примерно так:

«Правительство предложило Думе целый ряд реформ. Реформы эти направлены прежде всего на то, чтобы повысить материальное благосостояние народа, и затем, чтобы дать ему относительную свободу, ибо достаток есть «кованая свобода». Но некоторым членам Думы угодно было ответить угрозами. На это я скажу в полном сознании своей ответственности:

— Не запугаете!»

Эти слова облетели всю Россию Потерявшие почву под ногами, изверившиеся во власти люди ощутили, что Россия вновь обрела сильное правительство. Армия, чиновники, полиция и все граждане, не желавшие революции, приободрились и стали на свои места. Это сделали два слова:

«Не запугаете!»

* * *

Такова была моя первая встреча со Столыпиным, сыгравшим огромную роль в моей жизни. Со страстью, свойственной молодости, я отстаивал с кафедры Государственной Думы его программу, потому что считал предначертанный им путь действий единственно правильным для спасения России и ее дальнейшего эволюционного развития. Несомненно, Столыпин был наиболее выдающимся государственным деятелем Российской империи в последний ее период. Это признавали и враги его.

Вскоре я сблизился с Петром Аркадьевичем и кроме уважения стал питать к нему более теплые чувства.

* * *

Прошло четыре с половиной года после 6 марта. Столыпин продолжал вести государственный корабль так, как находил нужным. Его не могли запугать ни левые, ни правые. И потому они убили его. Это произошло 1 сентября 1911 года в Киеве.

4. НЕБОЛЬШОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

Каждое повествование имеет право на отступление. Воспользуюсь этим правом.

— Мы подымаемся?

— Нет, мы опускаемся! Мы падаем!

Такие возгласы раздавались над океаном, грозным как смерть. Буря бушевала уже четвертые сутки. Гибель была близка. Вдруг раздался крик:

— Земля!

Да, земля и с нею спасение. Но как она еще далека, эта спасительная земля.

— Рубите канаты!

Экипаж воздушного шара перебрался на сеть, облегающую аэростат. Освобожденный от тяжести корзины, шар взмыл вверх. Аэронавты выиграли полчаса, но успеет ли ветер за это время донести шар до берега? Нет. Земля близка, однако ярость океана ближе. Он бушует тут, внизу.

— За борт все!

И они швырнули в чудовищные валы все, что было у них на себе, в карманах. Много медных и несколько золотых монет. И этого оказалось достаточно. Шар поднялся на несколько мгновений, волочась над пеной волн. Он бросил людей на камни неведомого острова.

Эту сцену, начало знаменитого романа Жюля Верна «Таинственный остров», я вспомнил, когда раздумывал о судьбе предлагаемой читателю книги.

Все на свете должно быть «во благовремении». Координаты времени! Роковое Т властвует над всем существующим. Исключением, быть может, является тело, несущееся со скоростью света, то есть трехсот тысяч километров в секунду.

Впрочем, это есть истина только для сверхученых, то есть математиков, потерявших ощущение времени и пространства. А для нас, простых смертных, утверждение, что «времени нет», сомнительно. Поэтому постулат Эйнштейна должен кроме колдовства над математическими формулами быть обставлен еще иными доказательствами, общепонятными.

Я простой смертный. К тому же я не несусь со скоростью света. Надо мной Т, то есть время, сохраняет полную свою силу. Если бы я писал свои воспоминания в каюте ракеты, мчащейся со скоростью трехсот миллионов метров в секунду, то я не считался бы с тем, что нынче у нас 1966 год. Писал бы все, что вздумается.

Но это не так. Я передвигаюсь со скоростью только двадцать девять километров секунду, так как это космическая скорость Земли, моей родины.

Но кто знает, что «день грядущий мне готовит»? Древняя мудрость гласит: «Tempopra mutantur et nos mutantur in illis» («Времена меняются, и мы меняемся в них»).

Время указывается орбитой Земли. В неизвестной, но определенной точке ее станет не только возможным, но и обязательным сказать ныне несказуемое. «Он в книгах вырек непререкаемое новым днем» — так сказал об одном грешном человеке поэт Игорь Северянин.

* * *

Возвращаюсь к воздушному шару Жюля Верна. Шесть живых существ, пять людей и одна верная собака, спасая свою жизнь, выбросили за борт все, что они имели. Я спасаю не свою жизнь, которой, по-видимому, сейчас ничто не грозит. Я хочу сберечь шесть частей некоей книги и выбрасываю несколько глав. Почему? Дело в том, что одна из причин этого действа, быть может, невразумительна для людей, не принадлежащих к цеху писателей.

О бюрократия! Не мы ее выдумали, но она нас переживет. Число печатных листов становится чем-то вроде основных законов, кои не изменяемы, как скрижали Моисея. Напрасно твердить, что в двадцать листов не может вместиться описание десяти лет, предшествовавших революции и подготовивших ее. Такую революцию, с которой приходится считаться всему миру и по сей день.

Главная же причина в том, что всякая нарождающаяся жизнь требует известного срока для своего вызревания. Для ребенка — это девять месяцев. Для существ иного порядка — другой закон. Например, Мысли требуют для своего воплощения иных сроков. Здесь счет идет на годы, столетия и даже тысячелетия.

Китайский коммунизм, по словам Плеханова, возник девятьсот лет тому назад, насажденный богдыханом. Просуществовав некоторое время, он сменился ярко выраженным индивидуализмом. В наши дни в Китае коммунизм возвращается вспять.

Коммунизм на основе марксизма со времени октябрьского переворота есть Мысль, которая находится в действии. Ломиться в эту дверь, плотно закрытую, — нецелесообразно.

Латинское юридическое изречение гласит: «Если тот, кто обязан и может говорить, молчит, то это означает, что он соглашается. Но если он не может говорить, то его молчание не есть знак согласия».

Применим эту формулу ко мне. Рассмотрим случай с Шульгиным.

Шульгин обязан был и мог говорить в Государственной Думе. И он говорил. Шульгин в 1966 году не обязан говорить, но он говорит. Однако это не значит, что он со всем соглашается.

* * *

Аэронавты Жюля Верна, желая достичь спасительной земли, выбросили за борт последний балласт. Так же поступаю и я. За борт «крамольные», монархические речи Шульгина, Столыпина и других ораторов! Эти речи были сказаны во имя короны и мирной эволюции, во имя «великой России», против надвигающейся революции, жаждавшей «великих потрясений». Но революция победила. И нет смысла повторять сейчас то, что было сказано полвека тому назад. Всему свое время.

5. БОМБА

3 апреля 1907 года Дума обсуждала срочность запроса правительству о событиях, имевших место 31 марта в Риге, в тюрьме. Согласно сведениям, полученным автором запроса, восемьдесят заключенных сделали попытку бежать из тюрьмы. В стычке с тюремной охраной были убиты семь человек, ранены семнадцать, из коих двое умерли. Пятьдесят шесть человек были преданы военно-полевому суду за попытку к бегству, им угрожала смертная казнь. К этому основному запросу, срочность которого можно было отстаивать, были присоединены обвинения властей в истязаниях заключенных в той же тюрьме, но имевших место давно, почему срочность в отношении этих деяний применять не следовало. На этой почве произошла перепалка между солидным юристом, профессором-кадетом, его превосходительством Владимиром Дмитриевичем Кузьминым-Караваемым и более левыми, которая не выяснила, а запутала, что же именно произошло в Риге. Левые с азартом нападали на правительство и твердили об ужасах и истязаниях, но самый текст запроса, в котором должно было быть рассказано, в чем именно эти ужасы и истязания состояли, так и не был оглашен. Равным образом не было установлено, был ли кто-либо из заключенных предан военно-полевому суду. На телеграмму, обращенную к прибалтийскому генерал-губернатору барону А. Н. Меллер-Закомельскому, последний ответил, что никто не предан военно-полевому суду и спасать от него пока некого. Но депутат от Риги, меньшевик Иван Петрович Озол, отметив, что в телеграмме генерал-губернатора стоит слово «пока», утверждал, что «дело разбирается и военно-полевой суд, который не заседает сегодня, может заседать в какой-нибудь ближайший день».

Если бы Озол знал то, что впоследствии узнал я, то он не занимался бы гаданием о будущем военно-полевом суде, а рассказал бы о том, что уже было. Что же я узнал, к сожалению, с некоторым запозданием?

В одном закрытом собрании вдруг, не попросив слова, вскочил с места офицер в черкеске, с капитанскими погонами:

— Меня выгонят со службы. А раньше я был нужен и даже необходим. Кто в 1906 году спас Россию, подавив восстание в разных местах? Восстание кого? Людей? Нет, зверей. Я был на Кавказе. Что они там выделывали, нельзя рассказать Туда посылали генерала Толмачева. Был при нем. Укрощая зверей, конечно, мы сами озверели. Но что было делать? Толмачев пустил в ход все средства. Для революционеров у него было одно слово: смерть!

Однажды привели к нему в штаб четвертых. Они сидели на полу в соседней комнате. Адъютант докладывает Толмачеву, что привели четверых. А он как закричит:

«Как это так привели? Ведь я же приказал раз и навсегда. Арестованные, которых ведут, всегда делают попытки к бегство. Поняли?!»

Я ответил: «Понял, ваше превосходительство!» Вышел в соседнюю комнату и застрелил четверых, сидевших там на полу. Что я, зверь? Зверь! Но такие звери спасли Россию, а теперь меня гонят со службы. Напрасно! Если опять будут зверские времена, мы пригодимся.

После этих слов он выбежал в соседнюю комнату… Там, по счастью, не было сидевших на полу.

Озол мог бы сказать:

— На Кавказе был генерал Толмачев, а в Риге генерал-губернатор барон Меллер-Закомельский. Разница между ними только в том, что у Толмачева бегут арестованные, а у Закомельского — заключенные.

* * *

Итак, слушая речи, обвинявшие власть в зверствах, я накалялся и наконец попросил слова. И сказал следующее:

«Господа, здесь говорились очень тяжелые, страшные вещи. Говорили о том, чтобы спасти от смерти и т. д. Я , господа, не буду долог и прошу вас только чистосердечно ответить на один вопрос. Кто здесь говорит о смерти, о жалости, о милосердии и т. п.? Я, господа, прошу вас ответить: можете ли вы мне откровенно и положа руку на сердце сказать: «А нет ли, господа, у кого-нибудь из вас бомбы в кармане?»

Поднялся трудно передаваемый шум. Стенограмма говорит:

«Крики: «Вон, вон отсюда!», стук пюпитрами, голоса: «Пошляк, вон отсюда!», «Господин председатель, удалите его отсюда!»

А председательствующий Н. Н. Познанский звонил как в набат, словно я зажег мировой пожар. Вместе с тем он кричал над моей головой укоризны в том смысле, что я оскорбил членов Государственной Думы. Я не понимал тогда и не понимаю и теперь, в чем было оскорбление. Со мною случилось, как в сказке Андерсена «Новое платье короля». Мальчик вдруг закричал толпе взрослых лицемеров, восторгавшихся только что сшитым платьем короля: «А король-то голый!» Оскорбление было в блеснувшей как молния правде. Ведь я обращался к членам партии эсеров, открыто проповедовавшей террор. Внимая им, их товарищи по партии бросали бомбы.

Если бы члены Государственной Думы, принадлежавшие к партии террористов, став депутатами, переменили свои убеждения, то они должны были бы об этом заявить. Но они не только этого не делали, а, наоборот, на наше предложение осудить террор отвечали отказом. И в такой форме, что депутат от Киева, магистр богословия и ректор Киевской духовной академии епископ Чигиринский Платон сказал им дрожащим голосом, воздевая руки к небу:

— Вы ведете себя так, как будто с этой кафедры благословляете ваших единомышленников на новые убийства.

Если так, если они не отреклись от террора, то разве я не должен был спросить их, как честных людей, нет ли у них бомбы в кармане? Они вполне могли швырнуть бомбу в любого из нас: в епископа Платона, Пуришкевича, Шульгина. Могли уничтожить все правительство со Столыпиным во главе. Им не удалось убить его на Аптекарском острове, устроив там взрыв год тому назад. Дом, где жил премьер, был разрушен, дочь его Наташа тяжело ранена, сорок человек убито, но Петр Аркадьевич уцелел и теперь являлся в Государственную Думу, говорил с кафедры, и были точно известны дни его выступлений. Чего же лучше? И особенно благоприятно было для убийц то, что охрана была бессильна против членов Думы. Ведь они были неприкосновенны и их нельзя было обыскать.

Чего же они так обиделись? Думаю, за то, что я их разгадал. Они не хотели совершать акты террора в Государственной Думе, потому что им это было слишком невыгодно. Первая бомба, брошенная в Думе, похоронила бы это учреждение. Дума была бы распущена и больше не созвана И они утратили бы кафедру, с которой можно было с великим успехом делать революцию.

* * *

Как бы там ни было, скандал вышел знатный, несчастные барышни-стенографистки, единственные существа, не принимавшие участия во всем этом неприличии, все записали добросовестно. А кончилось это тем, что председательствующий по наущению тридцати граждан депутатов поставил на голосование Думы их предложение удалить провинившегося Шульгина из зала до конца заседания.

Но перед голосованием председательствующий дал слово подсудимому согласно наказу, чтобы он объяснил свои поступки. В это время ко мне подошел один из октябристов и сказал:

— Мы хотим голосовать против вашего исключения, но надо не то чтобы извиниться, а сказать что-нибудь смягчающее.

И я его послушался по младости лет, — он был старше меня. Но почтение к старшим не всегда благотворно. Мне самому вовсе не хотелось смягчаться, и потому мои объяснения были несуразны:

— Здесь выражение, мною употребленное, вызвало целую бурю. Я должен сказать, что по существу от своей мысли я не отказываюсь, но выражение действительно было неловкое в том смысле, что я не говорил о здесь присутствующих социал-революционерах, я говорил о всех членах этой партии и относительно их…

Тут поднялся шум и голоса слева

— Неправда, — прервали меня.

— Так вот, я говорил не о присутствующих здесь членах. Может быть, я высказался так, но я не хотел сказать этого, потому что действительно было бы странно подозревать их в этом смысле, но говорил вообще о партии, и что касается партии, то никакой представитель этой партии на мой вопрос ответить не может.

Октябристы голосовали за меня, но это было неважно. Важно было идти до конца напролом, а я этого не сделал.

Вспоминая об этой истории, я нахожу, что я держал себя очень глупо. Приехав домой, в гостиницу, где мы жили вместе с моим отчимом Дмитрием Ивановичем Пихно, на днях, 25 марта 1907 года, назначенным членом Государственного Совета, я рассказал ему, как меня выбросили. Он улыбнулся, но я увидел в его лице некоторую тревогу.

Он сказал:

— Это хорошо. Но больше не надо.

Сейчас же я думаю, что это было не хорошо, то есть глупым было мое беспомощное объяснение. Я не нашелся, не нашел искусного выхода из положения. А выход был. Мне надо было примерно сказать так:

— В объяснение моих слов, которыми были оскорблены некоторые члены Государственной Думы, я могу открыть, какова была причина, толкнувшая меня на это выступление. Как вам известно, мы, правые, стремились выудить в Государственной Думе осуждение террора. Но это нам не удалось. Почему-то большинство Думы уклонялось от такого заявления. Это и было причиной моего сегодняшнего выступления. Я хотел рассердить вас, господа члены Государственной Думы, принадлежащие к партии террористов. В гневе иногда говорится то, что скрывается в спокойном состоянии духа. Мне кажется, что это мне удалось. Я сказал: «Нет ли у вас бомбы в кармане?» Каждому понятно, что этот вопрос нельзя понимать буквально. Этими словами я хотел выразить, что вы, господа депутаты, теоретически допускающие террор как средство борьбы, можете не только проповедовать убийства, но и сами показать пример, как это делается. Мои слова разгневали и тех, к кому они были обращены, и тех, к кому они адресованы не были. Но почему? Видимо, мой расчет был правилен. На поверку что же оказалось? Как только я позволил себе высказать нечто совершенно логичное, то есть что террористы могут совершить террористические акты, вы, господа, а вместе с вами ваши друзья, возмутились. Из этого неумолимо следует, что террористы, находящиеся в Государственной Думе, не только не намерены совершать террористические акты, но самая мысль, что они на это способны, является для них, то есть для вас, оскорбительной. Из этого вашего поведения нельзя сделать другого вывода, как тот, что вы, депутаты, теоретически принадлежащие к партии террористов, на самом деле, внутри себя, террор осуждаете. Поэтому я и употребил выражение «положа руку на сердце». Я знал, что в сердцах ваших иное, чем на устах. Я выявил это, приведя вас в состояние аффекта. Этим путем я добился цели, именно: вы террор всенародно осудили! Этого только мы и хотели.

На радостях я хочу избавить вас от все же неприятного акта — выбрасывания меня из этого зала, где мы совместно трудимся «на страх врагам, на славу нам». Вы сегодня показали, что вы только с виду жестокие, а на самом деле добрые люди и славные ребята. Чтобы исполнить долг благодарности, я избавляю вас от необходимости быть моими экзекуторами. И делаю это совершенно простым и безобидным путем. Я ухожу. Спокойной ночи, дорогие друзья!

Но так не было. Они голосовали, и хотя я ушел без сопротивления, все же выходило так, что они меня выгнали.

На следующий день была газетная буря. Инцидент обсуждали и так и этак; одни меня ругали, другие защищали, третьи — выпустили газеты с заголовками: «Бомба Шульгина!»

Этим раструбили мое имя «во всей Руси великой», наряду с другими скандалистами. Санкт-Петербург был несколько шокирован, но мои избиратели меня оценили.

* * *

Пока шла процедура голосования, я стоял около кафедры. Я все же был несколько смущен и потому не смотрел в зал, то есть на людей, меня выгонявших. Я рассматривал обручальное кольцо на пальце. Это было замечено в ложе печати, и в одной из газет я прочел: «Во время голосования, подчеркивая свое презрение к представителям народа, Шульгин рассматривал свои холеные ногти».

Пушкин сказал: «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей»…

Но это ко мне не относится. Ногти у меня совсем не холеные, а обыкновенные. О чем… сожалею.

6. ЛУКАВЫЙ ЛУКАШЕВИЧ

В первый раз в своей жизни я видел Государя в 1907 году, в мае месяце. Это было во время второй Государственной Думы.

Вторая Государственная Дума, как известно, была Дума «народного гнева», антимонархическая, словом — революционная. Она так живо вспоминается мне теперь! Это было тогда, когда 1907 год выдвинул на кресла Таврического дворца представителей «демократической России».

Нас было сравнительно немного — членов Государственной Думы умеренных воззрений. Сто человек удостоились высочайшего приема, причем мы были приняты небольшими группами в три раза.

Это был чудный весенний день, и все было так внове. И специальный поезд, поданный для членов Государственной Думы из Царского Села, и придворные экипажи, и лакеи, более важные, чем самые могущественные вельможи, и товарищи по Думе, во фраках, разряженные, как на бал, и вообще вся эта атмосфера, которую испытывают, так сказать, монархисты по крови, да еще провинциальные, когда они приближаются к тому, кому после Бога одному повинуются…

* * *

Прием был в одном из флигелей дворца. В небольшом зале мы стояли полукругом. Поставили нас какие-то придворные чины, в том числе штаб-офицер для поручений при управлении гофмаршальской части Министерства императорского Двора князь Михаил Сергеевич Путятин, который, помню, сказал мне: «Вы из Острожского уезда? Значит, мы земляки». Он хотел сказать этим, что они ведут свой род от князей Острожских.

Прием был назначен в два часа. Ровно в два, соблюдая французскую поговорку: «L'exactitude est la politesse des rois» («Точность — это вежливость королей»), кто-то вошел в зал, сказал: «Государь Император…»

Полуовальный кружок затих, и в зал вошел офицер средних лет, в котором нельзя было не узнать Государя, так как он был в форме стрелков — в малиновой шелковой рубашке. За ним следовала дама высокого роста — вся в белом, в большой белой шляпе, державшая за руку прелестного мальчика, совершенно такого, каким мы знали его по последним портретам, — в белой рубашонке и большой белой папахе.

Государыню узнать было труднее. Она непохожа была на свои портреты.

Государь начал обход. Не помню, кто там был в начале… Рядом со мной стоял профессор Г. Е. Рейн, а потом — В. М. Пуришкевич. Я следил за Государем, как он переходил от одного к другому, но говорил он тихо, и ответы были такие же тихие, — их не было слышно. Но я ясно слышал разговор с Пуришкевичем. Нервно дергаясь, как было ему свойственно, Пуришкевич накалялся.

Государь подвинулся к нему так, как он имел, видимо, привычку это делать, так сказать, скользя вбок по паркету.

Кто-то назвал Владимира Митрофановича. Впрочем, Государь его, наверное, знал в лицо, ибо обладал, как говорили, удивительной памятью на лица.

Нас всех живейшим образом интересовало, скоро ли распустят Государственную Думу, ибо Думу «народного гнева» мы ненавидели так же страстно, как она ненавидела правительство. Этим настроением Пуришкевич был проникнут более чем кто-либо другой.

— Ваше Величество, мы все ждем не дождемся, — сказал он, — когда окончится это позорище! Это засевшее в Таврическом дворце собрание изменников и предателей, которые революционизируют страну… Мы страстно ожидаем приказа Вашего Императорского Величества о роспуске Государственной Думы…

Пуришкевич весь задергался, делая величайшие усилия, чтобы не пустить в ход жестикуляцию, что ему удалось, но браслетка, которую он всегда носил на руке, все же зазвенела.

На лице Государя появилась как бы четверть улыбки. Последовала маленькая пауза, после которой Государь ответил весьма отчетливо, негромким, но уверенным, низким голосом, которого трудно было ожидать от общей его внешности:

— Благодарю вас за вашу всегдашнюю преданность престолу и родине, но этот вопрос предоставьте мне…

Государь перешел к следующему — профессору Г. Е. Рейну и говорил с ним некоторое время. Георгий Ермолаевич отвечал браво, весело и как-то приятно. После этого Государь подошел ко мне.

Наследник в это время стал рассматривать фуражку Г. Е. Рейна, которую он держал в опущенной руке, как раз на высоте глаз ребенка. Он, видимо, сравнивал ее со своей белой папахой. Рейн наклонился, что-то объясняя ему. Государыня просветлела и улыбнулась, как улыбаются матери.

Государь обратился ко мне.

Я в первый раз в жизни увидел его взгляд. Взгляд был хороший и спокойный. Но большая нервность чувствовалась в его манере подергивать плечом, очевидно, ему свойственной. И было в нем что-то женственное и застенчивое.

Государь подал мне руку и спросил:

— Кажется, от Волынской губернии — все правые?

— Так точно, Ваше Императорское Величество.

— Как это вам удалось?

При этих словах он почти весело улыбнулся. Я ответил:

— Нас, Ваше Величество, спаяли национальные чувства. У нас русское землевладение, и духовенство, и крестьянство шли вместе как русские. На окраинах, Ваше Величество, национальные чувства сильнее, чем в центре…

Государю эта мысль, видимо, понравилась. И он ответил тоном, как будто бы мы запросто разговаривали, что меня поразило:

— Но ведь оно и понятно. Ведь у нас много национальностей… кипят. Тот и поляки и евреи. Оттого русские национальные чувства на западе России — сильнее… Будем надеяться, что они передадутся и на восток…

Как известно, впоследствии эти же слова высказал в своей знаменитой телеграмме Киевскому клубу русских националистов и П. А. Столыпин:

«Твердо верю, что загоревшийся на западе России свет русской национальной идеи не погаснет и скоро озарит всю Россию…»

Государь спросил еще что-то, личное, и, очень милостиво простившись со мною, пошел дальше. Государыня сказала мне несколько слов.

Меня поразила сцена с одним из наших священников. Он при приближении государя стал на колени и страшно растроганным басом говорил какие-то нескладные слова.

Государь, видимо, сконфуженный, поднял его и, приняв от него благословение, поцеловал ему руку.

Был среди представлявшихся членов Думы старый земский деятель Полтавской губернии, председатель золотоношской земской управы, лейтенант в отставке Степан Владимирович Лукашевич. Человек свыше пятидесяти лет, очень симпатичный, но очень хитрый. Нам всем, как я уже говорил, хотелось узнать, когда распустят Государственную Думу. Но пример Пуришкевича показал, что Государь не разрешает об этом говорить. Лукашевич же сумел так повернуть дело, что мы все поняли.

Государь спросил Лукашевича, где он служил. Он ответил:

— На Флоте Вашего Императорского Величества. Потом вышел в отставку и долго был председателем земской управы. А теперь вот выбрали в Государственную Думу. И очень мне неудобно, потому что сижу в Петербурге и дела земские запускаю. Если это долго продолжится, я должен подать в отставку из земства. Так вот и не знаю…

И он остановился, смотря Государю прямо в глаза с самым невинным видом…

Государь улыбнулся и перешел к следующему, но, по-видимому, ему понравилась эта своеобразная хитрость. Он еще раз повернулся к Лукашевичу и, улыбаясь, сказал ему:

— Погодите подавать в отставку…

В эту минуту мы все поняли, что дни Государственной Думы сочтены. И обрадовались этому до чрезвычайности. Ни у кого из нас не было сомнений, что Думу «народного гнева» надо разогнать.

Обойдя всех, Государь вышел на середину полукруга и сказал короткую речь. Ясно помню ее конец:

— Благодарю вас за то, что вы мужественно отстаиваете те устои, при которых Россия росла и крепла…

Государь говорил негромко, но очень явственно и четко. Голос у него был низкий, довольно густой, а выговор чуть-чуть с налетом иностранных языков.

Этот гвардейский акцент — единственное, что показалось мне, провинциалу, чужим. А остальное было близкое, но не величественное, а, наоборот, симпатичное своей застенчивостью.

Странно, что и государыня производила то же впечатление застенчивости. В ней чувствовалось, что за долгие годы она все же не привыкла к этим «приемам». И неуверенность ее была бóльшая, чем робость ее собеседников.

Но кто был совершенно в себе уверен и в ком одном было больше «величественности», чем в его обоих царственных родителях, — это был маленький мальчик — цесаревич. В белой рубашечке, с белой папахой в руках, ребенок был необычайно красив.

После речи Государя мы усердно кричали «ура». Он простился с нами общим поклоном — «одной головой» — и вышел из маленького зала, который в этот день был весь пронизан светом.

Хороший был день! Веселый, теплый. Все вышли радостные…

Несмотря на застенчивость Государя, мы все почувствовали, что он в хорошем настроении. Уверен в себе — значит, и в судьбе России.

Под мягкий рокот колес придворных экипажей по удивительным аллеям Царского Села мы, радостно возбужденные, говорили о том, что Государственной Думе скоро конец. И действительно, недели через две, а именно 2 июня, она была распущена, и «гнев народа» не выразился абсолютно ни в чем. В этот день один из полков несколько раз под музыку прошел по Невскому в полном порядке, и 3 июня совершало свое победоносное вступление над Россией.

Я целый день ходил по городу, чтобы определить, как я сказал своим друзьям, есть ли у нас самодержавие.

И вечером, обедая у «Донона», чокнулся с Крупенским, сказав ему:

— Дорогой друг, самодержавие есть…

7. «НЫНЕ ОТПУЩАЕШИ»

Кроме всего прочего, во второй Государственной Думе я сделал своеобразную карьеру. Ее нельзя назвать ни политической, ни публицистической, хотя она связана и с политикой, и с газетами.

В Государственной Думе была так называемая ложа печати, находившаяся слева от кафедры ораторов. В этой ложе сидели корреспонденты всяческих газет — левых, правых, центральных. Они преимущественно были евреи, почему в насмешку эту ложу печати называли «чертой оседлости».

Это было зло, но не лишено остроумия. Надо же было как-нибудь отвечать на злостные клички, которыми «черта оседлости» награждала «народных избранников». Впрочем, именно они, злоязычные словоблуды, обеспечили мне мою «головокружительную» карьеру.

* * *

Когда в первый раз я, взобравшись на трибуну, обратил на себя неблагосклонное внимание «черты оседлости», меня описали примерно так:

— Выступает какой-то Шульгин. Испитое лицо, хриплый голос, тусклые глазенки, плохо сшитый сюртук. Он напоминает приказную строку старого строя.

Прочтя эти строки, мой отчим сказал, улыбнувшись:

— Ты не пьешь, откуда же испитое лицо? Голос не хриплый, но слабый. А вот плохо сшитый сюртук — это уже лишнее. Зачем оскорблять Вильчковского? Он лучший портной в Киеве.

И я был утешен. Но все же в данной мне характеристике было и нечто от истины. Не испит я был, а истомлен. Голос от природы у меня плох, но здесь он и еще подался. А что касается сюртука, то хотя Вильчковский был хороший портной, но я-то был провинциал и не умел носить его по-столичному.

Однако я быстро прогрессировал. Примерно через месяц, в течение которого меня называли то погромщиком, то психопатом и всякими другими лестными именами, «черта оседлости» писала: «Снова на кафедре Шульгин. Хитро поблескивая глазами херувима, эта очковая змея говорит отменные гадости Государственной Думе».

Ясно, что от тусклых глазенок до глаз херувима и от приказной строки до очковой змеи — дистанция огромнейших размеров. А о сюртуке уже ничего не говорили.

Через три месяца ложа печати писала: «Говорит всем известный альфонсообразный Шульгин».

«Всем известный!..» Давно ли о нем ронялось презрительно: «какой-то» Шульгин?!

«Альфонсообразный», конечно, выражение оскорбительное. «Альфонс» — это мужчина, живущий на средства женщины, которая ему не жена. Тратить деньги богатой, но законной и любимой жены допускалось в лучшем обществе. Но мне не пришлось этой льготой воспользоваться. Моя жена, Катя, происходила из старинной дворянской семьи, давно обедневшей. Тем милее она мне была, что я мог предоставить ей все свои средства, кроме содержания, которое платила мне одна очень важная Дама, я хочу сказать — Дума.

При таком положении вещей не стоило вызывать на дуэль кого-нибудь из ложи печати. Наоборот, «альфонсообразный» — это прежде всего подчеркнуто элегантный мужчина. Ложа печати в этом случае дала мне великодушный реванш за «плохо сшитый сюртук».

* * *

К этому надо прибавить то, что я узнал позже, а именно — как называли меня между собой наши стенографистки, невольные свидетельницы моего «восхождения». Они не называли меня ни приказной строкой, ни очковой змеей, ни альфонсообразным. Они говорили про меня ласково: «пушок». Это существительное может иметь два значения. «Пушок» есть уменьшительное от слова «пух». Тут вспоминается стихотворение, применимое к оратору, говорящему с кафедры:

Твоя речь ласкает слух,

Твое легкое прикосновенье,

Как от цветов летящий пух…

Этот вариант уже прекрасен. Но другой еще лучше. «Пушок» может означать вещичку, которой пудрят щечки. Заслужить такое отношение — это поистине головокружительная карьера.

* * *

И что же, голова моя закружилась? Да. Она закружилась от счастья! Закружилась тогда, когда:

Вконец распущенная Дама

Средь оглушительного гама,

Что не стерпел городовой,

Была отпущена домой.

Тогда и я вернулся под свой мирный кров, и мне казалось, что кончилась моя головокружительная карьера. Опустившись на зеленый ковер лугов, с которых сбежал уже весенний разлив, я шептал, умиляясь:

«Ныне отпущаеши…»

8. ХОМЯКОВ

После роспуска второй Государственной Думы я надеялся, что с этим учреждением у меня навсегда покончено. Я ненавидел политику, а тяжелая страда в течение ста двух дней не смягчила мое отвращение к парламенту. Но homo proponit, deus disponit (человек предполагает, Бог располагает). В силу тысячи причин, которых излагать не буду, мне снова пришлось участвовать в выборах. Я говорю: «участвовать», а не говорю: «делать выборы».

На следующий день после роспуска второй Государственной Думы был декретирован закон 3 июня 1907 года, изменивший избирательную систему. Поэтому мне не пришлось громоздить Пелион на Оссу, как при выборах во вторую Думу. Выборы были спокойные и скучные. Тринадцать человек от Волынской губернии распределились так: пять крестьян-хлеборобов, три священника, три помещика, один врач и один учитель. Все — правые.

* * *

И вот я опять в Таврическом дворце, но психическая атмосфера в нем совершенно иная. Стенограмма лучше, чем какие-либо мои замечания, обрисует совершившуюся перемену:

«По совершении в Екатерининском зале Таврического дворца Высокопреосвященным Антонием, митрополитом Санкт-Петербургским и Ладожским, в сослужении членов Государственной Думы, преосвященного Евлогия, епископа Холмского и Люблянского, и преосвященного Митрофана, епископа Гомельского, молебствия и по троекратном, согласно требованию членов Государственной Думы, исполнении народного гимна, вызвавшего единодушные возгласы «ура», заседание началось в двенадцать часов одиннадцать минут пополудни по вступлении на председательское место действительного тайного советника статс-секретаря Ивана Яковлевича Голубева, назначенного по Высочайшему указу для открытия заседаний Государственной Думы.

Действительный тайный советник Голубев: «Господа члены Государственной Думы собрались в установленном законом числе для действительности заседаний. Господин государственный секретарь огласил именной высочайший указ, данный 28 октября нынешнего года».

Государственный секретарь (читает): «Именной высочайший указ, данный Правительствующему Сенату 28 октября 1907 года. Во исполнение воли нашей о времени созыва вновь избранной Государственной Думы, всемилостивейше повелеваем действительному тайному советнику Голубеву открыть заседания Государственной Думы 1 наступающего ноября».

На подлинном собственною Его Императорского Величества рукою начертано: «Николай».

Действительный тайный советник Голубев: «Государь Император (все члены Государственной Думы встают), удостоив меня высокого поручения, повелел мне при открытии заседаний Государственной Думы третьего созыва передать от монаршего имени, что Его Императорское Величество всемилостивейше приветствует избранных ныне членов Государственной Думы».

П. Н. Крупенский (с места): «Да здравствует Государь Император! Ура!»

Члены Государственной Думы: «Да здравствует Государь Император! Ура! Ура! Ура!»

Действительный тайный советник Голубев: «Государь Император повелел мне при открытии заседаний Государственной Думы третьего созыва передать от монаршего имени, что Его Императорское Величество всемилостивейше приветствует избранных ныне членов Государственной Думы и призывает благословение Всевышнего на предстоящие труды Государственной Думы для утверждения в дорогом отечестве порядка и спокойствия, для развития просвещения и благосостояния населения, для укрепления обновленного государственного строя и для упрочения величия нераздельного государства Российского…»

Члены Думы вторично приветствуют государя императора. Голубев и государственный секретарь барон Юлий Александрович Икскуль фон Гильдебрандт оглашают соответствующие статьи законов, после чего члены Думы стоя выслушивают следующий текст торжественного обещания:

«Мы, нижепоименованные, обещаем перед всемогущим Богом исполнять возложенные на нас обязанности членов Государственной Думы по крайнему нашему разумению и силам, храня верность Его Императорскому Величеству государю императору и самодержцу Всероссийскому и памятуя лишь о благе и пользу России, в удостоверение чего своеручно подписуемся»

Затем происходит процедура подписания листов торжественного обещания. Голубев предупреждает, что только подписавшие обещание могут принять участие в избрании председателя Государственной Думы.

Избрание происходит в таком порядке. Сначала записками намечается кандидат в председатели, после чего производится баллотировка.

Николай Алексеевич Хомяков получил триста семьдесят один избирательный шар и девять неизбирательных. Во время подачи записок всего одну записку получил Федор Александрович Головин, бывший председатель второй Государственной Думы. Эта единственная записка, конечно, была подана каким-нибудь особым недоброжелателем, так сказать, для конфуза. Но она же свидетельствует об огромной перемене настроений в Таврическом дворце. Во второй Государственной Думе Ф. А. Головин был избран в председатели большинством в триста пятьдесят шесть голосов против ста двух.

Вновь избранный председатель Н. А. Хомяков обратился к членам Думы со следующей речью:

— Поклон мой Государственной Думе. Вам угодно было, господа, возложить на меня обязанности председателя Государственной Думы. Я не должен отказаться от этой великой чести, несмотря на то, что чувствую свое бессилие и недостаточные знания, недостаточный опыт. Я выхожу на это дело с неверием в себя, но я должен принять ваш приговор, ибо я взошел сюда, на эту кафедру, с другой верой, верой в светлую будущность великой, единой, неразделенной России…»

(Крики: «Браво, браво!…» Рукоплескания.)

— «…с верой, с непоколебимой верой в ее Думу, с верой в вас, господа.

Я верю, нет, я знаю наверное, вы все пришли сюда, чтобы исполнить свой долг перед государством. Вы пришли сюда, чтобы умиротворить Россию, покончив вражду и злобу партийные. Вы пришли сюда, чтобы уврачевать язвы исстрадавшейся родины, осуществив на деле державную волю царя, зовущего к себе избранных от народа людей, чтобы выполнить тяжелую, ответственную, государственную работу на почве законодательного государственного строительства. Бог вам в помощь, господа!»

(Крики: «Браво, браво…» Рукоплескания.)

— Следующего заседания еще не назначаю. О нем будет объявлено особыми повестками. Заседания не может быть до представления Его Императорскому Величеству избранного вами председателя Государственной Думы. Объявляю заседание закрытым.

Так была открыта третья Дума, которой суждено было просуществовать до 9 июня 1912 года, то есть весь положенный пятилетний срок. Николай Алексеевич Хомяков занимал пост председателя Думы лишь до 6 марта 1910 года, когда на третьей сессии его сменил А. И. Гучков.

9. КНЯЗЬ ВОЛКОНСКИЙ

Президиум Государственной Думы состоял из председателя, двух товарищей его, секретаря Государственной Думы и пяти товарищей секретаря. Все эти лица избирались.

При избрании президиума хотели соблюсти некоторые конвенансы, то есть распределить места в президиуме между фракциями. Октябристы получили председателя и одного товарища председателя. Другого предоставили нам, то есть фракции «правые и умеренные». Она просуществовала недолго. Умеренные не выдержали грубости неумеренных, отделились и основали 25 октября 1909 года новую фракцию «русские националисты», числом около ста человек.

Я остался с правыми, хотя чувствовал себя умеренным. Мне казалось, что мое место именно у правых. Кому же, как не нам, то есть умеренным, смягчать неистовство неумеренных? Однако через некоторое время я тоже бежал в стан «русских националистов», более для меня подходящих.31 января 1910 года возникла единая партия «Всероссийский национальный союз», избравшая своим председателем П. Н. Балашова. Но и там я не удержался навсегда. Уже в четвертой Государственной Думе в начале 1915 года при моем участии образовалась фракция «прогрессивные русские националисты». Еще позже, это было уже в эмиграции, я увидел изнанку всякого национализма. Мир вошел в полосу, когда национализм перестал быть силой конструктивной. Между другими учителями особенно вышколил меня в этом отношении Адольф Гитлер.

* * *

Итак, нам дали одного товарища председателя. Но надо было нам внутри своей фракции, его найти. Инициативная группа, состоявшая из Крупенского, Потоцкого и меня, быстро сошлась на князе Волконском Владимире Михайловиче. Но мы наткнулись на решительный с его стороны отказ.

Это было вечером, после ужина, в столовой Государственной Думы. Крупенский, не потерявший надежды уломать Волконского, пригласил его, Александра Александровича Потоцкого и меня ехать к нему, Крупенскому, пить черный кофе.

* * *

У Павла Николаевича была уютная квартира. В гостиной было много ковров и, кажется, валялась на полу шкура белого медведя. Кроме всего прочего, стоял мольберт с неоконченной картиной.

Я спросил:

— Ты художник?

— Я сапожник, но что же мне делать, сегодня Дума, завтра Дума, каждый день Дума, с ума войдешь, детей у меня нет, напиваться не могу, что же мне делать? Выть?! Никогда в руках карандаша не держал. Вдруг купил краски, кисти, палитру, муштабель, мольберт. Вот смотри!

Все это он проговорил рокочущим басом, со скоростью, приводившей в отчаяние стенографисток в Государственной Думе. Я посмотрел, куда он указал. На стене висела картина. Пейзаж. Я взглянул на мольберт. Недоконченная копия была превосходна. Он продолжал.

— У нас была дочь, умерла, с тех пор моя жена, ты ее увидишь, бедняжка, она…

В комнату вошла дама. Еще молодая. Смуглая, очень смуглая, черноглазая, черноволосая, румынка или турчанка, должно быть. В трауре. Томные глаза были красивы, но печальны безнадежной печалью матери, потерявшей ребенка…

«То слезы бедных матерей! Им не забыть своих детей… Как не поднять плакучей иве своих поникнувших ветвей…»

Крупенский сказал, представляя нас:

— Cherie! Mes amis… (Дорогая! Мои друзья…)

Она улыбнулась нам, отчего глаза стали еще грустней, и прошла из двери в дверь как тень.

Крупенский объяснил:

— Она не слышит и вообще она не в себе, а я хожу в Думу, Думу, Думу и рисую, рисую, рисую, чтобы не выть!

* * *

Кофе подавался много раз. Было пять часов утра. Потоцкий, исчерпав все доводы, дремал в кресле. Крупенский продолжал сверлить Волконского. Князь стоял на своем.

— Ну, какой я председатель? Образование? Гвардейский офицер. В военных училищах Маркса не преподают.

— И слава Богу!

— Но я не знаю и наших законов. Даже положение о Государственной Думе и то прочел кое-как. Какой же я председатель?

— Председателю Думы нужно вот что: во-первых, голос, он у вас есть, во-вторых, чтобы он не спал, как Головин, внимание нужно, в-третьих, чтобы независимый был, не кланялся ни правительству, ни революции, и чтобы справедливый был…

— Справедливый?

— Справедливый, — если левые скандалят — выбросить, правые — тоже вон!

— И вы думаете, что я это могу? Почему? Ведь вы меня не знаете.

— Знаю, видно птицу по полету!

Капля долбит камень. К шести утра Волконский сказал:

— Хорошо! Наказ этот проклятый я выучу. И тогда…

— Что?

— Вы за меня краснеть не будете.

И он сдержал слово. Он взялся за председательский звонок, как за привычный штурвал. Но откуда взялась эта привычка?

Я тогда думал, что весь смысл аристократии в наследственной способности к власти. Когда знать начинает заниматься не своим делом, когда «графья и князья» становятся писателями и поэтами, они теряют прирожденную властность, то есть становятся к власти неспособными. Им надо уходить с командных постов добровольно и заблаговременно. Если они этого не сделают, их столкнут выходцы из низов. Они будут править, пока тоже не выродятся. Столыпин не выродился… Этот аристократ не писал ни стихов, ни романов, он занимался своим прямым делом, он властвовал. Но его убили.

Волконский для власти, в смысле правительственной власти, не был рожден, что выяснилось, когда он был назначен товарищем министра внутренних дел. Но у него сохранилось достаточно властности, чтобы держать Государственную Думу в порядке.

Бывало, Дума разбушуется так, что никто с ней сладить не может. Тогда справа и слева начинали кричать:

— Волконского!

Он выходил на трибуну, его встречали рукоплесканиями. Выбросив слева и справа несколько скандалистов, он добивался успокоения страстей. С каждым днем его ценили все больше. Однажды, когда начался какой-то очередной скандал, он исключил на одно заседание кого-то из левых. Потом Пуришкевича. Тот, собрав свои бумаги, весело пошел к дверям. Но на пороге остановился и с вызывающим видом сказал:

— Спокойной ночи!

И Волконский — немедленно:

— За неуместный возглас предлагаю исключить члена Государственной Думы Пуришкевича на пять заседаний. Несогласных прошу встать. Принято!

Пуришкевич не успел закрыть дверь, как получил эту добавку.

* * *

Согласно решению нашей фракции Волконский баллотировался 5 ноября 1907 года. Баллотировке предшествовали долгие препирательства по порядку голосования. Наконец князь Владимир Михайлович Волконский был избран товарищем председателя большинством в двести шестьдесят два голоса против ста сорока.

10. «ФЛОТ ПОГУБИТ РОССИЮ»

Это предсказание было произнесено за несколько лет до русско-японской войны, а значит, задолго до Цусимы: миг ясновидения, сверкнувший как молния! Но я понял это много-много позднее, когда роковое предсказание уже исполнилось. Однако автор его был человеком холодного ума. Свое предчувствие он облек в ткань логики. Он говорил:

«Каким образом мы, держава, отсталая в смысле промышленности, каким образом думаем мы тягаться теми, кто так далеко идет впереди нас? Еще многие и многие годы нам не удастся построить ни одного боевого судна, которое могло бы идти вровень с кораблями Англии и других держав.

А потом зачем нам эти огромные суда, предназначенные для океана? Ведь до Атлантического нам добраться в высшей степени трудно. Даже и в мирное время. Между нами и океаном лежат всякие там Скагерраки, Каттегаты, Большой Зунд, Малый Зунд, Большой Бельт, Малый Бельт, то есть узкие проливы, которые легко минировать даже в мирное время. Но если нам и удастся благополучно пройти их, то перед нами Ла-Манш, Па-де-Кале. Хорошо, если во время войны Англия будет хотя бы нейтральна по отношению к нам, а если нет, то и в тех проливах нашему грозному флоту не дадут пройти. Поэтому я предвижу великие бедствия, если мы будем продолжать настаивать на стройке морских гигантов».

Все это он произносил, ходя взад и вперед по столовой, где мы с ним вдвоем пили вечерний или, лучше сказать, ночной чай. А вся эта тирада была вызвана только телеграммой ПТА, то есть Петербургского телеграфного агентства.

Она сообщала, что правительство решило дать девяносто миллионов рублей на постройку новых военных кораблей. Я был тогда еще очень молод и мало понимал в делах политики, особенно такой высокой политики, которая видела далеко вперед. Но все же, слушая то, что говорил мне Дмитрий Иванович, мой отчим, запомнил.

И вот все это свершилось. 27 января 1904 года разразилась война с Японией, и военные корабли 2-й Тихоокеанской эскадры под командованием вице-адмирала З. П. Рожественского были посланы вокруг света для того, чтобы нанести за много тысяч километров решительный удар по японскому флоту.

Тихоокеанская эскадра благополучно прошла Каттегаты и прочие проливы. Швеция, Норвегия и Дания хранили строгий нейтралитет. Но Англия желала победы Японии, а не России. В отношении нас ее нейтралитет был неблагосклонен. По этой ли причине или по другой, но в районе Доггер-Банка в Северном море произошел так называемый гулльский инцидент.

Чтобы это понять, надо знать нижеследующее. Когда какая-нибудь эскадра, находящаяся в состоянии войны, движется в море, она, в особенности в ночное время, обязана не допускать к себе ближе известного расстояния никакое судно, военное или невоенное. Почему? Потому, что с любого судна может быть послана мина, которая потопит броненосец.

* * *

В ночь на 9 октября 1904 года при сильном тумане к русской эскадре приблизилось несколько судов, разглядеть которые было трудно. Они не отвечали на сигналы и предупреждения о грозящей опасности. Нужно сказать также, что во время похода 2-й Тихоокеанской эскадры командующим вице-адмиралом З. П. Рожественским были получены агентурные сведения о подготовке японцами нападения в районе датских проливов. Поэтому русская эскадра, приняв приблизившиеся к ней суда за японские миноносцы, открыла по ним огонь. Потом оказалось, что это были рыбачьи суда. Один бот был потоплен, пять повреждены. При этом два рыбака были убиты и шесть ранено. Несколько снарядов попало в русский крейсер «Аврора».

В Англии раздался грозный вопль негодования. Правительство Соединенного королевства, стремясь задержать переброску эскадры на Дальний Восток, мобилизовало резервистов флота, направило в море отряды крейсеров и потребовало предания суду командующего и командиров кораблей эскадры.

После англо-русского соглашения 12 ноября между русским министром иностранных дел В. Н. Ламздорфом и английским послом Ч. Гардингом дело было передано на расследование международной следственной комиссии адмиралов под председательством австро-венгерского адмирала Шпауна. От России членом комиссии был адмирал Ф. В. Дубасов, от Англии — Л. Бомон, от Франции — Фурнье и от США — адмирал К. Г. Дейвис. Комиссия, заседавшая в Париже с 16 декабря 1904 года по 12 февраля 1905 года, признала невиновность командного состава русской эскадры. Россия уплатила шестьдесят пять фунтов стерлингов в возмещение убытков. Таким образом гулльский инцидент был ликвидирован.

* * *

Однако не только Англия, а весь мир возмутился этим происшествием, создавшим крайне неблагоприятную атмосферу в отношении русских эскадр, которым поручена была почти неисполнимая задача. А ведь предстояло еще снабдить эту эскадру углем в открытом океане. Пришлось заплатить очень крупную сумму для того, чтобы некий углепромышленник Гинсбург согласился на эту операцию. Надо сказать, что он выполнил ее блестяще, сохранив в полном секрете координаты, где была произведена погрузка угля.

* * *

В то время как эти обреченные на гибель суда 2-й Тихоокеанской эскадры шли вокруг Азии, мне случилось быть в Петербурге. Я побывал там у одной дамы, Марии Всеволодовны Крестовской, которая дрожала за судьбу своего сына, мичмана Картавцева, находившегося, кажется, на «Авроре».

Он писал ей со стоянки у острова Цейлон дипломатической почтой, то есть секретной. Сведения, которые он сообщал своей матери, если бы были разглашены, могли бы принести большой вред, но она все же прочла мне письмо. В нем были такие строки:

«Мама, приготовься ко всему. Команда, конечно, не знает правды. Ее от матросов тщательно скрывают. Но мы, офицеры, все знаем: мы идем на гибель!»

Тут следовали некоторые пояснения. Мне кажется, что говорилось о ракушках, которые облепили корпуса судов и тормозят ход. Затем Картавцев продолжал:

«Ход в бою очень важное условие. Мы придем в Японию, потеряв несколько узлов в скорости. Но этого мало. Наши орудия не так дальнобойны, как японские. Мы не будем добрасывать до их судов, они же будут в нас попадать».

Как известно, все это сбылось.

15 мая 1905 года у острова Цусима в Корейском проливе произошел полный разгром русского флота из-за грубых ошибок сдавшегося в плен японцам командующего эскадрой вице-адмирала З. П. Рожественского и главным образом из-за превосходства японских кораблей в дальности боя и скорости хода.

Картавцев, проплавав несколько часов, был выловлен японцами и таким образом спасен.

Но почему же все-таки роковое предсказание гласило: «Флот погубит Россию»? Потому, что Цусима — это было начало конца. Цусима роковым образом отразилась на престиже царя, ее никогда не могли забыть.

Великий князь Александр Михайлович, сам моряк, хорошо знавший морские дела, писал в своих мемуарах, изданных за границей, примерно нижеследующее:

«На его, то есть государя, месте я отрекся бы от престола в день Цусимы. Инициатива посылки эскадры под командой вице-адмирала Рожественского принадлежала царю. Обладая, вообще говоря, слабым характером, царь в данном случае проявил настойчивость.

Великий князь Александр Михайлович присутствовал на решающем заседании, после которого и был послан Рожественский. Все присутствующие, кроме вице-адмирала, высказались против плана обойти Азию и дать бой в японских водах. Только он, Рожественский, заявил, что поддерживает эту мысль. Поэтому ему и пришлось вести русские суда на бой, заранее проигранный».

Это писал великий князь, находясь в эмиграции, для опубликования. Но о роли государя в решении посылать Рожественского знал весь Петербург. Как это ни грустно мне сказать, но царя считали прямым виновником Цусимы. В решении отречься от престола, которое принял государь, запросив всех главнокомандующих фронтами, числом пять, быть может, главным стимулом послужило воспоминание о Цусиме.

Таким образом, пророчество «Флот погубит Россию» оказалось подлинной вспышкой ясновидения, на одно мгновение сверкнувший как молния.

* * *

В Думе по вопросу о морском флоте мне пришлось говорить 23 мая 1908 года на первой сессии третьего созыва, в связи с обсуждением доклада бюджетной комиссии по смете расходов Морского министерства на 1908 год. Докладчик комиссии, земский деятель октябрист Александр Иванович Звегинцев, рассказал членам Думы о необходимости серьезных реформ в Морском министерстве с целью искоренения зла, царившего там и приведшего Россию к Цусиме. После его доклада начались прения. От русской национальной фракции выступали князь И. В. Барятинский, П. Н. Крупенский и князь А. П. Урусов, от кадетов — А. Ф. Бабянский, от прогрессистов — Н. Н. Львов 1-й и А. Ф. Федоров 1-й. Все они, хотя и с разных позиций, критиковали Морское министерство, предлагая различные меры к увеличению мощи и боеспособности русского флота.

Резким диссонансом в этом хоре речей прозвучало выступление депутата от Кубанской и Терской областей и от Черноморской губернии, врача, бывшего на театре военных действий в Маньчжурии, социал-демократа, примыкавшего к большевикам, Ивана Петровича Покровского. Он не требовал ассигнований для увеличения и улучшения флота, он говорил совсем о другом:

— Три года, истекшие после Цусимы, мы видели борьбу между старым порядком России и новой Россией… Думское большинство, монополизировавшее в свое ведение дела внешней государственной обороны, через свою комиссию представило в Государственную Думу огромный доклад, который начинается и весь проникнут критикой Морского ведомства и всего нашего военно-морского дела. Критика сама по себе хорошая вещь, но есть критика и критика: есть критика, которая, разрушая старое, расчищает и указывает новые пути, а есть критика, которая, стараясь сохранить старое, признает мелкие недочеты в нем и указывает средства для устранения этих недочетов. К такой вот именно критике особенно склонны господствующие классы в моменты неустойчивости: перед всякой революцией господствующие классы готовы всегда поступиться формами для того, чтобы сохранить сущность старого порядка..

…Ведь у нас перед японской кампанией все с внешней стороны было хорошо, и мы восхищались, как известно, собою. Все блистало позолотой на русском великане. Но пришел пигмей-японец, ткнул железным кулаком, и все распалось в прах, потому что под золотом была глина. Так не к созданию ли такой мощи приглашает страну думское большинство?

…Но народ не захочет снова пережить позор, на который толкнули его силой помимо его воли. Позор цусимского и мукденского поражений, к которому привел нас старый порядок, порядок крепостнического насилия по отношению к русскому народу, порядок расточения народных денег на политические авантюры, этот позор пробудил русский народ от векового сна, поднял его к общему порыву, к строительству нового порядка, который один только может спасти Россию от гибели, государство от банкротства и народ от нищеты и разорения…

Но у богатыря русского народа, сиднем сидевшего целые столетия, слишком долго были связаны руки и ноги, у него хватило силы только на бурный порыв, но не хватило силы на долгую, упорную борьбу, у старого порядка, рыхлого, отжившего свой век, к сожалению, была железная опора — это и были так называемые средства внешней обороны, которые он обратил внутрь страны, и юная Россия была задушена. (Шум справа.) Старый порядок воскрес, старая ворона села на крышу и каркает над кровавым полем. (Шиканье справа. Рукоплескания слева. Звонок председателя.)

Пахнуло старым временем, прилетели старые птицы и запели старые песни: народ приглашают снова нести свои гроши и копейки в бездонный казенный мешок, приглашают ковать себе кандалы и строить миллиардный флот. (Голоса справа: «Довольно!»)

…Думское большинство смеет приглашать страну затратить миллиарды на постройку флота для забавы правительства и по-детски лепечущей русской буржуазии. Нет, этого не будет!

Непосредственно после этого выступления Покровского подходила моя очередь говорить. Я помнил пророчество моего отчима, и мне хотелось поскорее изложить свои соображения о реформе нашего флота. Поэтому я не стал полемизировать с Покровским, но все же должен был ответить ему, хотя бы несколькими словами:

— Господа члены Государственной Думы, — сказал я, — прежде чем приступить к моей речи, я должен сказать несколько слов депутату Покровскому.

Я, в сущности, не понимаю, почему депутат Покровский так ополчился на Морское ведомство. Когда вооруженный пролетариат поведет свои полчища, ему придется иметь дело с сухопутной армией, поэтому Морского ведомства, казалось бы, не так-то и нужно касаться слева. (Шум слева. Голос справа: «Социалисты, не шумите!»)

Затем, господа, позвольте вам сказать, что, не будучи военным человеком, ужасно трудно говорить о военных делах.

То же чувство недомогания я испытываю сейчас, когда мне приходится говорить о морских делах, в которых я, конечно, очень многого не понимаю, и даже до такой степени, что минутами мне кажется, что вот вы, господа члены Государственной думы, море, бурное море, а вот это адмиральский мостик, который шатается под моими ногами, и у меня такое ощущение, что я боюсь, как бы мне не свалиться в эту стихию моего невежества…

…Среди моряков в настоящую минуту есть три течения: одни — так называемые линейщики, другие говорят о так называемом крейсерном автономном флоте и, наконец, — подводники. Между этими тремя течениями идет бесконечная борьба…

…Потом начинается технический спор о перископах и компасах. Говорят о различных новейших изобретениях, как например, о сгорании спирта в минах Уайтхеда, — изобретении русского офицера Назарова и примененном японцами; говорят о минах с аккумуляторами, говорят о стрельбе веерами, — это принцип адмирала Макарова.

…Нужно смотреть в корень дела, а корень дела состоит в том, что существует Россия, но существует, не имея плана обороны России…

В настоящее время обороны не существует, и вы живете без плана обороны государства. Вот я и считаю, что когда такой план обороны государства будет выработан, только в ту минуту можно будет решить вопрос — какой же флот нужен для обороны России.

Если вы позволите, то я скажу, что хотя я решительно не могу определить, какой флот мне бы лично хотелось, чтобы был в России, все-таки я всецело был бы на стороне минного подводного оборонительного флота. Ведь, как это ни грустно, нужно признать, что в техническом отношении мы отстаем убийственно. Ведь сплошь и рядом порядочный плуг и тот трудно иметь у нас в России.

Вот, господа, все, что я имею честь вам доложить, и так как здесь обыкновенно кончали свои речи воспоминанием об Андреевском флаге, то позвольте и мне сказать, что, конечно, красивая картина: после того как у нас все было разбито и уничтожено представить себе, что опять на наших морях ходят эти гордые броненосцы; но мне кажется, что можно нарисовать себе и более заманчивую картину: взять Андреевский флаг, скромно и тихо свернуть и взять собой на подводные лодки, а затем, когда они сделают свое дело, тогда уже всплыть на поверхность воды, когда неприятельской эскадры не будет, и тогда развернуть Андреевский флаг во всей его красоте.

* * *

Поздно вечером, поздние приемы были в обычае, мы были приглашены к Петру Аркадьевичу Столыпину. Мы — это, насколько помню, А. И. Гучков, П. Н. Балашов, я и еще, может быть, кое-кто. И тут Петр Аркадьевич высказал нам совершенно откровенно свои взгляды на так называемую «морскую программу», Он говорил, что сторонники большой программы, то есть надводного броненосного флота, убедили государя в том, что только этим путем может идти российское военное судостроение. Столыпин утверждал, что это дело конченное в том смысле, что если Дума отвергнет начисто предложение правительства, то ее распустят, и распустят на очень невыгодном инциденте. Обвинив в том, что она отказала правительству в ассигновании на оборону государства.

— Зная это, — продолжал Петр Аркадьевич, — я сделал все, что мог. Большая программа в ее первоначальном виде обозначала ассигнования в три миллиарда рублей. Мне удалось сбить этот совершенно невыносимый бюджетный расход до миллиарда с половиной. Это компромисс. Я, — говорил Столыпин, — всецело стою на стороне так называемого малого флота, малых крейсеров и в особенности подводных лодок. Но я сделать ничего не могу. Думу распустят, и я уйду в отставку. Вот почему я должен держаться этого компромисса, и прошу вас хорошенько об этом поразмыслить.

* * *

Это заявление главы правительства, конечно, произвело на некоторых из нас весьма тягостное впечатление. Мы должны были идти на компромисс только потому, что те моряки, которые, по нашему мнению, заблуждались, представили дело Государю Императору так, что он с ними согласился. Это подтверждается его собственными словами в письме к матери, Марии Федоровне, от 27 марта 1908 года: «…На днях идиот граф Д. А. Олсуфьев (октябрист, член Государственного Совета от саратовского губернского земства) сказал в Государственном Совете, что Государственная Дума оказалась патриотичной тем, что она хочет отказать в деньгах на флот. Я нахожу, что это гораздо хуже и опаснее, чем то, что говорят и пишут революционеры. Не правда ли?..»

Мы долго думали и в конце концов решили следующее. Пусть наша фракция русских националистов голосует за эти полтора миллиарда. Мы же, несколько человек, то есть П. Н. Балашов, А. А. Потоцкий, я и еще кто-то, мы демонстративно уклонимся от голосования. Что значит демонстративно? Если люди просто воздерживаются, то это может пройти, на внешний взгляд, даже незаметно, так как сначала встают одни, потом встают другие, и те, кто воздерживается, если они в малом числе, как бы в этом тонут. Демонстративно — это значит выйти за барьер, то есть, покинув свое кресло, мы вышли в проход, который отделяет кресла членов Государственной Думы от так называемых правительственных скамей. Так, можно сказать, бесславно для нас. По крайней мере, кончилась эта страница о флоте.

11. СМЕРТНАЯ КАЗНЬ

28 января 1909 года был для меня тяжелый день. В Думу за подписью сто трех лиц был внесен законопроект об отмене смертной казни. Текст его состоял из нескольких строчек. Этим клочком бумаги сто три думали отменить извечную и беспощадную борьбу Добра и Зла в этом мире. В составе ста трех были люди разные. Для многих из них попытка покончить со смертной казнью был только жестом, красивым, по их мнению. Оказалось, что это был жест неуклюжий. Попытка не удалась.

Если бы в 1909 году, 28 января, люди, в том числе и я, знали то, что они знают сейчас, то сто три законодателя не внесли бы в Государственную Дума детского законопроекта и согласились бы с мнением депутата-октябриста Николая Ивановича Антонова, что отмена смертной казни есть проблема чрезвычайно сложная. Законопроект был наивен и коварно лицемерен. Я это видел, или, лучше сказать, чувствовал. Но люди того времени были запуганы ходячими мнениями. Мне, «молокососу» тридцати лет, было чрезвычайно трудно резать борозду через застарелую целину.

* * *

И это тем более, что даже самый выход в «поле» был загроможден всякими рогатками формального стиля. Их нагромоздили сами авторы законопроекта, требуя для него срочности. Они не подумали о том, что средство самозащиты против убийцы, которое человечество применяло с незапамятных времен и, во всяком случае, со времен Моисея, то есть более трех тысяч лет тому назад, отменять легкомысленно. Отменить смертную казнь в тогдашних условиях, да еще в спешке, на галопе, было просто невозможно. Естественно, что большинство Думы желали отправить законопроект в судебную комиссию. Ее члены, главным образом юристы, подвергли бы его основательному обсуждению, после которого тяжелая проблема смертной казни снова предстала бы перед пленумом Государственной Думы.

Теперь это для меня ясно, но тогда я требовал срочности и немедленного рассмотрения законопроекта пленумом Думы. Почему? Потому, что как слева, так и справа одинаково назрела потребность не отмахиваться от трагического вопроса о смертной казни, а сказать свое решительное мнение по существу.

Прения по срочности, согласно Наказу, должны были проходить особым порядком. Допускались только две речи по вопросу о срочности. Если признавалась срочность, то к обсуждению законопроекта Государственная Дума приступала немедленно.

Наказ, очевидно, предполагал, что из двух речей одна будет за срочность, другая — против. Однако в данном случае произошли бесконечные препирательства депутатов между собою и с председателем Думы Н. А. Хомяковым.

Во время этой анархии были сказаны и речи по существу, хотя это и было нарушением Наказа. Председателю не удалось втиснуть страсти в рамки законности. Впрочем, в конце концов это вышло хорошо. Член Государственной Думы второго и третьего созывов от Сувалкской губернии, литовец, трудовик Андрей Андреевич Булат сгруппировал основные аргументы, которые с давних пор были высказаны в мировом масштабе противниками смертной казни. Присяжный поверенный, защитник во многих громких политических процессах Булат служит секретарем при прокуроре окружного суда в Ревеле. Он организовал также почтово-телеграфную и железнодорожную забастовку, сидел в тюрьме и был выпущен под залог в десять тысяч рублей. В своем выступлении на этом заседании Булат, между прочим, сказал (избегая длиннот, привожу наиболее характерные места его речи):

— Господа члены Государственной Думы!.. Для нас, глубоко убежденных противников смертной казни, говорить против нее — значит ломиться в открытую дверь… Я вам скажу, господа, только такую вещь, что со времени манифеста 17 октября, до которого смертных казней в России было сравнительно очень и очень немного, со времени этого манифеста в течение трех лет, по 17 октября 1908 года, было казнено в России две тысячи восемьсот тридцать пять человек. Было лишено жизни две тысячи восемьсот тридцать пять человек — но не разбойниками, не в запальчивости и раздражении, не политическими террористами, а были лишены жизни государством, которое будто бы стоит на защите права, на защите нравственности, которое будто бы является проводником человечности, которое является проводником культуры. Россия — государство, которое стремится к культуре, и Россия после манифеста, обещавшего нам свободное развитие этого стремления, допустила государственных убийств двух тысяч восьмисот тридцати пять человек в течение трех лет. Приговоров было свыше пяти тысяч.

Смертная казнь никого не устрашает, наоборот, она вызывает в элементах, склонных к преступности, стремление к известного рода геройству, к ухарству, стремление играть своей жизнью и вызывает как раз увеличение числа тех преступлений, против которых желают будто бы бороться смертною казнью.

Вы, господа, может быть, сошлетесь на религию. К сожалению, в русской прессе в настоящее время нашлись такие омерзительные листки, которые позволяют себе указывать, что смертная казнь чуть ли не Евангелием освящена. Было время, когда эти листки раскладывались нам по всем скамьям Государственной Думы и в них указывалось, что смертная казнь уже издревле, от Ветхого Завета, практикуется как возмездие и т. д. Но, господа, не нужно быть специалистом, не нужно быть получившим духовное образование, нужно знать очень немногое: «Возлюби ближнего как самого себя». На этом, господа, зиждется весь Новый Завет, и это достаточно ясно говорит о том, допустима ли смертная казнь с нравственно-религиозной стороны или нет… Неужели среди членов Государственной Думы есть такие лица, которым нужно, чтобы кто-нибудь другой им объяснил, нужно или не нужно вешать?

Всякое наказание… всегда может быть потом тем или другим образом компенсировано. Присужденный к нему, если будет доказана ошибка, всегда может быть, так или иначе, вознагражден. Единственное исключение — смертная казнь. Она невознаградима, она неисправима. Я думаю, никто из вас не скажет, что не бывает судебных ошибок. Я уверен… вам придется признать, что после того, как смертная казнь была приведена в исполнение, не раз оказывалось, что казнен невинный.

Скажите, пожалуйста, как вы возвратите приговор, чем и как вы вернете жизнь тому, кто казнен невинно? А вы люди, вы это помните, и, если у вас есть хотя малейшая искра нравственного сознания… вы должны сказать, что раз суды не могут быть совершенны, ибо они человеческие, то смертная казнь не может быть допускаема, дабы ни один невинный не был казнен.

Речь Булата, несомненно, имела свою ценность. Главный аргумент против смертной казни — ее невозвратимость — он изложил ярко, и я думаю, что в этом он был искренен. Лицемерие его проявилось, когда он стал призывать нас следовать Евангелию и исполнять заповедь: «Возлюби ближнего своего…»

Кто были ближние Булата? Вероятно, это были организаторы почтово-телеграфных и железнодорожных забастовок, то есть те люди из народа, которых он защищал и в судах, и в Государственной Думе. Что же касается хотя бы нас, депутатов, сидевших вблизи от него, то его ненависть к нам была совершенно очевидна.

* * *

В конце концов выяснилось, что поданы две записки, и обе за срочность, хотя и по противоположным мотивам. Подали эти записки представитель социал-демократической фракции, помощник присяжного поверенного мингрелец Евгений Петрович Гегечкори и Шульгин-второй.

Гегечкори хотел немедленного обсуждения законопроекта для того, чтобы немедленно смертную казнь отменить. Шульгин также хотел немедленного обсуждения, но не для того, чтобы немедленно отменить смертную казнь, а для того, чтобы немедленно установить: отменять смертную казнь нельзя.

* * *

«В пределах жребия земного» 28 января 1909 года жребий Государственной Думы повелел мне говорить речь о смертной казни. Я говорил ее, несомненно, в нарушение Наказа, потому что моя речь была только формальна по срочности, а на самом деле по существу. Это было ясно всем — и членам Думы, и ее председателю. Почему же Н. А. Хомяков не остановил меня? Потому, что под напором буйных страстей он разрешил говорить Булату также по существу.

Я привожу эту речь по стенограмме, отступая от нее только там, где что-нибудь напутано, избегая повторений или мест, сейчас не представляющих интереса, и, наоборот, вставляя кое-где необходимые появления:

— Господа члены Государственной Думы, фракция правых желала бы отвергнуть настоящий законопроект без передачи его в комиссию, и вот почему. Мы знаем, да это знает и каждый, что вопрос о смертной казни имеет свою колоссальную литературу и огромную законодательную и судебную практику. Следовательно, обсуждать его здесь не представляет ничего чудовищного, ничего невозможного, как раз наоборот, это было бы прямой задачей Государственной Думы. Но, господа, все это было бы так, если бы то предложение, которое здесь внесено, не заключало в себе, если мне так позволено будет выразиться, известной серьезности и даже, я очень прошу извинения, неясности и, сугубо прошу извинения, известного издевательства над Государственной Думой. И для того чтобы не говорить неприятных вещей, будучи бездоказательным, позвольте вам кое-что напомнить.

Все мы отлично помним царствование покойного Императора Александра III и первые годы царствования Его Величества, нынешнего нашего всемилостивейшего Государя. Мы отлично помним, что в это время о смертной казни мы забыли, и даже с трудом кто из нас может припомнить случаи смертной казни в то время.

Правда, вот в моей памяти сохранилась казнь кавказских разбойников из того типа, о которых так остроумно было сказано, что в понедельник немножко резал, во вторник много резал и в воскресенье туда-сюда резал, этих казнили, но в очень ограниченном числе. Далее, в моей памяти сохранилась еще казнь предводителя цыганской шайки, эта шайка зарезала сорок человек при ограблении волостных правлений. Об этом говорили газеты две недели. Больше никаких воспоминаний из этой эпохи, по крайней мере у меня, не сохранилось.

Я уже говорил, в то время Россия забыла о том, что такое смертная казнь, и это вполне понятно, ведь в русском народе есть инстинктивное отвращение к смертной казни и к жестокостям правосудия вообще. И это идет вовсе не со времен Елизаветы Петровны, это явление, идущее из самой седой древности, отмечено нашими учеными, оно составляет нашу национальную гордость и наше национальное утешение, и оно крепко поддерживает нашу веру, когда мы говорим, что хозяином в этой огромной империи должен быть русский народ, потому что мы верим в то, что только он будет владыкой кротким и милостивым. (Рукоплескания справа. С. Н. Максудов, с места: «А кто русский народ?»)

— Русский народ… (Председатель: «Пожалуйста, без переговоров, и если вас спрашивают с мест, прошу вас не отвечать».)

Садретдин Назмутдинович Максудов по происхождению чистокровный татарин, образованный человек, окончивший в 1906 году в Париже юридический факультет. Он, вероятно, хотел сказать, что в составе русского народа достаточно инородцев, в том числе и татар. Председатель правильно не позволил нам препираться по этой совершенно посторонней теме, и я продолжал:

— Не буду долго останавливаться на этом вопросе, я только вам напомню, что в темные времена средневековья, когда на Западе руками святейшей инквизиции десятками тысяч сжигались на кострах разные ведьмы и колдуны, в России руками Православной Церкви, той Церкви, о которой только невежды могут говорить с пренебрежением, знаете вы, как наказывали наших колдунов? Их заставляли бить поклоны перед иконами или лежать крестом в церкви. Вот, господа, пример прошлых времен.

Теперь вспомните интеллигентное общество дореволюционной эпохи, я отлично это помню. Среди своих родных и знакомых я знавал русских женщин, которые буквально занемогали, физически делались больными, когда они читали описания смертной казни.

Теперь я вас попрошу перенестись в несколько иную эпоху. Действие происходит в 1908 году в Киеве. Суд разбирает дело об убийстве семьи Островских.

Кто были Островские? Это была бедная еврейская семья, которую вырезали целиком из-за жалких нескольких рублей грабители, видимо, предполагавшие, что у них где-то были запрятаны капиталы.

Это убийство произвело страшное впечатление в Киеве. Целых две недели город был как бы под влиянием какой-то черной тучи, которая повисла над ним. Толпы людей долго еще стояли перед этим домом и, угрюмые, расстроенные, с суеверным ужасом смотрели на эти стены. И вот наконец наступил день суда. Приговор суда был суров: четверо были приговорены к смертной казни, и две женщины, которые были виновны только в недонесении, приговорены к пятнадцати и двадцати годам каторги; а там, на улице, перед судом стояла толпа, которая кричала: «Дайте убийц народу! Не защищайте эту дрянь!» Только большими усилиями полиции удалось спасти убийц от самосуда.

А вот другой пример: Вильна, 1907 год, декабрь. Разбирается дело об убийстве мирового судьи Русецкого неким Авдошкой. Авдошка был взят в услужение мировым судьей Русецким и убил последнего и его жену на почве ограбления. Так как Русецкий был поляк, то весь зал был наполнен представителями польского общества, в том числе и высшего польского общества. И вот, когда прокурор потребовал смертной казни для убийц, зал разразился аплодисментами, которые перешли туда, дальше, на улицу, в толпу, стоявшую вокруг здания суда. (Кадет А. И. Шингарев с места: «Одичание!») Толпа кричала: «Если вы не казните, мы разорвем его собственными руками!» (Кадет П. Н. Милюков с места: «Дикари!..» Шум.)

Мы (обращаясь влево) вас не перебивали. Вот, господа, какая разница между этими двумя моментами — между той эпохой и нынешней.

Под «той эпохой» я подразумевал время, про которое Булат нам сказал: «До манифеста 17 октября 1905 года смертных казней в России было сравнительно очень и очень немного…»

Далее я продолжал:

— Что между ними стоит, господа? Какое событие? Где тот порог, который так странно разделил психологию того же самого народа? Ведь это не жестокий еврейский народ, который кричал: «Распни Его!» Это ведь русская и польская, обыкновенно добродушная толпа.

Господа! Это событие мы, правые, называем так: мы называем его бунтом организованного и сплоченного еврейства против неорганизованной и несплоченной России. (Рукоплескания справа.) А вы (обращаясь влево) называете его «освободительным движением». (Рукоплескания справа. Возглас слева: «А организованные погромы?») Погромы именно и показали, что это была неорганизованная и несплоченная Россия (шум), потому что если бы она была организованной и сплоченной, то настоящие виновники не ускользнули бы. Получилось только то, что ни в чем неповинные еврейчики разграблены, а настоящие виновники или за границей, или благополучно здравствуют здесь. (Пуришкевич с места: «И Милюков болтался бы на виселице!»)

Председатель (обращаясь к члену Государственной Думы Шульгину). Прошу вас, не обостряйте вопроса.

В. В. Шульгин (продолжает). Вот я и полагаю, господа, что в данную минуту было бы большим заблуждением думать, что те бесконечные казни, которые мы видим, дело рук правительства. Если бы правительство перестало казнить, мы бы вступили в эпоху таких самосудов, пред которыми побледнело бы линчевание негров в Америке. (Возгласы справа: «Верно!»)

Русский народ похож на пружину: пока его не растягивают, он кажется вялым и добродушным. Но горе тем, которые его растянут, как на дыбе: при своем обратном движении эта пружина сметет с лица земли все то, что ей сопротивляется. И вот мое мнение по этому поводу такое, что пока еврейская революция и поднятые ею со дна темные элементы не смирятся и не принесут повинную голову, русский народ будет казнить. Только после этого он перестанет казнить; он пожалеет их, как жалеет несчастных арестантов в серых халатах, которых мы видим на улице, он будет их миловать.

Теперь, господа, перейдем к истории этого законопроекта. Он имеет свою историю. Он был внесен в первую Думу, и 19 июня 1906 года Государственная Дума единогласно вотировала отмену смертной казни. Я не знаю в истории акта большего лицемерия, чем этот. Мы знаем, что конвент вотировал смерть французского короля. Это было ужасно, но это было, по крайней мере, не лицемерно. А то собрание, которое было забрызгано кровью, то собрание, которое начало с того, что потребовало полной амнистии всем борцам за свободу, то есть убийцам, то собрание, которое кричало: «Мало тысяч убитых революцией…» (М. С. Аджемов с места: «Вранье»), то собрание вотировало отмену смертной казни. Тут говорят «вранье». Это не вранье…

(Председатель: «Будьте добры спорить о том, что вранье и что не вранье, во время перерыва». Шум, голоса справа: «Не мешайте, не перебивайте!» Председатель: «Покорнейше прошу не прерывать оратора. Вопрос слишком острый, чтобы его еще обострять».)

* * *

Здесь я прерываю стенограмму моей речи, поскольку она маловразумительна. А эпизод, о котором я упомянул там, разыгрался не в третьей, а в первой Государственной Думе примерно так.

На кафедру взошел трудовик, депутат от Екатеринославской губернии, матрос Черноморского флота, служивший ранее рабочим на котельном заводе, Лев Федорович Бабенко. Он говорил: «…Вам известны результаты в Севастополе. Я должен вам сказать: пусть уйдут наши министры. Из их ответов…»

Тут Бабенко запнулся, и председатель Сергей Андреевич Муромцев прервал его: «Вы читаете ваше особое мнение? Если вас затрудняет чтение, то читаемое вами мы приложим к журналу».

Бабенко продолжал: «…Пусть уйдут, иначе ваших министров может постигнуть та же участь, которая постигла офицеров на броненосце «Князе Потемкине-Таврическом».

Рассказав об этом происшествии в первой Думе, я спросил депутатов:

— Вы знаете, кому это говорилось, господа? Это говорилось главному военному прокурору генерал-лейтенанту Владимиру Петровичу Павлову, который был убит после этого.

Далее привожу свою речь:

— Этот законопроект перешел во вторую Думу, но там он не разбирался, потому что не дошла до него очередь, но мы — и господа члены второй Думы, здесь присутствующие, конечно, это помнят — мы имели великолепную репетицию по поводу военно-полевых судов, и тогда мы присутствовали при замечательном явлении. Как вам известно, во второй Думе была партия, которая совершенно открыто называла себя социал-революционерами, их было тридцать четыре человека. И вот эти господа, товарищи которых в то же самое время постановляли смертные приговоры и приводили их в исполнение, эти господа как ни в чем не бывало расписались против смертной казни. (Голоса справа: «Браво!»)

И когда в конце концов ваш покорнейший слуга, доведенный почти до исступления, принужден был спросить их, нет ли у них бомбы в кармане, то был немедленно же после этого изгнан. (Е. П. Гегечкори с места: «Вышвырнут из зала».) Вышвырнут из зала, так как этот вопрос показался крайне неделикатным по отношению к некоторым членам. (Голоса справа: «Браво!» Смех и шумные рукоплескания в центре и справа.)

Не менее речисты были и социал-демократы, те самые социал-демократы, которые в то время уже готовили военный бунт, военный бунт, за который многие из них в настоящее время, в том числе и известный Церетели, находятся на каторге. Все эти Алексинские, Озолы и Ко готовили в это время военный бунт, который, если бы он удался, стоил бы, конечно, России рек крови. Эти самые господа точно так же крайне красноречиво доказывали, почти так же красноречиво, как сейчас член Думы Булат, что смертная казнь прямо что-то немыслимое и невозможное.

И кадеты тоже очень хорошо говорили… Те самые кадеты, которых мы ни просьбами, ни мольбами, ни угрозами не могли принудить осудить террор. Они и тогда так же скользко себя держали, объясняя свое поведение так: «Мы сами полагаем, что не следовало бы убивать, но если вы убиваете, то мы не ставим этого в вину», — вот была та плоскость, основа соглашения между кадетами и более левыми. (Рукоплескания справа. Граф В. А. Бобринский-второй в места: «Совершенно верно, правильно, лакеи революции».)

Наконец, господа, вопрос этот, но уже хромая на одну ногу, добрел в третью Думу… Сейчас хотят сделать политическую демонстрацию. Я должен сказать, что в числе ста трех подписей, несомненно, есть такие подписи, которые ничем не скомпрометированы, и я вполне допускаю, что эти люди, действительно искренно, суть противники смертной казни.

Но большинство оппозиции? Я не думаю, чтобы это было так, потому что еще недавно оппозиция устами оратора, который говорил тогда от имени всей оппозиции, заявила нам здесь, что кинжал есть высший судья…

Мы, господа, называем себя верными слугами русского Императора, и наши руки должны быть так же чисты, как алмазы в его венце! (Рукоплескания справа.)

После всего вышесказанного я полагаю, что законопроект, нами рассматриваемый, есть не более как политическая демонстрация, а потому нечего с ним так долго возиться и сдавать в какие-то комиссии, а просто, по-моему, предоставить одним сделать политическую демонстрацию, а тем, которые хотят возразить, — сделать контрдемонстрацию, после чего этот законопроект тут же, в общем собрании, отклонить на том основании, что так как оппозиция устами своего оратора заявила, что «кинжал есть высший судья», то Государственная Дума надеется, что в будущем оппозиция свою тактику изменит, ибо только тогда можно будет говорить серьезно об отмене смертной казни, когда подстрекательства к политическим убийствам прекратятся. (Голоса справа: «Браво!»)

…Но здесь есть, конечно, другая опасность: как только мы откроем прения, то польется такой фонтан, который, быть может, отнимет у нас все заседания вплоть до конца этой сессии. Поэтому нужно придумать какой-нибудь исход, и исход есть. Прекратить прения, с соблюдением гарантий свободы слова, указанных в статье девяносто второй Наказа.

Я хочу добавить. Вопрос о срочности отмены смертной казни несколько смягчен в настоящее время. Это имеет связь с постановлением екатеринославского суда, присудившего к смертной казни несколько десятков человек за организацию железнодорожных и некоторых других забастовок.

А если вы заглянете в книжечку «Наши депутаты» на страницу четыреста пятнадцатую, то вы под изображением члена Думы Булата А. А. найдете: «Во время октябрьского движения сидел в тюрьме. Выпущен под залог в десять тысяч рублей». Но это неважно. А важно вот что: «Организатор почтово-телеграфной и железнодорожной забастовки».

Вы понимаете, что при таком положении действительно член Думы Булат спешит отменить смертную казнь, ибо она, может быть, немножко опасна.

(Председатель: «Член Государственной Думы Шульгин, я усматриваю в ваших словах желание оскорбить…»

Голоса справа: «Ничего подобного».

Председатель: «Мое мнение сказано, и я, разумеется, его не беру назад».

Н. Е. Марков-второй, с места: «Напрасно».

Председатель: «А вас покорнейше прошу быть спокойными».

Голоса справа: «Мы спокойны, а вы беспокоитесь». Шум, звонок председателя.)

Конец моей речи был посвящен неинтересным подробностям о Наказе. Таким образом, эффектного конца не получилось, тем не менее правые и центр наградили меня шумными одобрениями и возгласами: «Молодец!»

Предоставив говорить Булату и Шульгину по существу, председатель не имел достаточных оснований останавливать выступивших после мена кадета В. А. Маклакова и социал-демократа Е. П. Гегечкори.

Н. А. Хомяков стремился, как мог, ввести прения в законное русло. Он был очень обаятельный человек и изящный председатель, но слишком слаб, чтобы совладать с буйными страстями, разыгравшимися в этот день. Чтобы передать картину этого беспорядка, у меня не хватает таланта. Только стенограмма дает о нем некоторое понятие, почему я привожу ее полностью.

Прошу читателей иметь терпение прочесть всю эту толчею на месте, потому что она дает ключ к пониманию очень важных вопросов. Государственная Дума, какова бы она ни была, есть элемент политической свободы. В ней предельно обеспечена свобода слова. Это было лицо русского парламента, но была и изнанка. Пятисотголовое собрание может полезно работать только в том случае, если участники его прошли школу самодисциплины. Но этот предмет изучается в течение столетий, чему пример английский парламент.

В Лондоне еще сравнительно недавно, то есть в конце XIX века, произошла знаменитая обструкция Чарлза Стюарта Парнелла. Группа ирландцев умышленно скандалила, тормозя деятельность парламента намеренно длинными речами, шумом и другими подобными приемами, стремясь к определенной цели — добиться утверждения законопроекта о гомруле, то есть автономии Ирландии в рамках Британской империи. Скандалистов приходилось выносить из зала заседаний на руках, причем по одному, соблюдая парламентскую неприкосновенность. Эта возня отнимала столько времени и нервов, что парализованный парламент не мог работать.

Наша же недисциплинированность привела к более тяжким результатам, а именно — конфликту Государственной Думы с короной во время войны. В этом несогласии погибли и династия, и парламент…

Так вот образчик трагикомедии, разыгравшейся в Думе после того, как я сошел с кафедры, про которую Репетилов сказал бы: «Шумим, братец, шумим…»

Председатель: «Поступило два заявления — одно о передаче настоящего законопроекта… (Шум справа. Голоса: «Перерыв».) Если угодно шуметь, то я сделаю перерыв. (Марков-второй с места: «Самое лучшее».) Прошу не шуметь. Поступило два заявления: одно — о передаче настоящего дела в комиссию по судебным реформам по § 56 Наказа, а другое — по § 92 — о прекращении прений по настоящему вопросу. (Булат с места: «Желаю возразить против второго заявления».) Виноват, позвольте мне доложить. Поступило еще заявление, о предоставлении слова по порядку голосования, и другое — заявление члена Государственной Думы Булата по личному вопросу. По личному вопросу предоставляется слово по окончании прений по делу. Прения по настоящему делу окончены, ибо вслед за тем мы приступаем к голосованию. Слово принадлежит члену Государственной Думы Булату по личному вопросу».

Булат: «Член Государственной Думы Шульгин, во-первых, заявил о том, что тот законопроект об отмене смертной казни, который я подписал, неискренний. Он указывал также, что и первая и вторая Государственная Дума поступали неискренне, он охарактеризовал… (Шум справа. Звонок председателя.)… еще более неприличными словами… (Голоса справа: «Пошел вон!»)

Председатель: «Будьте добры не шуметь». (Голоса справа: «Это не по личному вопросу».)

Булат: «Мне объясняют, что такое личный вопрос. Я повторяю, что я первый подписал тот законопроект об отмене смертной казни, который господин Шульгин — я его не назову членом Государственной Думы, депутатом — назвал неискренним. (Шум справа. Голоса: «Что это такое? Ведь это оскорбление!») Для того чтобы господин Шульгин позволил себе говорить о моей искренности или неискренности, нужно иметь доказательства, иначе это есть не более как голословная, заведомая неправда (я употребляю приличное выражение). Это раз, но депутату Шульгину, собственно говоря, можно все простить… (Шум. Голоса справа: «А тебе нельзя?!») У него так мало соображения… (Смех. Шум справа. Пуришкевич, с места: «Ослиная голова!»)… что разобраться в том, что искренно, что не искренно, ему трудно. Он взял документик, где он прочел…» (Шум справа. Пуришкевич, с места: «Идиот!»)

Оратор, обращаясь к председателю: «Я бы просил вас, господин председатель, все-таки оградить меня от таких восклицаний».

Председатель: «Позвольте просить вас не восклицать, а уж если восклицать, то настолько громко, чтобы председатель мог слышать. (Пуришкевич кричит с места: «Я ему сказал, что он идиот!» Смех справа. Голос слева: «Вон!») Член Государственной Думы Пуришкевич, мало того что позволяет себе выходки, недопустимые в каком-либо порядочном собрании, он сверх того подтверждает их вновь. Я предлагаю на нынешнее заседание исключить его из собрания».

(Шум. Голоса справа: «Это несправедливо!» Пуришкевич, с места: «Я прошу объяснения. Вместо меня даст объяснение член Государственной Думы Шульгин».)

Председатель: «Член Государственной Думы Пуришкевич имеет право высказаться по этому вопросу. (Пуришкевич, с места: «Вместо меня будет говорить Шульгин». Голоса справа: «Он имеет право».)

Председатель: «Слово принадлежит члену Государственной Думы Шульгину». (Шум.)

Шульгин-второй: «Я не могу вполне оправдать то замечание, которое было сделано моим товарищем, но я должен сказать, что оно тоже было вызвано словами члена Государственной Думы Булата, который позволил себе, во-первых, сказать, что он не назовет меня членом Государственной Думы, — это раз, а во-вторых, позволил себе сказать, что я совершенно лишен соображения, — это два. Я на такие выходки не имею обыкновения отвечать, но Владимир Митрофанович Пуришкевич, имея темперамент более пылкий, сказал за меня то, что должен был сказать я».

(Рукоплескания справа. Голоса: «Браво!» Профессор всеобщей истории, правый А. С. Вязигин с места: «Прошу слова о нарушении Наказа».)

Председатель: «Слово принадлежит члену Государственной Думы Вязигину о нарушении Наказа».

Вязигин: «На основании § 106 Наказа объяснения по личному вопросу даются не в очередь, но отлагаются до окончания суждений по делу. В этом же заседании суждения по делу не были еще окончены. (Голоса слева: «Были».) Нет, не были, а члену Государственной Думы Булату было предоставлено слово». (Рукоплескания справа.)

Председатель: «Прения по данному вопросу совершенно были закончены. Слово принадлежит члену Государственной Думы Крупенскому по вопросу о нарушении Наказа».

Крупенский: «В Наказе сказано: «Если с трибуны производятся беспорядки речами, которые нарушают порядок, председатель их останавливает». В данном случае председатель не слыхал обвинений, которые бросались депутата Шульгину, вследствие этого он не остановил оратора и вызвал этот беспорядок. Вследствие этого я просил бы председателя раньше просмотреть стенограмму того, что говорил господин Булат, а затем предложить собранию об исключении депутата Пуришкевича». (Рукоплескания справа.)

Председатель: «Итак, прения закончены… (Булат, с места: «Я не окончил прений по личному вопросу».) Прения были закончены, в виду чего нам предстояло перейти к баллотировке, и поэтому было предоставлено мною слово по личному вопросу. И так как я предоставил члену Государственной Думы Булату слово, то, объяснив то, что я имел сказать, предлагаю Государственной Думе предварительно выслушать объяснения депутата Булата до конца, а затем поставлю на голосование предложенный вопрос. (Возгласы слева: «А Пуришкевич?!») Будьте добры, позвольте мне председательствовать не по вашему приказанию».

Булат: «Господин Шульгин говорил, что в Екатеринославле за организацию железнодорожной забастовки приговаривали людей к повешению и их вешали. Потом он же сказал, что по имеющимся в его руках документам я, Булат, есть организатор железнодорожной и почтово-телеграфной забастовок. Если бы это было так, то, конечно, я был бы приговорен, по крайней мере, к смертной казни и здесь бы не заседал. (Шум.) Очевидно, что господин Шульгин недостаточно соображает, у него так мало сообразительности. (Шум. Возгласы справа: «Опять!»)

Председатель: «Господа члены Государственной Думы, угодно вам будет занять места? (Шум.) Член государственной Думы Булат. Прошу вас не пользоваться этой кафедрой для перебранки, раз дело идет таким порядком, разумеется, никакой председатель не решит, кто виноват; когда бранятся оба виноваты. (Рукоплескания в центре и справа.) Я ставлю это на вид говорившим. Простите меня, господа, невоздержанность недопустима, и разобрать, где переходится граница допустимого и недопустимого, до такой степени невозможно, что я, по крайней мере, не могу этого сделать. Я вас покорнейше прошу ограждать достоинство собрания, которое вы обязаны уважать. (Бурные рукоплескания на всех скамьях.) Нынче, с одной стороны, говорят оратору: «Ты забастовщик». На это отвечают: «Ты безмозглый», «Ты идиот». (Булат: «Я этого не говорил».)

Председатель: «Кто же, господа, разберется, что допустимо? Все от вас зависит. Председатель ничего сделать не может. Исключать наскоро каждого и каждый день — это позор, это ужасное положение, в которое вынужден становиться председатель. Легко сказать собранию: «Предлагаю исключить члена Думы такого-то», но это тягостно и ужасно. Избавьте от этого вашего председателя, если вы имеете к нему хоть какое-нибудь сожаление. (Рукоплескания в центре и справа.) Предупреждаю вас (обращаясь к Булату) и прошу держаться в рамках личного объяснения и не обострять вопроса».

Булат: «Я, господа, буду всецело следовать указаниям председателя, что такое выражение, как сказать о ком-нибудь, что он проявил недостаточную сообразительность, недопустимо с трибуны, и я его больше произносить не буду, но должен оговориться, что из этого замечания, которое сейчас было сделано, вышло, как будто бы я употребил выражение «безмозглый» и «идиот», этого я не говорил. А теперь по личному вопросу. Итак, депутат Шульгин, зная факты, сказал, что за организацию железнодорожных забастовок людей приговаривали к смертной казни; вероятно, он также знает, что люди, которые подлежат такому приговору, не могли заседать уже во второй Думе, на этих скамьях, и тем не менее он все-таки позволил себе утверждать, что я есть организатор почтово-телеграфных и железнодорожных забастовок… (Справа показывают книжку «Наши депутаты».) Я вам не такие вещи в «Русском знамени» укажу, так неужели из-за этого позволяется с этой высокой трибуны обвинять кого-либо и говорить, что «ты виновен в том, что там написано»? Я не могу, конечно, говорить о несообразительности депутата Шульгина, раз это запрещено, но вы сами, господа, сообразите, как назвать такое непонимание депутатом Шульгиным своих слов и своих мыслей?»

Председатель: «Итак, приступаем к голосованию. Ввиду того, что вопрос о перебранках достаточно выяснился, позвольте мне снять с очереди сделанное мною предложение об удалении из сегодняшнего заседания члена Думы Пуришкевича. (Возгласы: «Браво!» Рукоплескания в центре и справа.) Слово принадлежит члену Государственной Думы Маклакову по порядку голосования».

Маклаков: «Господа! Так как прения кончены, то я имею право говорить только в пределах того конкретного предложения, которое сделал я о разделении вопроса на две части и о внесении к нему одной поправки. Вот поэтому, и только поэтому, я должен оставить без ответа речь депутата Шульгина, должен, к сожалению, оставить без ответа те удивительные обвинения, которые мы от него выслушали. (Шум справа.)

Председатель (звонит): «Прошу говорить по порядку голосования». (Голос справа: «Просим по порядку голосования, а не о Шульгине. Шульгин ни при чем».)

Маклаков: «Но пусть знает депутат Шульгин… (Граф Бобринский, с места: «Нет, по порядку! Это нельзя! Это злоупотребление».) Хорошо, я буду говорить только к порядку голосования, если вы своим шумом мешаете мне ответить Шульгину.

(Голос справа: «Нельзя!» Шум. Шульгин-второй с места: «Я прошу вас». Голоса: «Нет, нельзя просить!»)

Далее В. А. Маклаков говорит по порядку голосования, иногда, украдкой от председателя, выражая свое негодование против речи Шульгина. Так же поступает и П. Н. Милюков, говоря по мотивам голосования. Особую настойчивость проявляет Е. П. Гегечкори в спорах с председателем, который семь раз прерывает его замечанием: «Покорнейше прошу вас говорить только по порядку голосования».

Тем не менее Гегечкори удается несколько раз уязвить Шульгина, что вполне понятно. Шульгин как-то ухитрился, в нарушение Наказа, при помощи жребия, полностью сказать свою речь о смертной казни по существу. Поэтому естественна настойчивость его политических противников, которые стремились возражать ему также по существу.

Наконец после бесконечных «хождений по мукам» вопрос о передаче законопроекта о смертной казни ставится на голосование, и большинством (сто семьдесят голосов против ста тридцати трех) Дума передает его в комиссию по судебным реформам.

Тут В. М. Пуришкевич своим звонким тенорком воскликнул с места: «Похороны по первому разряду!»

Пуришкевич угадал. Действительно, Государственная Дума третьего созыва, насколько я помню, к вопросу о смертной казни не возвращалась. Тем более не могло этого быть в четвертой Думе: началась война. А во время войны смертную казнь вводят обычно и там, где ее нет в мирное время.

Однако нет правил без исключения. В 1917 году Временным правительством смертная казнь была отменена при продолжающейся войне. Тогда я уже не говорил речей против отмены смертной казни.

12. ЦАРЬ, ВОЛЫНЦЫ И ДРУГИЕ «ВЕРНОПОДДАННЫЕ»

Судьбе было угодно, чтобы на следующий день после моей речи о смертной казни состоялся высочайший прием в Царском Селе.

В Петербург прибыла депутация от волынских крестьян в числе двенадцати человек, по одному представителю от каждого уезда. Во главе их Высокопреосвященный Антоний, архиепископ Волынский, и архимандрит Виталий, монах из Почаевской лавры.

К прибывшей депутации, естественно, присоединились члены Государственной Думы от Волынской губернии, которых было тринадцать человек. В числе последних были крестьяне, помещики, священники и интеллигенты. Таким образом, вся депутация состояла из двадцати семи волынцев — тринадцати членов Думы и двенадцати крестьян во главе с двумя архипастырями.

Вот что знаменательно: все они, то есть служители Церкви, неграмотные хлеборобы, грамотные горожане и помещики, представители высшего сословия, носили на груди значки, устанавливавшие их национальность, а также политические и социальные взгляды.

Они преподнесли Государю петицию, подписанную миллионами волынцев. О чем же просил, вернее сказать умолял, миллион верноподданных своего Царя? Петиция была направлена против Государственной Думы. Церковь, мужики и высшее сословие «единым духом и едиными устами» высказали царю, что они возлагают все свои надежды только на монарха, коему, по словам основных законов, «повиноваться Сам Бог повелевает». По этой причине эти граждане, болеющие за судьбу России, просили царя сохранить самодержавную власть, ему от века принадлежащую, не уступая своих прав Государственной Думе, если таковая захочет на царское достояние покуситься.

Собрать миллион подписей от одной губернии — нелегкое дело. Надо было созывать сходы по селам и деревням, растолковывать хлеборобам, в чем дело. Надо думать, что эта работа началась еще при второй Государственной Думе, а может быть, и при первой. А это значит, что текст петиции был составлен под влиянием тогдашних настроений. Поэтому с такой настойчивостью и определенностью верноподданные просили Царя не уступать Государственной Думе.

Обе Государственные Думы, первого и второго созывов, и по составу своему, и по деятельности своей были Думы крамольные, явно посягавшие на историческое достояние русских Царей. Но этого никак нельзя была сказать о третьей Государственной Думе. Последняя в своем большинстве состояла из людей верноподданных — монархистов. В отношении нее язык петиции был неуместен. Таким образом, это обращение волынцев к царю несколько запоздало. И Государь был поставлен этим актом в довольно затруднительное положение. Если бы он не хотел Государственной Думы вообще, то ему совершенно было не нужно созывать Думу третьего созыва. Он вызвал к жизни народное представительство в 1905 году манифестом 17 октября, но, убедившись, что Россия не созрела для представительных учреждений, мог бы покончить с этим начинанием в том же порядке, как оно было создано, то есть вернуться к прежнему самодержавному строю. Но Император этого не сделал. Он признал правильной столыпинскую идею, что монарх и Государственная Дума должны править Россией совместно. Из этого затруднительного положения Государь вышел при обстоятельствах изложенных ниже.

Было условлено, что при представлении Царю будет сказана одна только речь, а именно архиепископом Волынским, Высокопреосвященнейшим Антонием. Этот архиерей имел удивительно представительную внешность. Некоторые говорили, что он похож на бога Саваофа, как его представляют себе в простоте души своей народные богомазы. В величественной лиловой мантии он стоял перед царем, опираясь обеими руками на свой пастырский посох. Он говорил об отношениях монарха и Государственной Думы умно и в желательном направлении, то есть чтобы самодержавная власть сохранилась в царских руках, но говорил умеренно.

В миру архиепископ Антоний принадлежал к знатной фамилии Храповицких, которая владела большим имением во Владимирской губернии, примерно между Владимиром и Муромом. Сейчас, то есть в 1965 году. в его усадьбе и обширных помещениях находится лесоводческий институт или училище.

Приняв в 1885 году монашеский сан, он с течением времени достиг высокого положения, став в 1902 году епископом Волынским. 6 мая 1906 года его посвятили в сан архиепископа, а незадолго до начала войны, 14 мая 1914 года назначили архиепископом Харьковским и Ахтырским.

После Февральской революции, 1 мая 1917 года, пятидесятичетырехлетний архиепископ был уволен на покой, в Валаамский монастырь, но 19 августа того же года постановлением Собора был снова восстановлен на Харьковской кафедре и выставлен правым черным духовенством кандидатом в патриархи. При баллотировке 31октября 1917 года он получил сто пятьдесят голосов против ста шестидесяти двух, поданных за Тихона. После избрания по жребию патриархом Тихона архиепископ Антоний был возведен 28 ноября 1917 года в сан митрополита и во время гетмана П. П. Скоропадского с 19 мая 1918 года стал митрополитом всея Украины.

После падения Скоропадского митрополит Антоний эмигрировал и нашел приют в стране, тогда еще не называвшейся Югославией, а носившей имя Королевства сербов, хорватов и словенцев. Патриарх сербский Дмитрий имел свою резиденцию в городке Сремски-Карловци, где у патриархии были обширные и прекрасные помещения. Здесь и поселился митрополит Антоний.

В 1921 году в Сремских-Карловцах состоялось общее собрание представителей Русской Заграничной Церкви, объявившее себя Собором. Этот так называемый Карловацкий Собор, занимавшийся больше политикой, ежели церковными делами, создал «Заграничный Синод Русской Церкви», митрополита же Антония назначил заместителем патриарха Тихона без ведома последнего. Произошел раскол Русской Православной Церкви. Московская Патриархия решительно отмежевалась от политического курса эмигрировавших иерархов, заявив, что «митрополит Антоний не имеет никакого права говорить от имени Русской Православной Церкви и всего русского народа, так как не имеет на это полномочий».

В своем предсмертном завещании патриарх Тихон писал: «Не благо принес Церкви и народу так называемый Карловацкий Собор, осуждение коего мы снова подтверждаем и считаем нужным твердо определенно заявить, что всякая в этом роде попытка впредь вызовет с нашей стороны крайние меры».

После кончины 7 апреля 1925 года Патриарха Тихона Местоблюститель Патриаршего престола митрополит Сергий объявил действия Карловацкого Собора незаконными. Разумеется, это нисколько не повлияло на отколовшихся священнослужителей, продолжавших «благословлять» русских людей «на борьбу с коммунизмом».

Таким образом, имя митрополита Антония связано с одной из трагических страниц в истории Православной Церкви. Будучи убежденным монархистом, он не смог примириться с революцией, однако в последние годы жизни от политики отстранился. На старости лет он очень смягчился душой и готовился отойти в пределы, где праведные упокоятся. Скончался митрополит Антоний в 1936 году в патриарших покоях города Сремски-Карловци, где приютил его сербский Патриарх Дмитрий.

В прошлом я был глубоко связан с Антонием, в то время еще архиепископом Волынским. Именно он три раза посылал меня в Государственную Думу. Я долго носил три крестика, символизировавшие архипастырское благословение, но утерял их в превратностях жизни.

Продолжаю рассказ о высочайшем приеме в Царском Селе.

По другую сторону представлявшихся стоял архимандрит Виталий в черном монашеском одеянии, с лицом аскета, каким он и был. Этот архимандрит говорил бы резче, но он решил воздержаться, предоставив владыке говорить Царю. Однако неожиданно для всех выступил один из крестьян. Он, как и другие представители уездов, держал в руках огромный том, заключавший в себе подписи. Положив эту книгу, он стал говорить громким голосом, который совершенно не оправдывался обстоятельствами, так как он стоял в нескольких шагах от Государя. Его фамилия была Бугай, и он ее совершенно оправдал. Слово «бугай» имеет два значения. Первое — значит «бык», второе — птица выпь. Этот неожиданный оратор действительно ревел как бык и вопил выпью. В грубых словах он поносил Государственную Думу вообще.

Невозмутимо выслушав эту неприличную речь, Государь ответил совершенно неожиданным вопросом, который поразил всех, а больше всего меня, потому что Царь спросил:

— Кто из вас Шульгин?

Это упало на меня как гром. По какому-то внутреннему рефлексу, хотя и был во фраке, я сделал большой шаг вперед по-солдатски и сказал:

— Я, Ваше Императорское Величество!

Слова, которые произнес после этого Государь, были, в сущности, ответом Бугаю. Царь сказал:

— Только что, за завтраком, мы прочли с Императрицей вашу вчерашнюю речь в Государственной Думе. Вы говорили как истинно русский человек.

На это я пробормотал:

— Мнение Вашего Императорского Величества для меня превыше всего.

Но боюсь, что вышло так, как будто мнение Императрицы для меня не играет никакой роли.

Однако, думаю, Царь не воспринял моих слов в таком смысле. Во всяком случае, на этом, как мне кажется, прием закончился. Царь сделал поклон и удалился.

* * *

Общий и главный смысл этого происшествия был в том, что Государь показал ясно: есть Дума и Дума. Третья Дума в данном случае в моем лице высказалась в высшей степени уважительно к монархии. Император это отметил и уточнил, что именно такое отношение есть истинно национальный путь России, то есть путь, декларировавшийся «Союзом русского народа»,

Основателем этого «Союза» и его органа, газеты «Русское знамя», был петербургский врач Александр Иванович Дубровин. «Союз» представлял собою крайне правое русское течение, враждебное всем другим национальностям и в особенности евреям. Если бы он остался в пределах благоразумия, то должен был защищать исключительно русские интересы. Однако известно, что наступление есть лучшая оборона. Дубровин перешел в наступление. И были сказаны некоторые слова и совершены некоторые действия агрессорского характера. Попадая в массы, эти лозунги вызывали погромные настроения. И «Союз русского народа» стали справедливо обвинять, что он совершает погромы.

Но «Волынский союз русского народа» был создан не доктором Дубровиным, а архимандритом Виталием — редактором-издателем «Почаевского листка» и «Волынских епархиальных ведомостей». Этот монах не перешел роковой грани и не позволил массам, за ним следовавшим, из защитников святого дела перейти в черный стан агрессоров. Внешним выражением этого течения, энергичного, но не насильнического, было нижеследующее.

Толпы, подняв над собой хоругви, иконы и портреты Государя, проходили через города и местечки, в большинстве своем населенные евреями и поляками, с громовым криком: «Русь идет!!!»

Насколько я знаю, на Волыни о еврейских погромах слышно не было. Быть может, были отдельные хулиганские выступления, вырвавшиеся из-под умиряющей руки архимандрита Виталия.

* * *

Здесь уместно еще раз упомянуть об архиепископе Антонии, впоследствии митрополите. Он был видным деятелем правого крыла и тоже, помня о своем сане, не переходил известных границ.

В апреле 1903 года произошел страшный кишиневский погром. Он отличался своей кровавой жестокостью. После этого погрома архиепископ Антоний произнес речь с крестом в руках с церковного амвона. Он сказал примерно так:

— Люди, совершившие кровавую расправу над евреями в Кишиневе, не смеют называть себя христианами. Они поддались бесовскому наваждению. Христиане не смеют забывать, что Господь наш Иисус Христос по плоти был евреем, так же как и святые его апостолы. Мать Иисуса Христа была еврейка. Она имела родственников среди своего родного народа. Потомки их, быть может, и сейчас живут в еврейской среде. Ужасно подумать, что среди убитых в Кишиневе, быть может, есть люди, в жилах которых струилась кровь, близкая крови Богоматери, Пресвятой Марии.

Несомненно, что взгляды владыки Антония оказывали влияние на подчиненных ему архимандрита Виталия и иеромонаха Илиодора. Последний был колоритной фигурой того времени.

Родом этот монах был донской казак. И казацкий размах и удаль всегда в нем чувствовались. Илиодор был неистов по природе своей. Однако и он не вышел из-под подчинения властной руки владыки Антония.

Илиодор обладал исключительным ораторским талантом митингового характера. Он мог увлечь любую толпу за собой.

Архиепископ Антоний как-то сказал мне:

— Илиодора бабы испортили своим неистовым обожанием. Благодаря им он так возомнил о себе, что если толпа меньше десяти тысяч человек, то он и говорить не хочет.

Илиодор был демагог, каких редко можно встретить. Я его понял однажды. Это было в 1907 году в Петербурге, в так называемом Русском собрании. Это была первая организация, состоявшая из столичной интеллигенции, далеко не всегда русской. Видную роль там играл Пуришкевич, по крови не совсем русский, и присяжный поверенный Павел Федорович Булацель, бессарабский румын, женатый на немке из Риги. Председатель, насколько я помню, тоже носил нерусскую фамилию.

В тот вечер был не пленум, а заседание совета, сравнительно немногочисленное. Были приглашены и волынские депутаты — крестьяне и некрестьяне, которых привез в Петербург Илиодор и их наставлял. За длинным столом, накрытым зеленым сукном с золотой бахромой, на двух противоположных узких концах сидели председатель и иеромонах Илиодор.

Речь шла о современном положении. Сильно критиковали слабость власти. Илиодор слушал язвительные замечания по адресу правительства и что надо было бы сделать и вдруг, не попросив слова у председателя, заговорил:

— Слушаю я, слушаю вас и вижу. Не то вы предлагаете, что надо. Предки наши говорили: «По грехам нашим послал нам Господь царя Грозного». А я говорю: «По грехам нашим дал нам Бог Царя слабого!»

И вот что надо сделать — как подниму я всю черную Волынь мою и как приведу ее сюда, в город сей — столицу, в Санкт-Петербург ваш именитый, и как наведем мы здесь порядок, тогда будет, как надо.

Несмотря на оппозиционное настроение Русского собрания, выступление Илиодора смутило столичных интеллигентов. Однако все молчали. Когда Илиодор кончил свою речь, недосказанное договорили угрожающе поднятые его руки. Широкие рукава монашеской рясы повисли в воздухе, как крылья какой-то черной птицы.

Эта птица должна была подняться с полей Волыни. А я был за деяния Волыни ответствен не менее чем этот монах-демагог. И потому я поборол свою робость. И я сказал при настороженной тишине, наступившей после звучной речи Илиодора:

— Право, не знаю, отец Илиодор, как мне и быть. С одной стороны, я должен находиться вместе с Волынью. Вы окрестили ее «черной». Два месяца тому назад я с этими крестьянами, хлеборобами волынскими, что и вправду черные, потому что трудятся над нашей черною землею и потому еще, что враги наши называют нас черной сотней, хотя нас миллионы, два месяца тому назад я вместе с ними выиграл выборы в Государственную Думу. Против кого? Против врагов русского народа. И вы, отец Илиодор, немало этой победе способствовали. И потому должен быть я с вами в вашем походе на Санкт-Петербург. Это так.

Но есть и другое лицо у этого дела. Поход на Санкт-Петербург! Что это? Это война, объявленная царской столице, из которой Царь правит Россией. И потому, дорогой отец Илиодор, очень я опасаюсь, как бы Царь-батюшка в вашем желании навести порядок в его столице не усмотрел вместо порядка самый настоящий беспорядок, или, говоря иначе, бунт и мятеж против властей предержащих и его царевой самодержавной власти, «которой повиноваться Сам Бог повелевает», как сказано в основных законах наших. И боюсь я, высокочтимый отец Илиодор, что Его Императорскому Величеству будет благоугодно приказать Российской армии, коей Государь Император состоит верховным главнокомандующим, приказать, чтобы соответствующими мерами государственный мятеж, во главе которого будете вы, иеромонах Илиодор, был подавлен.

Вы сказали, быть может, впав во искушение собственным красноречием, слова, звучащие, как Царь-колокол. Но, как вам известно, Царь-колокол никогда не звонил. Он упал со своей призрачной высоты, не проронив ни звука. А потому не правы вы, отец Илиодор, когда сказали: «По грехам нашим дал нам Бог Царя слабого!» Нет! И я скажу: «По грехам нашим пошлет нам Господь мятежника сильного, если таковым будет донской казак, ныне волынский монах из Почаевской лавры».

Так я вещал весною 1907 года в Русском собрании столичного града Санкт-Петербурга. Может быть, и не совсем так в частности моего выступления, касавшегося Царь-колокола. Это я сейчас выдумал, увлекшись собственным борзописанием, как некогда Илиодор — собственным красноречием. Но в остальном я сказал как было и возможно точно, поскольку память мне не изменяет.

* * *

На следующий день после заседания в Русском собрании в богато обставленной гостиной одного дома, я вновь встретился с Илиодором. Он в своей черной рясе восседал на блестящем шелковом кресле. Я подошел к нему под благословение, как полагалось. Перекрестив меня, он спросил:

— Что же это вы на меня вчера так напали?

Я ответил:

— Отец Илиодор, неужели дозволительно, где бы то ни было, так непочтительно, можно сказать, трясти Государя Императора за шиворот?

Он сказал:

— А что ж, если надо!

В это время кто-то вошел, и разговор прекратился. Но с меня было достаточно — я понял Илиодора.

Через год после нашей встречи, в 1908 году, Илиодор был переведен в Царицын заведующим Святодуховским Троицким подворьем, где широко развернул свою деятельность на смех и горе всей России. Под покровительством сочувствовавшего ему Саратовского епископа Гермогена он воздвиг при своем подворье храм и при нем зал для митингов местного отделения «Союза русского народа». Здесь в своих демагогических проповедях Илиодор уже не ограничивался одними нападками на евреев и интеллигентов, а распространил их на всех «богатеев», то есть на купцов, чиновников и полицейских. Вместе с Гермогеном он открыто громил с церковной кафедры саратовского губернатора графа С. С. Татищева, вынужденного вследствие этого выйти в 1910 году в отставку.

В январе 1911 года последовало постановление Синода о переводе Илиодора в Новосильский монастырь Тульской епархии. Но он не подчинился этому распоряжения и, запершись со своими поклонницами и поклонниками, в количестве нескольких тысяч человек, в выстроенном им храме, объявил голодовку, а затем лег «крестом» среди собора, сказав, что не встанет, пока не будет отменено несправедливое решение Синода. Как это кончилось, сам ли он встал или его подняли, я теперь уже не помню. Но из Петербурга был послан в Царицын, а затем и в Саратов к Гермогену, поддерживавшему Илиодора, Тульский епископ Парфений. Кроме того, для уговоров взбунтовавшихся пастырей в необходимости подчиниться Синоду прибыл по высочайшему повелению флигель-адъютант полковник А. Н. Мандрыка. Однако все увещания успеха не имели: Илиодор остался в Царицыне, а Гермоген был вызван в декабре 1911 года в Петербург на зимнюю сессию Синода.

3 января 1912 года последовало высочайшее повеление о высылке епископа Гермогена из столицы обратно в епархию и об увольнении его от присутствия в Синоде, решения которого он отказался подписать. Но епископ не подчинился высочайшей воле и, оставшись в Петербурге, вызвал к себе из Царицына Илиодора. Вместе они потребовали от Распутина прекратить сношения с царской семьей. В своих интервью газетным корреспондентам непокорные пастыри, считавшие себя «верноподданными монарха», резко осуждали Синод и обер-прокурора В. К. Саблера. Помню, что в левых газетах где-то было даже напечатано:

Надоели, надоели

Гермоген, Илиодор, -

Вот уж скоро две недели

Их поет газетный хор…

В результате всех этих крамольных деяний 17 января 1912 года Гермоген был уволен на покой, а его соратник Илиодор постановлением Синода заточен в монастырь Владимирской епархии. В двадцати пяти верстах от города Гороховца находилась Флорищева пустынь. Там и был заключен иеромонах Илиодор среди леса, тогда дремучего, на берегу реки Лух.

Однако он и тут не покорился и после неудачной попытки бегства из пустыни обратился в октябре 1912 года в Синод с резким обличительным посланием к «поклонникам «святого черта», грязного хлыста Гришки Распутина». Он просил снять с него сан и отлучить от Церкви, «кощунственно прикрывшейся именем Божиим». Не получив ответа, Илиодор послал в Синод 20 ноября 1912 года «отречение» от Бога, веры и церкви, которое подписал кровью, разрезав бритвой руку. Только после этого состоялся суд, и Синод 17 декабря 1912 год снял с него сан. Илиодор был освобожден из монастыря и уехал к себе на Дон, где женился под мирским именем Сергей Труфанов. Но вскоре его привлекли к дознанию по обвинению в оскорблении царской семьи. Бывший монах-бунтарь не стал дожидаться окончания этого дознания и, переодевшись в женское платье, бежал 2 июля 1914 года за границу. Там он поселился в Христиании, ныне Осло, где написал книгу о Распутине, изданную в Москве в 1917 году под заглавием «Святой черт». Революция застала Илиодора в Америке. Тоска по былой славе не покидала его. И вот в 1920 году бывший «верноподданный» снова появляется в Царицыне, где под именем «русского папы» основывает «живую церковь». Объявив себя «патриархом всея Руси», он вторично выступил, но теперь уже не против Синода, а против главы Православной Церкви Тихона. Конец Илиодора мне неизвестен.

* * *

В числе слушавших Илиодора в тот знаменательный вечер в Русском собрании в Петербурге был и еще один «верноподданный». Политик крайне правого направления, как-то позже он сказал мне: «Когда я вас слушал в Русском собрании, я подумал, что вы октябрист».

Это в его устах было почти оскорблением, несмотря на то, что октябристы, воспринявшие добросовестно манифест 17 октября 1905 года, были лояльнейшие монархисты. Этот правый, так же как и Илиодор, был монархистом для вида. Сущность его была революционна. Поэтому в историческом аспекте невольно напрашивается нижеследующая мысль.

Большевики, возглавившие революционное движение, не могли не прийти к власти, потому что, опираясь на народ, они наносили удары монархии слева. А правые? Правые, сами того не ведая, помогали им, нанося удары монархии справа. Это стало ясно, когда Пуришкевич восстал в 1911 году против Столыпина, и еще яснее, когда в 1916 году он убил Распутина. Как бы ни был Григорий Ефимович грязен, он все же был ближайшим «другом» императорской четы. Убив его, монархист Пуришкевич нанес удар монархии.

Когда известие о том, что Распутин убит, достигло Москвы, в Императорском театре шел спектакль. Публика, не сговариваясь, покрыла это известие аплодисментами и потребовала исполнения национального гимна. Это происшествие бросает яркий свет на сумбурное состояние умов тогдашних русских монархистов.

Но эта неразбериха и чувства, отрицавшие друг друга, начались гораздо раньше, и особенно ярким примером таких «героев нашего времени» был уже упомянутый мною «верноподданный». Он, несомненно, разделял психологию Илиодора. Кроме того, у него начиналась уже некая мания преследования.

Однажды мы оба присутствовали на большом политическом ужине, устроенном после благотворительного спектакля, имевшего целью поддержать материальные средства народившейся в то время группы студентов-академистов. Эта молодежь защищала академию, то есть университеты, от вторжения политики. Она требовала, чтобы студенты прежде всего были студентами, учились, а не занимались политикой.

Но, так как в то время все шло вверх тормашками, академисты сами стали политической партией, и очень активной. Я тоже, кончая университет в 1899 году, защищал свое право слушать лекции с револьвером в руке.

Естественно, что этот «верноподданный» и я попали на академический ужин. Случилось так, что я сидел за столом рядом с его женой, черноокой немкой из Риги, между прочим, очень красивой. Неожиданно она сказала мне:

— Наклонитесь немного, чтобы закрыть меня от моего мужа.

Так как он был очень ревнив, то естественно, что я спросил ее:

— Неужели он и ко мне вас ревнует? Ведь для этого нет никаких оснований.

Она ответила разумно:

— Для ревности оснований не надо. Но я просто хочу поесть икры.

— Что же вам мешает?

— Он не позволяет мне есть икры, потому что, говорит, в икре легче всего дать отраву.

Я положил ей незаметно от мужа икры на тарелку, но через несколько дней столкнулся с таким же проявлением мании преследования.

Мы пили с ним кофе как-то утром в известной кофейне Андреева. Вечером этот подвал был до отказа набит дамами легкого поведения. По утрам там подавали хороший кофе. Приличная барышня принесла нам большой поднос с пирожными. Я указал ей на яблочное, лежавшее ближе ко мне, но мой собеседник вмешался,

— Разрешите мне выбрать вам, — сказал он, указывая барышне на точно такое же пирожное, находившееся на другом конце подноса. Она положила его мне на тарелку, а когда отошла, он обратился ко мне: — Вы очень неосторожны. Никогда не берите то, что вам подсовывают.

— Почему?

— Потому, что вас могут отравить.

Это было нелепо, но я не стал с ним спорить. Я предпочел продолжить разговор в направлении общей политики. В то время я уже успел оценить П. А. Столыпина. Он привлекал меня проявлением здравого рассудка перед лицом «илиодоров» и им подобных, но ему грозили и слева и справа.

Дальнейший разговор с человеком, боявшимся пирожных, раскрыл мне глубокое изуверство, которое в нем таилось. Он выдумывал про Столыпина невесть что и, между прочим, рассказал следующее:

— Когда Столыпин был еще губернатором в Саратове, ему сделал визит какой-то старый генерал. Зашел разговор о превратностях наших дней. И, между прочим, Столыпин сказал:

— Вот, ваше превосходительство, вы сделали мне визит. Я очень благодарен вам за оказанную честь, но этого не следовало делать. Я никак не могу поручиться, хотя я губернатор, за то, что, когда вы будете от меня ехать, на вас не будет сделано покушение.

— И опасения Столыпина сбылись. В экипаж старика генерала бросили бомбу. Правда, он остался жив, но неужели вы будете уверять меня, — при этом глаза маньяка сверкнули победоносно, — что Столыпин не знал о готовящемся убийстве?

Я посмотрел на него как на полупомешанного, но все же спросил:

— Зачем же губернатору Столыпину надо было убивать генерала в отставке?

— Зачем? Как вы наивны! Ведь генерал-то был настоящий правый.

— А Столыпин?

— А Столыпин — левый, скрытый революционер, и правый генерал, хотя бы в отставке, стоял ему поперек дороги!

После этого я решил держаться от этого политикана подальше, но это мне не всегда удавалось.

13. ЧИГИРИНЦЫ

«Зачинается песня… от тех ли… дедов… от того ль старорусского краю…»

Ну, может быть, не от дедов, а от отцов. Что и как, будет видно дальше. На сцене, где будет представлена трагикомедия «Куриальное земство», появятся и деды.

* * *

Что такое фамилия Пихно? То же, что род Михно, а может быть, и недоброй памяти — Махно. Иван Андреевич Линниченко, бывший с 1896 года профессором истории Новороссийского университета в Одессе, сказал мне однажды следующее:

— В львовской хронике XIV века, написанной по-латыни, я случайно натолкнулся на такое указание: «Пихно и Махно, alias Petrus et Michaellus (иначе Петр и Михаил). Таким образом, ваш отчим Дмитрий Иванович, надо думать, происходит, как и все Пихно, просто от какого-то Петра, переселившегося из Галичины на Чигиринщину.

Чигирин, как известно, родина гетмана Богдана Зиновия Хмельницкого, а чигиринцы достаточно удивительный народ.

Вокруг Чигирина зыбучие пески. Быть может, поэтому некоторые села в этих местах почти поголовно уходили на Черное море. Где Чигирин, а где море? Дистанция солиднейших размеров. Однако бесплодие песков и предприимчивость людей гнали чигиринцев к соленой воде, дававшей пропитание и заработки. Они становились моряками, рыбаками, а то и чумаками, привозившими соль, а позже и простыми чернорабочими. В XIX веке они проникли и в Крым, нуждавшийся в рабочих руках. Двигались они и в одиночку, и артелями. В последнем случае они знали себе цену и твердо держали свое чигиринское знамя в убеждении, что они не просто «люди», а чигиринцы, что совсем не одно и то же. В подтверждение сего я однажды слышал забавный анекдот.

* * *

Где-то в Крыму палящая жара. Вдоль дороги ограда, сложенная из камней. Около нее лежат люди. Их головы в тени, но босые ноги на солнце. По дороге идет или едет некто, ищущий рабочих. Увидев примерно сотню босых ног, он понял, что нашел то, что ему нужно. И закричал:

— Эй, люди!

Но никто не отозвался. Босые ноги лежат неподвижно. Закричал снова. Опять ничего. Тогда он пустил в ход магическое русское слово, известное уже Нестору Летописцу. Подействовало. Кто-то босоногий поднял голову:

— Чого вам?

— Как чего? Рабочих ищу.

— Рабочих? Мы и есть рабочие.

— Так чего же вы не отвечаете — тра-тарарам вашу сякую-такую?!

— Бо вы гукали (звали) людей…

— Конечно, людей! А кого же?

— Так ищите себе дальше, бо мы не люди.

— А кто же вы?

— Мы? Хиба не бачите? Мы чигиринцы, а не люди, чтоб вы знали.

* * *

Дмитрий Иванович не знал этого анекдота. Если бы услышал, то благодушно улыбнулся бы, но ни в коем случае не примерил бы его на самого себя; и даже не вспомнил бы по этому поводу, что сам он чигиринец.

Чигиринский патриотизм в его душе переродился в патриотизм общерусский — государственный — сначала, а потом и в некий патриотизм вселенский.

Будучи экономистом, он научился уважать Адама Смита, искавшего вселенских законов экономической жизни. Поэтому, занимая профессорскую кафедру, он двадцать пять лет боролся с марксизмом. Это учение казалось ему узким: патриотизм рабочего класса. Однако он остался истинным, хотя и несознательным, чигиринцем. В сущности, он признавал только два класса: «людей» и «не людей», то есть чигиринцев. Люди — это те, что идут избитою, торною тропою. Чигиринцы же — те, чья тропа через пески к Черному морю нелегка. Те, что сильны своим чувством некоей избранности, обречены для иных, новых дорог.

Если бы кто-нибудь высказал такие мысли покойному Дмитрию Ивановичу, то он очень рассердился бы. Его чигиринская психика была соединением несознаваемой гордости с ясным пониманием, что никто не смеет гордиться. Он гордился отсутствием гордости. И еще, быть может, тем, что Богдан Хмельницкий тоже был чигиринцем.

Я помню его вступительную лекцию первокурсникам, среди которых был и я. Он старался внушить юношам, что университет поставит перед ними серьезные задачи, требующие напряжения ума и воли. Однако, говорил он, во всякой проблеме есть самое важное и менее важное. Если основные мысли верны, то все остальное, после некоторых блужданий и ошибок, облечет правильный костяк. Но если основные мысли неверны, дело пропало, мишура одежды их не спасет.

— Поэтому, — говорил он, одушевляясь, — надо уметь, как говорится, схватить быка за рога! Не надо быть самоуверенным, надо быть строгим к самому себе, но вместе с тем помнить старую поговорку: не боги горшки лепят!

Если бы, безусый, я знал тогда то, что знаю теперь, седобородый, то я подумал бы: «Горшки впервые слепили не боги, а чигиринцы!»

* * *

Во время англо-бурской войны, можно сказать, вся Россия сочувствовала бурам.

Поносить Англию под лозунгом «Англичанка гадит» было торной дорогой. Ею легко было идти. Но, чтобы понимать мировое значение «коварного Альбиона», для этого надо было родиться чигиринцем, знающим истину: «И один в поле — воин!»

Одиноким воином был Дмитрий Иванович, когда в 1905 году не подчинился всеобщей политической забастовке. В те дни на всем пространстве, от Балтики до Тихого океана, вышла только она газета. Это была газета «Киевлянин», руководимая бывшим деревенским мальчишкой, босиком бегавшим в школу села Нестеровка.

Вся Россия — это «люди», а мы «чигиринцы»!

Конечно, Дмитрий Иванович так не говорил и не думал. Но я именно так думаю о нем.

Твердая борьба за Киев и за всю Россию обратила на себя внимание Царя. «Киевлянин» кое-кем читался в Петербурге, почему чигиринец и был назначен 25 марта 1907 год членом Государственного Совета.

Рассуждая с высоты престола, это назначение было справедливой наградой за «всегдашнюю преданность России и мне», как иногда говорил Николай II, благодарствуя кое-кого, например Пуришкевича. А рассуждая по-чигирински? Чигиринцы ведь во всех случаях мыслят самостоятельно.

Не претендуя быть причисленным к высокому званию чигиринцев, я все же позволяю себе думать, хотя не без сердечной боли, что чигиринец в Петербурге не оправдал возложенных на него столичных надежд.

По крайней мере, граф А. А. Бобринский писал в интимном своем, но позднее опубликованном дневнике примерно следующее: «Пихно в Петербурге померк».

Написано это без злорадства. Бобринский был большим поклонником «Киевлянина», но он, граф Алексей Александрович, очень хорошо знал, чем дышит столица.

Чем же объяснить угасание Дмитрия Ивановича, переселенного волею монарха с «киевских высот» на низменные «берега Невы»?

Тем, что он был истинным чигиринцем, с головы до ног. Известно, что запорожцы презирали внешность. Дмитрий Иванович, конечно, не мазал бархатные шаровары дегтем, он был умнее соратников Тараса Бульбы. Но он был совершенно равнодушен к так называемому «светскому лоску». Он не хотел и не мог заимствовать у санкт-петербургского высокомерного провинциализма особенности столичной речи, манеры, одежды. Он не усвоил снобизма говорить «о всем шутя с ученым видом знатока». Более того, он не ценил красноречия, как такового. Если он иногда бывал чрезвычайно убедителен, то отнюдь не благодаря внешним данным. Их у него не было. Ни звучного голоса, ни красивого жеста, ни импозантной наружности. Ничего такого, что могло бы очаровать столицу.

Его устная речь не соответствовала его перу, сильному, выразительному.

Вот почему «померк Пихно», чигиринец в стане петербургском.

14. КУРИАЛЬНОЕ ЗЕМСТВО

Что такое курия? Слово это латинское, восходящее к самым отдаленным временам. Дословно оно означает некое соединение людей. С течением времени значение этого слова видоизменилось. Например, куриями называлось объединение знатных аристократических родов в Древнем Риме и подразделения в римском Сенате. В феодальное время курия обозначала совет сеньора с его вассалами. Затем до наших дней сохранилась курия папская — совокупность учреждений Ватикана. Наконец, избирательными куриями назывались на Западе особые разряды, на которые делились избиратели по имущественным, национальным и другим признакам. Например, в разноплеменной Австро-Венгрии национальные курии играли примирительную роль, защищая национальные меньшинства от засилия большинства. Эта идея и перекочевала в Россию, став основанием для введения в западных губерниях земства.

Инициатором этой реформы был Д. И. Пихно, внесший в Государственный Совет от имени тридцати трех членов Совета соответствующий законопроект. 8 мая 1909 года он выступил в Государственном Совете с речью, которая приводится мною в выдержках:

«Ваше Высокопревосходительство, господа члены Государственного Совета. Позвольте прежде всего указать на наиболее слабую сторону нашего предложения: оно исходит от меньшинства, а вам известно, что меньшинству редко удается осуществлять свои начинания.

Если, однако, мы решились утруждать высокое собрание внесенным нами законопроектом, то сделали это в глубоком убеждении особой государственной важности предлагаемого нами вопроса…

Вам известно, что система выборов в Государственный Совет покоится на двух восполняющих друг друга началах: на представительстве главнейших сил и интересов и на всесословном земском представительстве. Оба начала имеют существенное и весьма важное значение, причем земскому представительству отдано даже большинство голосов. Но вам известно также, что в шестнадцати губерниях Европейской России и в десяти губерниях Царства Польского земство до сих пор не устроено, и поэтому представительство там передано собраниям местных землевладельцев, обладающих избирательным думским цензом.

Я не буду говорить о недостатках этой временной меры, этого временного закона. Я думаю, они настолько очевидны, что не нуждаются в особом разборе; но я скажу, что этот закон, неудовлетворительный вообще, свою слабость в особенности обнаруживает в Западном крае, где землевладение разделено между представителями двух национальностей, между польскими и русскими землевладельцами. Так как представители польского землевладения располагают большим количеством цензов, то в Государственный Совет от девяти Западных губерний были выбраны исключительно представители польского землевладения. Такой результат выборов неудовлетворителен ни с точки зрения местных интересов русского населения, ни с точки зрения интересов государства…

…Признавая безусловную необходимость обеспечить представительство русского населения, наш проект проникнут самою широкою уступчивостью меньшинству, которому он предлагает целую треть голосов. Наконец, по нашему убеждению, вопрос идет об обеспечении русскому населению прав, столь бесспорно нарушенных и столь несомненных, об устранении политической несправедливости столь очевидной, что откладывать исправление этого греха нет никаких оснований.

Наш законопроект, несмотря на то, что он был проникнут самыми благожелательными намерениями, тем не менее вызвал упреки, на которые я отвечать не стану, но скажу лишь одно.

Нас желают упрекнуть в том, что мы можем вносимым законопроектом раздражить национальные страсти. Но, милостивые государи, слыхали ли вы, чтобы раздел прав и интересов по принципу «каждому свое» влек за собою как неизбежное последствие раздражение страстей и обособление людей? Как раз наоборот: национальная борьба разгорается именно там, страсти кипят тогда, когда борются между собой две народности за своих национальных кандидатов. Здесь может быть победа, но никогда не будет успокоения…

Кроме того, так как вся сущность вопроса здесь заключается именно в проведении национального принципа, в разделении избирателей и избираемых по национальностям, позвольте спросить: почему разделение избирателей на группы по сословиям, по величине ценза, по интересам не обособляет людей и не раздражает их в дальнейших отношениях, а национальное разделение должно якобы иметь такие результаты? Почему разделение по сословиям, по цензам, по интересам допустимо, а разделение по национальностям, то есть по свойству более глубокому, более всеобъемлющему, недопустимо? Я говорю откровенно, что я этого не понимаю. Я не знаю тех серьезных доказательств, которые могли бы быть этому противопоставлены.

Наконец, нам был сделан упрек, что наш законопроект имеет в виду устранение присутствующих. Что сказать на этот упрек? Можно сказать, что всякий вообще избирательный закон влечет за собой неизбежно те или иные изменения в составе избирателей и в составе избираемых, как бы сам по себе он ни был разумен, целесообразен и справедлив…

Во всяком случае, наша мысль шла не в отрицательном, а в положительном направлении. Мы думали не о присутствующих, а об отсутствующих, о тех отсутствующих, которые, по пословице, всегда виноваты. И в нашем законопроекте мы протягиваем руку не для того, чтобы кого-нибудь устранить, но чтобы ввести тех, кого здесь нет, но кто имеет, по нашему убеждению, неотъемлемое право и священную обязанность сюда войти».

* * *

После этой речи выступил председатель Совета Министров П. А. Столыпин, сказавший примерно нижеследующее:

— Правительство в принципе принимает основную мысль законопроекта, предложенного на уважение Государственного Совета, то есть защиту прав меньшинства, и министром внутренних дел разрабатывается закон о введении выборного земства в Западных губерниях, где в настоящее время существует только земство по назначению. А так как члены Государственного Совета избираются, как известно, губернскими земствами, то в проектируемый закон будет внесена статья о национальных куриях.

Это обозначает, что выборы в нововводимых в Западном крае земствах будут совершаться раздельно. Русские будут избирать русских, а поляки поляков. Такие раздельные собрания будут называться «национальными куриями». Эти последние будут избирать раздельно и членов Государственного Совета.

Таким образом, как русское, так и польское меньшинство получит защиту закона в тех случаях, когда большинство той или иной национальности, настроенное шовинистически, не пропускает в Государственный Совет кандидатов меньшинства.

* * *

После речи Д. И. Пихно и выступления правительства последовали оживленные прения. В частности, член Государственного Совета, шталмейстер князь Алексей Дмитриевич Оболенский-второй утверждал, что внесение в закон идеи национальных курий является отказом от вековой традиции Русского государства.

Никто в то время не предвидел, какие роковые последствия для князя Оболенского, Столыпина, Государственного Совета, Государственной Думы и всей державы Российской будет иметь внесение этого законопроекта.

Кроме князя Оболенского и других членов Государственного Совета законопроекту резко противодействовал граф С. Ю. Витте, несмотря на то, что он открыто заявил в Совете о своей дружбе с Д. И. Пихно. Это делает ему честь — дружба дружбой, а служба службой. Но совсем не делает чести графу Витте его отношение к Столыпину. Велика была эта ненависть, и потому его критику законопроекта Пихно я не могу принять всерьез.

«Юпитер, ты сердишься, — значит ты не прав!»

Однако граф Витте — настолько серьезное явление в русской жизни, что я посвящаю этому государственному деятелю отдельную главу.

15. ГРАФ ВИТТЕ

Под Берлином существует городок, носящий имя Виттенау. Быть может, видный русский сановник или его предки были Виттенауер, то есть обитатели города Виттенау. Сужу по аналогии. Фамилия бывшего федерального канцлера Аденауэра обозначает обитатель Аденау.

Сергей Юльевич Витте, как он сам однажды сказал в Государственном Совете, был школьным товарищем и другом Дмитрия Ивановича Пихно, другого члена верхней палаты. Таким образом, на старости лет молодые когда-то друзья снова встретились если не на школьной скамье, то в куриальных креслах законодателей.

Кстати сказать, эти кресла, белые, крытые темно-красным бархатом, как и весь зал Государственного Совета в Мариинском дворце, были красивы.

Бывшие товарищи по университету сохранили добрые личные отношения, но политически часто расходились. Д. И. Пихно очень ценил Петра Аркадьевича, а граф Витте был в оппозиции к правительству Столыпина.

Сергей Юльевич родился 17 июня 1849 года в Тифлисе, в семье видного чиновника. Окончив физико-математический факультет Новороссийского университета в Одессе, будущий министр путей сообщения и финансов изучал службу движения железных дорог и написал в 1883 году книгу «Принципы железнодорожных тарифов по перевозке грузов», принесшую ему широкую известность.

Занимаясь этим делом, он снова должен был сблизиться с Д. И. Пихно, так как диссертация будущего профессора политической экономии и статистики была тоже посвящена железнодорожным тарифам. Не знаю, были ли одинаковы их взгляды в этом вопросе. Не знаю также, каковы были их отношения несколько позднее.

Дмитрий Иванович занимал тогда кафедру в университете Святого Владимира в Киеве. Профессором он стал очень рано, с 1877 года, то есть двадцати четырех лет. (В числе его слушателей были студенты по возрасту старшего своего профессора.) Однако он должен был прервать свою педагогическую деятельность в Киеве и перебраться в Санкт-Петербург.

Его пригласил в столицу министр финансов Николай Христианович Бунге, бывший с 1887 года по 1895-й — год своей смерти — председателем Комитета министров, по-нынешнему премьер. Но Бунге и сам был киевлянином. Родившись 11 ноября 1823 года на берегах Днепра, он уже двадцати семи лет, в 1850 году, занял кафедру, и тоже по экономике, в Киевском университете, а с 1865 года вступил в управление киевской конторой Государственного банка.

Николай Христианович был из тех немцев, о которых князь А. Д. Оболенский сказал, что их нельзя называть просто «немцы», а надо говорить «русские немцы». Будучи лютеранином, Бунге в своем завещании просил, чтобы над его гробом была совершена русская панихида. Не знаю, можно ли считать доказательством его «русскости» то обстоятельство, что при жизни он крестил… кого? Да меня, многогрешного.

Я его видел только раз. Это было в 1886 году, когда мы перебрались в Петербург. Мне было тогда лет восемь. Вдруг меня позвали в гостиную: «Иди, иди, твой крестный приехал!»

Мальчик, которым я был, очень смутно представлял себе, что такое крестный. И вдруг он увидел высокого дядю в черном платье с золотом и… о, ужас!.. в белых штанах. Мальчик подумал, что крестный в подштанниках, и хотел убежать.

Позже, когда я в первый раз прочел «Сон Попова» Алексея Толстого, то вспомнил, как познакомился со своим именитым крестным. Как известно, «советник Тит Евсеев сын Попов» испытал непередаваемый ужас, когда оказалось, что «поздравить он министра в именины в приемный зал вошел без панталон».

Дело было так. Бунге заехал с визитом к Дмитрию Ивановичу прямо из дворца, где он представлялся Государю в придворном мундире. К этой форме полагались белые суконные брюки.

Я отвлекся. Д. И. Пихно служил недолго. Он разошелся во взглядам с министром, которому был подчинен, и подал в отставку. Однако его успели уже произвести в чин действительного статского советника. Он сделался особой IV класса — «его превосходительством». Вместе с тем он стал наследственным дворянином, то есть и дети его стали дворянами.

Как известно, русское дворянство, в очень значительной части, состояло из таких лиц, отличенных за службу. Это сословие так и называли: служилое дворянство.

Старая аристократия охотно принимала их в свою среду, однако до известного предела. Грань тут казалась порой совершенно незаметной, но, по существу, была непереходима. Иные чувствовали это больно. Со мною, по счастью, этого не было. Но только потому, что в красивых цветах любезности я всегда искал колючую проволоку даже там, где ее вовсе и не было.

И я опять отвлекся. Ведь я говорил о Сергее Юльевиче Витте. Ему, конечно, приходилось натыкаться на проволоку. Когда он пошел в гору, Санкт-Петербург встретил его враждебно. И даже очень. Императрица Мария Федоровна обыкновенно не вмешивалась в дела своего супруга Александра III. Но тут она будто сказала ему о Витте:

— Говорят, что это тип.

Как ответил Император на жужжание столицы?

По-царски. Он позвал Сергея Юльевича и сказал:

— Мне говорят про вас черт знает что. Не обращайте на это внимания и помните одно: у вас за спиной царь!

Как Витте сделал свою большую, можно сказать, блестящую карьеру? Он после «железнодорожных тарифов» остался и дальше «на рельсах», то есть занимался железнодорожными делами, хотя не был «путейцем», а кончил математический факультет. Его железнодорожная карьера была не менее головокружительной, чем впоследствии политическая. Поступив на службу управление казенной Одесской железной дороги, он скоро был переведен в Петербург на место начальника эксплуатационного отдела Юго-Западных железных дорог, а затем, после переезда в Киев, назначен управляющим. Юго-Западные дороги принадлежали частной компании, которую считали богатой и передовой в смысле строительства. Начальник дороги получал сорок тысяч рублей в год, в то время как жалованье министра было семнадцать тысяч. Надо думать, что со временем Витте при его способностях занял бы это место, то есть получал бы зарплату вдвое выше министерской. Но судьба решила иначе.

* * *

В 1888 году мне было десять лет. Однако я хорошо помню «охи» и «ахи», и всякие разговоры, и причитания по поводу того, что царский поезд рухнул с откоса недалеко от станции Борки. Императорская семья уцелела, но младшая дочь Царя Ольга получила сильный удар в спину, и бедная девочка осталась горбатенькой навсегда.

Крушение в Борках стало изображаться как чудесное спасение царской семьи. Богомольные старушки называли это происшествие «святая катастрофа».

В зрелом возрасте я узнал, что «святой катастрофы» могло бы не быть, если бы царь принял во внимание предупреждение, сделанное управляющим Юго-Западных железных дорог С. Ю. Витте.

Он утверждал, что громадный императорский поезд был очень тяжел. Его не могли тащить пассажирские паровозы, а потому пришлось впрячь в поезд два товарных локомотива. Эти «битюги», если их гонять скорее чем положено, начинают раскачиваться так, что могут сорвать шпалы с места, рельсы последуют за ними, поезд с них соскакивает и происходит крушение.

Все это гораздо полнее и лучше изложено в мемуарах С. Ю. Витте и А. Ф. Кони, хотя эти два мемуариста несколько расходятся в своих показаниях. Но несомненно, что когда крушение произошло, согласно предсказанию Витте, то Александр III вспомнил о предупреждении юго-западного железнодорожника. Это обстоятельство, возможно, и было причиной быстрого возвышения Витте и его блестящей карьеры.

На другой же год поле этого события он был назначен по желанию Александра III директором департамента железных дорог Министерства финансов, а 15 февраля 1892 года — министром путей сообщения. 20 августа того же года Витте занял пост министра финансов.

С этого времени Сергей Юльевич стал работать в двух направлениях: поправлять российские финансы и строить железные дороги. Впрочем, были еще третье и четвертое направления. Он покровительствовал техническому просвещению, и под его нажимом строились высшие школы, в том числе и киевский политехникум имени Александра II. Здесь он опять сошелся со своим старым товарищем Д. И. Пихно, который участвовал в постройке этого политехникума.

Четвертое направление было менее почтенное, во всяком случае, спорное. Витте ввел казенную монополию на водку, и, таким образом, казна стала торговать отравляющим зельем, прозванным народом «монополькой». Более непримиримые противники этой политики говорили прямо, что казна спаивает народ.

Предвидя эту критику, Витте одновременно с введением казенной монополии на водку начал учреждать общества трезвости. Санкт-петербургское общество трезвости не скупилось на расходы. Был построен Народный дом на десять тысяч человек. В нем были театры и всякие другие развлечения.

Однако на пьянство деятельность обществ трезвости заметного влияния не оказала. Предполагалось, что зрелища будут отвлекать народ от водки. Но эта благая мысль была опрокинута действительностью. Даже когда появился кинематограф, этот поистине народный театр в грандиозных размерах, люди не перестали пить. Посмотрев интересную программу, они кончали вечер в обществе еще более соблазнительного зеленого змия.

По сравнению с прежним доход казны от винной монополии значительно увеличился. Качество водки улучшилось. Чтобы бороться с воровством, Витте дал служащим винной монополии сравнительно высокие оклады, чем привлек несколько лучший состав продавцов.

Однако картины, разыгрывающиеся перед магазинами «монопольки», были отвратительны. Раньше люди пили в кабаках и корчмах. Там они сидели за столами и кое-чем закусывали. И, как-никак, не только орали пьяные песни, но иногда и беседовали. Кабак был в некотором роде клубом, хотя и низкопробным. После реформы кабаки закрылись. Потребители водки пили ее прямо из горлышка на улице, и упившиеся лежали тут же.

По инициативе же Витте стала строиться Сибирская железная дорога — событие великого значения. На памятнике Александру III было начертано: «Строителю Великого Сибирского пути».

В 1897 году Витте провел денежную реформу, основанную на золотом размене, для чего был создан золотой запас в полтора миллиарда рублей. Он привлек в Россию иностранные капиталы в сумме до трех миллиардов рублей. Это вызвало оживление в развитии промышленности и разных предприятий, например, в постройке трамваев. Витте поднял вопрос о добровольной ликвидации поземельных крестьянских общин. Разрешение этого вопроса давно уже требовали экономисты Киевского университета, начиная с профессора Н. Х. Бунге.

22 января 1902 года было создано Особое совещание о нуждах сельского хозяйства, председателем которого был назначен Витте. Это совещание отличалось широким размахом. Было создано пятьсот тридцать шесть уездных комитетов. В общем, совещания, центральное и провинциальные, вынесли постановление о желательности передать надельную землю в личную собственность крестьян. Если вспомнить, что надельных земель было сто сорок восемь миллионов десятин, то предстояла грандиозная реформа. Но Витте не удалось ее начать из-за сопротивления министра внутренних дел В. К. Плеве. Однако то, что не посчастливилось сделать Витте, удалось П. А. Столыпину законом 9 ноября 1906 года. В этом, как мне кажется, и была истинная причина лютой ненависти Витте к Столыпину.

В отношении дальневосточной политики линия Витте была двойственной. Он стремился к выходу на Тихий океан, то есть к порту Дальний, по причинам экономическим, но был против постройки военной крепости Порт-Артур, так как опасался преждевременной войны с Японией. При его участии по русско-китайскому договору 1896 года была построена в 1897–1903 годах Китайско-Восточная железная дорога (КВЖД), имевшая большое значение для экономических связей России с Китаем. Борясь с группой статс-секретаря царя А. М. Безобразова, Витте осуждал захват Кореи с целью эксплуатации ее естественных богатств созданным этой группой в 1901 году «Русским лесопромышленным товариществом» на реке Ялу. В этом отношении Сергей Юльевич опять сошелся с Д. И. Пихно, считавшим возню в Корее опаснейшей игрой.

Но Император Николай II думал иначе. Под влиянием сторонников агрессивной политики на Дальнем востоке, среди которых кроме Безобразова выделялись контр-адмирал А. М. Абаза, предприниматель В. М. Вонлярлярский, граф Ф. Ф. Сумароков-Эльстон, князь И. И. Воронцов, министр внутренних дел В. К. Плеве и другие, Государь желал для предотвращения революции небольшой победоносной войны с Японией. Поэтому противник авантюристического захвата Маньчжурии и Кореи был 16 августа 1903 года отстранен от должности министра финансов и назначен на формальный пост председателя Комитета министров.

Несомненно, крупной заслугой Витте является заключение 23 августа 1905 года в США Портсмутского мирного договора с Японией. Вопреки звуковой перефразировке слова «Портсмут», звучащего как «Порт смут», никаких смут в этом порту не произошло. Наоборот, было достигнуто выгодное для обеих сторон взаимное согласие. После неудачной войны с Японией в России ожидали тяжелых условий, большой контрибуции и значительных территориальных уступок. Витте удалось отбиться от какой-либо контрибуции, а в смысле территории Россия отдала Японии лишь пол-Сахалина, что не было особо чувствительной потерей. За этот мир Витте совершенно заслуженно получил графский титул. Тем не менее пересмешники сейчас же стали острить, называя Сергея Юльевича графом «полусахалинским». Но портсмутский мир, пожалуй, был лебединой песнью Витте.

* * *

17 октября 1905 года последовал высочайший манифест, которым возвещались разные свободы и представительный строй в лице Государственной Думы. Этим думали успокоить страну, больно переживавшую поражение на Дальнем Востоке. Как известно, результат получился обратный. Либеральные реформы только подзадорили революционные элементы и толкнули их на активные действия.

Между тем среди лиц, можно сказать, исторгнувших манифест у Николая II, был и Витте. Этих лиц было трое.

Первым был беспартийный адвокат Г. С. Хрусталев-Носарь, сумевший в роли председателя Петербургского Совета рабочих депутатов сорганизовать в 1905 году грандиозную всеобщую политическую забастовку. Тогда встало все: почти, телеграф, железные дороги. Закрылись магазины, газеты, театры. Вся жизнь замерла. И даже Царское Село было отрезано от Петербурга, потому что Царскосельская железная дорога тоже стояла.

Вторым был командующий Петербургским военным округом Великий князь Николай Николаевич, еще более сгустивший удручающую атмосферу, умоляя царя о манифесте. Как говорили, он грозил даже застрелиться, если манифеста не будет. Он утверждал, что не может ручаться за войска, готовые взбунтоваться, и это, видимо, было правдой.

Наконец, третьим был Сергей Юльевич, настоявший на манифесте. В связи с введением представительного строя в апреле 1906 года Комитет министров упразднили. Его административные функции были распределены между Государственным Советом и Советом Министров, председателем которого был назначен граф Витте. Но поскольку манифест не достиг цели и Сергей Юльевич скомпрометировал себя в глазах Государя, он вынужден был покинуть 16 апреля 1906 года пост председателя Совета Министров, оставшись членом Государственного Совета, где сделался главой оппозиции. Скончался он во время войны, 28 февраля 1915 года, оставив после себя ценные «Воспоминания».

Какова же была судьба законопроекта Пихно?

Граф Витте утверждает, что он был отвергнут Государственным Советом. Это неверно. Законопроект Пихно не был отвергнут Государственным Советом, а передан в комиссию. Но ввиду заявления правительства, что оно разделяет основную его мысль, законопроект Пихно был взят автором обратно.

Отвергнут Государственным Советом был не законопроект Пихно, а законопроект Столыпина о западном земстве, уже принятый Государственной Думой.

Столыпин сдержал свое обещание, и 25 января 1910 года внес в Государственную Думу законопроект о западных земствах. Через четыре месяца, 29 июня, Дума приняла его.

Это было политическое событие. Это была целина непаханая, неслыханная. И, разумеется, законопроект наткнулся на яростное сопротивление оппозиции.

* * *

Государю доложили, что проект реформы земств в западных губерниях — «выдумка Столыпина», никем не поддерживаемая. «Значит, меня еще раз обманули», — сказал будто бы Царь, и проект был похоронен. Столыпин узнал мнение Государя, что его, мол, «еще раз обманули», у него не было иного выхода, как подать в отставку.

Но Царь... отставки Столыпина не принял.

Столыпина некем было заменить. Санкт-Петербург об этом много сплетничал. Например, однажды жена Столыпина, урожденная Нейдгарт, устроила у себя званый обед. Приглашены были разные сановники, статские и военные. Был обычай, что в таких случаях снимали оружие, то есть оставляли шашки в передней. При оружии обедали только у царя. Но на этот раз у Ольги Борисовны Столыпиной военные не сняли оружия, а обедали при шашках и кортиках. Это нарушение этикета дошло до сведения Царицы. И она будто бы уронила:

— Ну что ж, было две Императрицы, а теперь будет три: Мария Федоровна, Александра Федоровна и Ольга Борисовна.

Этот анекдот, если это анекдот, бросает свет на атмосферу, окружавшую трон. Царствующая Императрица Александра Федоровна не любила вдовствующую Императрицу Марию Федоровну, мать Николая II. Такая антипатия нередко бывает между невесткой и свекровью. Но тут была и еще одна причина. Вдовствующая Императрица ценила и поддерживала Столыпина. Она понимала, что он крупный государственный человек, сменивший С. Ю. Витте. Но для Столыпина преемника не было видно.

Царствующая Императрица не любила Столыпина по той же причине, то есть что он сановник большого калибра. Он как бы заслонял от народа Царя — ее супруга.

Может быть, она была права. В Столыпине были качества, необходимые самодержцу, которых не было у Николая II. Это сказывалось хотя бы в отношении к собственной жене.

Императрица Александра Федоровна обладала не только талантом язвительной насмешки. Она хорошо рисовала карикатуры. И вот говорили, что будто бы царь иногда находил на своем письменном столе произведения вроде следующих.

Он, Император, в короне и со скипетром в руках, изображен в виде грудного младенца на руках матери. Это была стрела в адрес вдовствующей императрицы.

А другая карикатура представляли его же, Николая Александровича, в уборе XVII века и с лицом безвольного Царя Федора Иоанновича. А надпись гласила: «Что ж, я Царь или не Царь?!»

Николай II будто бы добродушно смеялся над карикатурами жены.

Но дело в том, что цари живут в стеклянных дворцах. Все, что делается в их стенах, становится сейчас же известно. И столица тоже смеялась над самодержавным Царем, но далеко не добродушно. И это было грязно. Брюзжащий Санкт-Петербург называл Царя «наш царскосельский полковник». Полковник потому, что после смерти Александра III никто не мог произвести Николая Александровича в генеральский чин.

Когда Столыпин подал в отставку, Петрополь испугался, нахмурился, помрачнел. Три дня висела над Невой черная туча. Царь настаивал, чтобы Столыпин остался, а оскорбленный премьер не соглашался.

Газеты же воспользовались случаем, чтобы лягнуть копытом шатающуюся власть. Появилась некая поэмка, в которой изображался Борис Годунов. Изображался так, что выходил Столыпин.

И даже лидер партии кадетов, профессор Павел Николаевич Милюков, заявил с кафедры Государственной Думы 15 марта 1911 года под рукоплескания слева: «Благодарите нового Бориса Годунова за его меры!»

Императрица Александра Федоровна могла бы повторить свое собственное изречение: «Было две Императрицы, теперь будет три. Недаром у Ольги Борисовны обедают при шашках и кортиках».

П. А. Столыпина очень многие не любили. Прежде всего Царица. Затем граф С. Ю. Витте. Мне кажется, что этот крупный сановник завидовал своему преемнику и не мог примириться с тем, что после отставки с поста премьера он был назначен в Государственный совет, называвшийся складом уволенных министров-старичков — «звездная палата»!

Но Витте отнюдь не был старичком. Он был глава оппозиции в Государственном Совете и, где было можно, вставлял палки в колеса правительственной колымаги. Он тоже восстал против «национальных клеток».

16. ПРИНЦИП

Естественно, что против законопроекта о куриальном земстве взбунтовались поляки. Национальные курии в данном случае были им невыгодны. Они имели большинство на Западе, в той среде, где избирались члены Государственного Совета.

Однако принципиальных возражений они не могли выставить против закона, защищавшего меньшинство. Поэтому они обратились к испытанному средству в политической борьбе: когда нет аргументов, ругайся! Надо только найти удачно подобранное словечко. И они его нашли: они обозвали национальные курии «национальными клетками», ущемляющими свободу.

Эту терминологию подхватили кадеты, считавшие своим долгом поносить все, что исходило от правительства Столыпина. Что может быть доброе из Назарета?

На этой почве между кадетами и польским коло воцарилась кратковременная любовь. Она была недолгой по нижеследующей причине.

Когда законопроект о национальных куриях в западных земствах прошел через Государственную Думу и был передан 1 июня 1910 года в Государственный Совет, на следующий же день Столыпин внес в Государственную Думу новый закон «О преобразовании управления городов Царства Польского».

В Польше до той поры «отцы города» были назначаемы. Законопроект провозглашал выборное начало для городского самоуправления в Польше. Это был бы подарок полякам, если бы не одно обстоятельство. Дело в том, что в польских городах, и в самой Варшаве, большинство населения состояло из евреев. Поляки опасались, что при мажоритарных выборах в городских магистратах большинство может оказаться еврейским.

Но так как введение национальных курий в Польше все же как бы ограждало польское меньшинство, то польское коло при прохождении законопроекта через Государственную Думу голосовало за национальные курии. Это возмутило кадетов:

— Вы голосовали против национальных курий, вы называли их «национальными клетками», когда дело шло о западном земстве. Почему же сейчас вы голосуете за «клетки»? Неужели только для того, чтобы раскрыть нам глаза на вашу сущность? Если так, то вы достигли цели. Мы разрываем союз с вами!

Кажется, нечто подобное сказал от имени партии кадетов Шингарев.

Андрей Иванович был прав в своем осуждении поляков, но не следовало публично объявлять разрыв. Этим он дал им возможность принять вид угнетаемой невинности.

И тут же последовал ответ.

На кафедру взошел депутат от Петроковской губернии, горнопромышленник Домбровского района, беспартийный, очень способный человек и искусный оратор Владислав Владиславович Жуковский. Однажды он сказал очень дельную речь, критикуя российский бюджет. Сейчас же, с той отточенностью, которую приобретает русская речь в устах поляков, хорошо говорящих по-русски, он произнес:

— Фракции русских конституционалистов-демократов, именующих себя партией «народной свободы», угодно порвать с польским коло, которое всегда защищало конституцию, демократию и свободу всех народов. Нас огорчает это, но не так уж очень. Почему? Объяснение мы найдем в крылатых словах русского поэта:

Была без радостей любовь,

Разлука будет без печали...

И с видом победителя, под гром аплодисментов польского коло сошел с кафедры.

Но настоящим победителем в этот день был, быть может, один скромный провинциал, член Государственного Совета, инициатор куриального земства.

17. ФИЛАЛЕТ

Прохождение законопроекта о куриальном земстве через законодательные палаты было не только драматичным, но и поучительным. Политики и в Государственной думе, и в Государственном совете были взволнованы. Поляки возмущены, кадеты воинственно настроены.

А остальные партии? Фракция русских националистов и правые в общем поддерживали правительство, но октябристы несколько колебались.

Что такое были эти октябристы? Их с двух сторон, справа и слева, изображали превратно. Слева их называли черносотенцами, справа подозревали в революционности. Одно нелепее другого.

В Англии их считали бы либералами уже хотя бы потому, что людей моего типа там почитали консерваторами. По крайней мере, сэр Бернард Пэрс (Pares) в своей книжке «Крушение империи» так прямо и называл меня — консерватором.

Октябристы были левее меня — значит, они были либералами. Они были либералами, но вместе с тем и монархистами. Потому-то они и назывались октябристами, что поддерживали высочайший манифест 17 октября 1905 года, возвестивший с высоты престола представительный строй и связанные с ним свободы.

* * *

В письме в своей матери, Императрице Марии Федоровне, датской принцессе Дагмаре, в те дни проживавшей в Копенгагене, Николай II писал об этом манифесте: «В сущности, дана конституция».

Эта «конституция» словарем Гота определена как «Empire constutionelle sous un tzar autocrate», что значит: «Конституционная империя под самодержавным царем».

Другими словами, это была государственная конструкция sui generis, то есть своеобразная. Поэтому она допускала различные толкования.

Октябристы старались примирить самодержавие и конституцию и этим не подрывать, а утвердить монархию. Такова же была концепция П. А. Столыпина, почему его и поддерживали октябристы с А. И. Гучковым и М. В. Родзянко во главе. И однако, октябристы все же были либералы. А так как поляки и кадеты оглушительно кричали, что национальные курии наносят удар свободе, октябристы, люди, в общем, добродушные, совершенно не агрессоры, заколебались.

В понедельник 25 января 1910 года, в начале тридцать пятого заседания третьей сессии, секретарь Государственной Думы Иван Петрович Созонович заявил, что от министра внутренних дел, то есть Столыпина, поступил законопроект «О применении положения о земских учреждениях 12 июня 1890 года к губерниям Витебской, Волынской, Киевской, Минской, Могилевской и Подольской». Председательствующий князь В. М. Волконский предложил передать означенный законопроект в комиссию по местному самоуправлению, что и было принято Думой после проведенной баллотировки.

Комиссия эта была избрана 19 и 24 ноября 1908 года. Ее возглавлял председатель Всероссийского союза националистов Петр Николаевич Балашов. Она была наиболее многочисленной из всех комиссий Думы и состояла из семидесяти одного депутата, представлявшего все фракции. Больше всего в ней было октябристов — двадцать четыре человека. Затем — семнадцать членов русской национальной фракции, в числе коих, как депутат от Волыни, был выбран и я. Кадетов было восемь, правых семь, прогрессистов пять. Трудовики, социал-демократы, польско-литовско-белорусская группа и беспартийные были представлены поровну — лишь двумя членами каждые. И наконец, по одному представителю было от польского коло и мусульманской группы. Таков был состав комиссии по местному самоуправлению, которой надлежало рассмотреть новый закон о национальных куриях.

Прения в комиссии длились долго, свыше трех месяцев. Наконец наступил решающий день. 27 марта 1910 года комиссия закончила свою работу и в вечернем заседании приступила к голосованию отдела 1 правительственного законопроекта, гласившего:

«Высочайше утвержденное, 12 июня 1890 года, положение о губернских и уездных земских учреждениях с последовавшими к нему дополнениями и изменениями, ввести с 1 июля 1910 года в действие в губерниях Витебской, Волынской, Киевской, Минской, Могилевской и Подольской».

Не помню теперь, в связи с какими обстоятельствами, но в этот день председательствовал в комиссии лидер октябристов Михаил Владимирович Родзянко. Через год после этого вечера, 22 марта 1911 года, он был избран председателем Государственной Думы и впоследствии сыграл видную роль в 1917 году, в дни Февральской революции.

Перед началом заседания Родзянко спросил меня, буду ли я говорить. После моего утвердительного ответа он сказал:

— Говорите как можно дольше.

— Дольше? Обыкновенно председатели упрашивают быть краткими.

— Да, но сегодня нужно говорить долго.

— Не умею, Михаил Владимирович.

— Надо.

— Но почему?

— А вот почему. Мои «октябри» колеблются. Боятся, что их прославят черносотенцами. И потому они лукаво отсутствуют. У них, мол, всякие дела в министерствах. Я разослал весь свой секретариат, чтобы их ловить... И задерживаю открытие заседания. Но время идет, и может дойти до голосования, а их еще не будет. Вот поэтому надо затягивать. Поняли, молодой человек?

Но я был в большом затруднении. Очень трудно затягивать речь и вместе с тем не выпускать из рук внимание слушателей. И еще труднее сказать что-нибудь новое, неслыханное, и подействовать на психику колеблющихся.

И вот тут-то в моем большом борении неожиданно пришли мне на помощь... деды! Да, деды — политические деятели Волыни XVI века. Случайно в этот день я захватил книжку под заглавием «Апокрисис», напечатанную в городе Остроге в конце XVI века. Автор скрылся под псевдонимом «Филалет», что значит «любитель правды». Его настоящее имя было, по-видимому, Бронский — ученый, близкий к князю Константину Острожскому.

Книга была написана в качестве ответа знаменитому польскому иезуиту Петру Скарге и, в общем, касалась религиозных тем. Филалет обнаружил потрясающую эрудицию в смысле теологии, но заканчивал книгу блестящим обращением к Его Милости королю польскому, Великому князю литовскому и русскому Сигизмунду III.

Король Речи Посполитой из династии Ваза Зыгмунт III (Zygmunt III Vasa), родившийся 20 июня 1566 года, был сыном шведского короля Юхана III Вазы и Екатерины Ягеллонки. Мать воспитала его ярым католиком, почему, став в 1587 году королем Польши, он при поддержке Ватикана стремился уничтожить протестантизм и подавить православие при помощи унии, то есть объединения католической и православной церквей на территории Речи Посполитой. Уния была принята в 1596 году на церковном соборе в Бресте. Эта акция отвечала экспансионистским устремлениям панской Польши, стремившейся с помощью унии укрепить свое господство над православным коренным населением Юго-Западной Руси, разорвать его религиозные и культурные связи с русским народом.

Согласно Брестской унии Православная Церковь в Польше признала своим главой римского папу, а также основные католические догматы и обряды. Однако, боясь возмущения народных масс, униаты сохранили богослужение на славянском языке и обряды Православной Церкви. Но эта уступка православным не помогла. Заключение унии вызвало возмущение крестьян, казаков, мещан, части православной шляхты и некоторых крупных магнатов, каким был Константин Острожский.

В результате сопротивления в следующем году после смерти Сигизмунда III, 30 апреля 1632 года, его преемник на престоле Владислав IV вынужден был разрешить легальное существование Православной Церкви.

* * *

Я начал свою речь, когда «октябри» стали появляться в зале. Родзянко выразительно подмигнул мне, что я понял как знак: «Говорите подольше».

Однако меня хватило примерно на полчаса. Я высказал еще раз основные доводы в пользу национальных курий — меня слушали внимательно, но повторяться было опасно. Любая аудитория не терпит, когда толкут воду в ступе, и я, бросив все серьезные материи, обратился прямо к кадетам, так сказать, в упор, заговорив примерно так:

— Общеизвестно, что в Государственной Думе депутаты от Восточной России противополагаются представителям от России Западной. В каком смысле? Восточные будто бы по поговорке «ex Oriente lux» (свет с Востока), несут с собою светоч свободы. А западные будто бы некие свободогасители. Но так ли это?

Прежде всего позвольте вам заметить, что хотя по возрасту я моложе многих из вас, восточных депутатов, но в одном аспекте дело обстоит не так. Я и мои единомышленники от западных губерний старше вас, потому что мы опираемся на древние традиции наших земель.

Чем были вы, я хочу сказать — ваши политические предки, например, в XVI веке? Вы тогда, можно сказать, исповедовали татарские понятия о свободе с некоторой примесью византийщины. Наши же земли, в том числе в особенности Волынь, которую я здесь представляю, жили развитой политической жизнью. Она проявилась на сеймах и провинциальных сеймиках, где люди свободно рассуждали о всех политических явлениях, остро и здраво понимая и лицо, и изнанку свободы.

Что я не выдумываю, позвольте дать вам доказательство. С вашего разрешения я прочту вам несколько страниц из книги «Апокрисис» Христофора Филалета, и вы сами в этом убедитесь. Я надеюсь, что наш председатель не будет возражать против этого.

Родзянко одобрительно кивнул головой и сказал:

— Пожалуйста...

Не касаясь религиозных вопросов, обсуждаемых Филалетом в книге «Апокрисис», я прямо перешел к заключительной главе. Это было вдохновенное обращение умного и честного верноподданного монарху. Общий смысл его был примерно нижеследующий:

— Ваша Королевская Милость! Чем славимся мы среди других народов? Не какими-нибудь особенными богатствами, — у нас их нет. Не военными твердынями, сильно укрепленными замками, — у нас их мало. Мы славимся во всем мире только нашими свободами, в которых плавают верноподданные Вашей Королевской Милости. Это наше истинное богатство, и было бы ужасно, если бы мы его утратили.

Свобода! Она имеет одно лицо и вместе с тем многолика. Общая свобода состоит из отдельных свобод. Свободы приобретаются, или, лучше сказать, даруются с высоты трона по отдельности. И точно так же свободы утрачиваются. Если сегодня мы лишимся одной свободы, за этим завтра последует другая утрата. И так одна за другой уйдут все наши свободы, и прекрасная богиня Фортуна потеряет колесо, на котором она мчится.

Ваша Королевская Милость! Мы умоляем вас обратить внимание на то, что сегодня на наших глазах подтачивается одна из основных свобод — свобода веры. Не дозволяйте прикасаться к ней. Сохраните ее нерушимой!

Есть люди, которые не понимают, что если отнимается свобода веры у одних, то это значит, что через некоторое время отнимут свободу религии у других. А затем будут нарушены и все наши шляхетские вольности, которыми мы гордимся и славимся. Да не будет сего! Аминь.

Я читал долго. Меня слушали с величайшим вниманием, то есть не меня, а Филалета, звучавшего так же выразительно в ХХ веке, как и в XVI. За это время «октябри» почти полностью собрались, и Родзянко непосредственно после моей речи приступил к голосованию.

Филалет так хорошо говорил о свободе, что его никак нельзя было назвать черносотенцем. Поэтому некоторые колебавшиеся «октябри» голосовали за законопроект. Оппозиция, конечно, голосовала против, но и она была очарована либералом из Острога.

Когда заседание кончилось, ко мне подошел кадет Шингарев, редактор «Воронежского слова», депутат от Санкт-Петербурга, с которым до этого я был знаком очень мало. Мы были политически слишком далеки друг от друга. Он спросил меня:

— Где вы откопали эту прелесть?

Я подал ему книгу:

— Пожалуйста. Прочтите на досуге.

* * *

В пятницу 7 мая 1910 года докладчик комиссии по местному самоуправлению, камер-юнкер Двора Его Величества, депутат от Подольской губернии, националист Дмитрий Николаевич Чихачев сообщил Думе результаты голосования. Большинство комиссии, именно двадцать три против восемнадцати, признало законопроект о национальных куриях нежелательным.

— Тем самым, — сказал Чихачев, — комиссия признала, что положения, выработанные ею, неприменимы к шести западным губерниям. Из этого голосования нельзя сделать иного заключения, как то, что комиссия признала законопроект правительственный с теми изменениями, которые были сделаны комиссией в предшествующие заседания, неприемлемым, и комиссия поэтому предлагает Государственной Думе законопроект министра внутренних дел отклонить.

Начался тернистый и драматический путь прохождения закона о куриальном земстве через законодательные палаты — Государственную Думу и Государственный Совет.

18. КРИЗИС

После доклада Д. Н. Чихачева 10 мая 1910 года были открыты прения. Необходимо было протащить законопроект о национальных куриях через пленум Государственной Думы.

Я опять говорил, но уже без помощи Филалета. Поэтому моя речь была значительно слабее, чем та, — в комиссии. Однако мой отчим, который присутствовал на этом заседании в Государственной Думе, сказал мне:

— Речь была удачная, за исключением некоторых личных обращений.

Между прочим, в своем выступлении я предложил членам Думы посмотреть на Юго-Западный край, так сказать, с птичьего полета, но внимательно, чтобы увидеть, что делается в этом крае, во всех местах скопления народа.

Конечно, картина, мною изображенная, содержала некоторое преувеличение, краски были несколько сгущены, ибо, разумеется, в крае была и часть русского, среднего и высшего сословия, но все же...

— Представьте себе, — сказал я, — что вы иностранец, ну, скажем, англичанин, который путешествует для пополнения бедекера, а я ваш спутник. Ну, вот, в любом месте, скажем, в Волынской губернии, где хотите. На каком угодно вокзале, в каком угодно местечке, вы увидите ту же картину, которая вас поразит.

Вы прежде всего зададите мне вопрос: «Скажите мне, пожалуйста, вот эта группа изящных господ, перед которой так суетятся носильщики, с которой так любезно раскланивается железнодорожное начальство, которая занимает купе первого класса, — это кто? Это, вероятно, представители местной земельной аристократии?»

Я вам скажу: «Да, вы совершенно правы, это — поляки»,

Далее: «А скажите, что, это большая толпа, шумная, крикливая, немножко безвкусно, но все-таки нарядно одетая, эти вот господа, с немножко помятыми воротничками, но с интеллигентными лицами, которые так суетливо берут с боя вагоны второго и третьего класса, — это представители, должно быть, среднего сословия?»

Я отвечу: «Да, это представители среднего сословия, это — евреи».

Затем последует пауза. Англичанин будет некоторое время колебаться, но потом, по свойственной ему любознательности, все-таки задаст вопрос: «Скажите, пожалуйста, не можете ли вы мне указать русских?»

«Пожалуйста, сделайте одолжение. Вот большое помещение, посмотрите — их много. Это большая толпа. У них здоровые добродушные лица, приятные, но малоосвещенные, одежда и обувь грубые, а бóльшая часть босиком. Вот они подпирают стены или лежат вповалку на полу. Вот это — русские».

На лице англичанина изобразится изумление. Он спросит: «Почему же они не садятся в вагон?»

Я отвечу: «Они сядут в вагон, когда подадут поезд с вагонами четвертого класса».

Тогда англичанин запишет: «Удивительная страна — Россия. Сами русские в ней ездят исключительно четвертым классом». И сделает примечание: «Не есть ли это следствие проповеди Л. Н. Толстого о непротивлении злу?»

Тут мои слова прервал шум слева, и трудовик, член партии «Народной воли» В. И. Дзюбинский воскликнул с места: «Оттого, что помещики в первом классе ездят!» На что В. В. Пуришкевич закричал: «Молчать!»

А меньшевик Е. П. Гегечкори, перекрывая возникший шум, сказал мне с места: «А в России как ездят? Не забудьте про Россию!»

* * *

Наконец, после трех туров обсуждения 29 мая 1910 года законопроект «О применении положения о земских учреждениях 12 июня 1890 года к губерниям: Витебской, Волынской, Киевской, Минской, Могилевской и Подольской» был принят Государственной Думой в целом большинством в сто шестьдесят пять голосов против ста тридцати девяти при восьми воздержавшихся и передан в редакционную комиссию.

Но тут-то и начались «необычайные приключения» законопроекта о национальных куриях.

Всякий законопроект, прошедший через одну палату, поступал в другую, в данном случае — в Государственный Совет, куда он и был направлен 1 июня 1910 года после утверждения Государственной Думой его редакции. И тут-то разорвалась бомба. «Рассудку вопреки, наперекор стихиям», Государственный Совет провалил законопроект, отклонив его 11 марта 1911 года.

Вот как это случилось.

* * *

Законопроект был провален оппозицией, соединившейся с частью правых. Каким образом могло случиться, что правительство Столыпина внесло в палаты законопроект, не обеспечив себе согласия Государственного Совета? Надо думать, что Столыпин рассуждал примерно так.

— Правительство Его Величества не может вносить важный законопроект, не отвечающий воззрениям Государя. Мы не Англия, где король царствует, но не управляет. Русский Царь не только царствует, но и управляет. Значит, закон о куриальном земстве был внесен в палаты с согласия Императора.

Поэтому Столыпину представлялось, что члены Государственного Совета по назначению, а их была половина, будут голосовать, по крайней мере, в своем большинстве за правительственный законопроект, выражающий волю Императора.

В чем же была ошибка Столыпина?

Ошибки не было. Но за время прохождения законопроекта в палатах появилось совершенно новое обстоятельство, а именно — отношение власти к этому законопроекту изменилось. Почему оно изменилось, будет видно из дальнейшего изложения. В этом и заключался кризис — слово, стоящее в начале этой главы.

Действительно, так и было. Отношение Государя изменилось. Таким образом, Столыпин неожиданно для себя оказался в конфликте с короной, проводя неугодный монарху закон.

Так поняли все. И прежде всего сам Столыпин, который немедленно подал в отставку. Прошение об отставке написал и мой отчим Д. И. Пихно, но он не успел подать его Государю. Разорвалась вторая бомба, и все объяснилось.

Оказалось, что два виднейших сановника Государственного Совета — В. Ф. Трепов и бывший министр внутренних дел П. Н. Дурново накануне голосования в Государственном Совете попросили в спешном порядке аудиенции у Государя. Они были немедленно приняты и высказали Царю в продолжительной беседе свою точку зрения.

Они заявили, что Столыпин ошибается, проводя закон о выборном земстве. Их, то есть Трепова и Дурново, посетила депутация с Волыни в лице двух помещиков, которые заявили:

— На Волыни никто выборного земства не хочет, и все это выдумали Пихно, Шульгин и Столыпин.

На это будто бы Государь сказал:

— Значит, меня еще раз обманули...

После этого Трепов и Дурново спросили:

— Как прикажете голосовать, Ваше Величество?

Царь ответил:

— Голосуйте по совести.

И с этим они были отпущены. На следующий день голосовали «по совести», то есть провалили столыпинский закон.

19. ГРАФ ОЛИЗАР

Первую роль в разыгравшейся политической заварушке, которую, однако, нельзя назвать бурей в стакане воды, сыграли поляки.

Следуя историческим традициям, поляки Государственного Совета ухватились за национальные курии для некоторых закулисных махинаций. Во главе всего этого стоял граф Олизар, член Государственного Совета по избранию. Он избран Волынью. В этом смысле он был очень удобен. Ведь именно из-за Волыни и загорелся сыр-бор первоначально. Волынцем был чигиринец Д. И. Пихно, поскольку он был землевладельцем на Волыни. От Волыни же был Шульгин, член Государственной Думы. Выгодно было, чтобы Волынь пошла на Волынь, — разделяй и властвуй!

Властвовать графу Олизару было тем легче, что он был умен и породист.

Польская аристократия издавна импонировала русской. Много русской знати было ополячено польской в свое время, что очень хорошо видно из книги «Ламент» («Плач»), вышедшей в начале XVII века.

Какая же причина была в том, что русские бояре, несомненные патриоты, передались на польский берег? Обычно приводят две причины: ловкость католического духовенства и политику польского правительства.

Но я думаю, что настоящая причина лежит глубже, и причина эта социальная. Раньше на Руси, прежде чем она подверглась сильному влиянию Польши, социальный строй был более мягкий, именно там не было строгого разграничения сословий, там было много так называемой «невольной челяди», то есть рабов, наверху же — магнаты, радцы, сановники, а между ними целая лестница всевозможных прав и обязанностей по отношению к государству. Все это были лично свободные люди, и движение по этой лестнице вверх и вниз было возможно и смягчало социальные отношения.

Но когда произошел союз с Польшей, тогда повеяло совершенно иным духом, тогда на Русь нашла польская социальная идея, состоявшая в следующем: наверху — невыносимо свободное шляхетство, а внизу — невыносимо бесправный народ. И вот этого искушения русское дворянство не выдержало. Оно еще долго оставалось русским и православным, но шляхетские замашки приобрело полностью, и когда разыгралась буря, тогда они оказались между молотом и наковальней, потому что, с одной стороны, казаки жгли их за то, что они паны, а, с другой — поляки не доверяли им, говоря, что они русские и поэтому должны сочувствовать казакам.

Когда Кисель, который был, конечно, настоящим шляхтичем, паном с головы до ног, но был русским, — когда его послали вести переговоры с Богданом Хмельницким, то он сказал Киселю:

«Пане воевода, кость-то у тебя русская, да шляхетским мясом обросла».

Вот почему русское дворянство, видя неминуемую бурю, бросилось на польский берег и совершенно изменило своей родине и своей национальности.

Разумеется, это дела давно минувших дней, но и в начале двадцатого века в крови у нашего польского дворянства замечалась эта атавистическая наклонность, эта наклонность известной вражды, потому что ее не могло не быть.

* * *

Однако и в Государственном Совете, и даже у ступеней трона были такие баре, которых Гоголь называл маниловыми. Они произносили свои блаженненькие речи о том, что поляки обрусеют настолько, что перестанут быть поляками. Но я не только не верил в это, но считаю это ненужным совершенно и лишним. Об этом я открыто заявлял с кафедры Государственной Думы, а именно — что все опыты обрусения Царства Польского, если они были и будут, я лично осуждаю совершенно. Я считаю, что каждая нация имеет свой смысл, свое провиденциальное значение и ломать ее, калечить ее, по-моему, и преступно, и глупо.

* * *

Что касается графа Олизара, то его деятельность в отмежевании поляков от русских была весьма активна. Она началась еще в эпоху первой Думы. Тогда, в июне 1906 года, на Волынь приехали члены первой Думы — поляки и член Государственного Совета граф Олизар собрал нас, с тем чтобы поговорить с нами, что же нам нужно делать. Со всех сторон шли поджоги крестьянами помещичьих поместий, опасность, казалось, неминуемо надвигалась с каждым днем.

И вот собрались землевладельцы решать, что им делать и как им быть. Там были разные предложения. Группа русских предлагала следующее: говорила, что нужно всеми силами поддержать русское правительство; говорила, что в такую тяжкую минуту она, по рождению и крови, не может бросить свое правительство на произвол судьбы, но от поляков группа русских этого не требовала. Она говорила им:

«Для вашей собственной безопасности вы сделаете услугу в данную минуту, если вы пошлете, например, телеграмму Государю Императору и поддержите в эту тяжкую минуту венценосца, эта ваша услуга не будет вам забыта и она не может быть вам забыта».

Этой нашей точки зрения поляки не разделили, но это не важно. Интересна точка зрения членов Думы — поляков, руководимых Олизаром. Она была вот такая: я отлично помню, что эти слова были сказаны графом Грохольским, издателем «Дзенник киевский», влиятельной киевской газеты. Он сказал следующее:

«Революцию ведут евреи, во главе евреев стоит Винавер, а единственное средство спасти наши гнезда, в которых мы сидим семьсот лет, это дать евреям равноправие».

Можно, конечно, быть за равноправие евреев по тем или другим причинам, но давать равноправие только для того, чтобы спасти свои имения, это, на наш взгляд, значило продавать русский народ, что мы и высказали полякам.

* * *

Когда наступили выборы во вторую Государственную Думу, поляки собрались на съезд под председательством графа Олизара и на этом съезде постановили по всему краю учредить специальные польские выборные комитеты, вести выборы исключительно в польском духе и относительно союза землевладельцев постановили, что, если бы он вздумал заняться выборами, немедленно полякам из него выходить, так как выборы — это есть чисто польское дело.

Там же, на этом съезде, была принята избирательная платформа, предложенная тем же графом Олизаром. В этой платформе говорится о том, как соединиться с коло от Польши, и о других специально польских вещах, но ни слова там нет о том русском народе, который эти поляки хотели представлять.

Все это до такой степени озлобило тогда нас, всех русских, что мы собрались на свой съезд, русский, и постановили дать полякам урок, о чем я уже рассказывал вначале.

* * *

Но все же, несмотря на вышесказанное, русская знать продолжала льнуть к польской знати, оправдывая изречение: «Similia simililus» («Похожее к похожим»). Аристократия разных народов легко находила общий язык. В этом ее сила и слабость. И как бы там ни было раньше, в Государственном Совете поляки были влиятельны, более влиятельны, чем в Государственной Думе.

20. ДВЕРНИЦКИЙ

Однако самое подрывное действие в вопросе о западном земстве оказал не русский и не поляк, а полуполяк, некто Василий Емельяныч Дверницкий.

Род Дверницких, конечно, польский. Известен польский генерал Иосиф Дверницкий, участник польского освободительного восстания 1830–1831 годов.

Василий Емельяныч почитался русским. По закону русскими были дети смешанных браков. Женат он был на русской. Это была дама из киевской аристократии. Богатым он не слыл, хотя владел имением в Овручском уезде, значит, был тоже волынец и к тому же служил по земству. Был статный блондин, считался дельным человеком.

* * *

Чтобы понять происшедшее, надо отчетливо представлять себе нижеследующее.

До выборного столыпинского земства Волынь, как и остальной Запад, не представляла собою labula rasa, то есть чистой страницы. Было земство с теми же функциями, как на Востоке, но только гласные, как и управы, не выбирались, а назначались правительством. Реформа Столыпина была в том, что правительство отказалось от назначений, полагая, что для местных дел лица, избранные местными же людьми, будут более подходящими.

Итак, земство по назначению было, Дверницкий был назначен председателем земской управы Овручского уезда.

А я? Я был гласным, тоже по назначению, и в уездном и губернском земских собраниях.

Таковы были дела, когда я был избран членом Государственной Думы от Волыни. При этом я остался гласным в уездном и губернском собраниях, а Дверницкий председателем земской управы в Овручском уезде той же губернии.

* * *

Что же произошло? Скоро после того как я был переизбран в третью Государственную Думу и, так сказать, утвердился в этом звании, ко мне в Петербург приехал Дверницкий, с которым я был тогда мало знаком. Он просил меня помочь в личном деле, в то же время и общественном. Это последнее обстоятельство и оправдывало его ко мне обращение, так как я был избранник Волыни, а дело касалось Волынской губернии.

Я сказал:

— Готов сделать, что могу.

Тогда он ответил мне просто:

— Я председатель Овручской земской уездной управы. Меня это не удовлетворяет. Я хотел бы быть председателем губернской управы.

— Понимаю. Но что я должен сделать?

— Если вы считаете, что я годен для этого места...

Произошла короткая заминка. Потом я сказал:

— Почему бы нет? Вы знаете Волынь. Вы старше меня, но все же молоды. Я слышал, что вы любите работать. Почему бы нет, Василий Емельяныч?

— И вы согласились бы мне помочь?

— Да. Но как?

— Замолвить словечко в департаменте земских дел. Назначают оттуда.

— Это Гербель?

— Да, Сергей Николаевич. Вы его знаете?

— Очень мало. Но он меня знает — по речам в Государственной Думе.

— Вы могли бы попытаться?

— Попытаюсь. Но разве нынешний председатель губернской управы уходит?

— Уходит. Он болен.

* * *

В то время еще не обсуждался столыпинский законопроект о выборном земстве. Поэтому Дверницкий мог получить место в порядке назначения. Я поехал к Гербелю. Сугубый провинциал, я довольно быстро, по молодости лет, должно быть, освоился с наукой, как выпрашивать у бюрократии что-нибудь для тех, кто меня «послал в Государственную Думу». Жители Волыни и других губерний считали, что в лице депутатов они получили естественных ходатаев в столице по всяким делам. Один раз я просил за молодого киевского музыканта знаменитую петербургскую пианистку Есипову. Сам я не слышал ни его, ни ее да и в глаза их обоих не видел.

В другой раз я мучил известного художника Лукомского и его брата, специалиста по геральдике. Еще терзал капитана 1 ранга, командира Петербургского порта барона Тинпоута, который был самым знаменитым медалистом в России. А изводил я их всех потому, что мои избиратели Острожского уезда написали, что им потребовалась медаль, выбитая в честь князя Константина Острожского. Где и когда была выбита эта медаль, неизвестно, но, конечно, «наш славный депутат найдет ее!». Медаль им совершенно необходима, так как музей имени князя Острожского, жившего в XVI веке, не может больше существовать без нее. Я всех вышеупомянутых лиц мучил до тех пор, пока командир Петербургского порта не отлил мне копию с этой медали, у него мною найденной. Когда я послал эту медаль в Острог, я, как ямщик, доехавший до станции:

«Родные, стой, неугомонные», —

Сказал и горестно вздохнул...

Нет, не горестно, — радостно!

Не менее радостно я вздохнул полной грудью, когда не ямщик, а мой извозчик, в течение нескольких часов носившийся со мною по всей столице, сказал:

— Отпусти, барин, конь, вишь, запарился.

А почему я загнал коня? Потом, что со мною рядом носился посланец от какой-то волынской деревни. Он все наново восхищался громадными домами, соборами, памятниками и наконец проговорил:

— Он руками человеческими, этот город, построен или сам по себе, из-под земли, таким вылез?

Дело своей деревни он хорошо знал и понимал. Знал твердо, что именно сегодня истекает последний день для подачи какого-то заявления, иначе их дело пропадет совсем. Не знал он только, в какое учреждение надо эту грамоту подать.

Когда мы за десять минут до закрытия канцелярии нашли чиновника, которому надлежало подать эту бумагу, и мы ее подали, и я расплатился с извозчиком за четыре часа гоньбы, тогда я вдохнул чистый воздух полной грудью, захватив при этом несколько крупных снежинок!

Ах ты город, что сам собою из-под земли вылез, город, городище, чтоб тебя черт не унес!

* * *

Словом, я научился просить за других. За себя, слава Богу, не просил. Я получил от небес больше, чем мог желать, и, между прочим, свою собственную визитную карточку с надписью «член Государственной Думы». Этот картон открывал двери всяких присутственных мест.

* * *

«Заведующий министрами» устроил мне прием у Гербеля.

Сергею Николаевичу было лет шестьдесят. Мне — тридцать, и потому я смотрел на него снизу вверх. Теперь мне восемьдесят семь. Когда брожу по лесу, я чувствую уважение только к деревьям старше меня. Шестидесятилетние сосны и ели кажутся мне детьми. Иное отношение к дубам. Я почитаю дубы четырехсотлетние. Почему? Потому, что такой примерно возраст имел мой дуб в Курганах. Во время последний войны какие-то дьяволы, подложив мину, послали четырехсотлетнего старца к небесам. Он упал, конечно, на родную землю, и тут с ним не стали церемониться, распилили на доски.

* * *

Гербель принял меня любезно. Но когда я попросил его за Дверницкого, в его глазах, печальных как бы от природы, я уловил нечто, некое несогласие. Он сказал:

— Вы его хорошо знаете?

— Нет. Но о нем не говорят ничего худого. А работать он, мне кажется, может. А людей у нас мало на Волыни.

— Их везде мало. Петр Аркадьевич однажды сказал: «Дайте мне пятьдесят дельных губернаторов, и в России все будет в порядке». У вас губернатор Штакельберг. Как он?

— Звезд с неба не хватает, но приличен. Во время выборов во вторую Государственную Думу чуть их не сорвал в пользу поляков.

— Полонофил?

— Нет, он поступил по закону. Я его не виню. Поляки были правы, а не мы. Но мне удалось это выправить, тоже по закону. Словом, мы их победили. И вот я имею честь просить за Дверницкого. Вы имеете что-нибудь против него?

— Скажу вам, как обстоит дело. Ничего, на что я мог бы опереться, я не имею. Но почему-то Дверницкий соединяется у меня с чем-то неблаговидным. Однако не могу вспомнить, в чем дело. Но если не могу, значит, на основания вам отказывать. Я назначу Дверницкого, но на вашу ответственность, Василий Витальевич!

— На мою ответственность.

* * *

Дверницкого назначили. Но когда он, Дверницкий, заварил «пир на весь мир», я вспомнил Гербеля.

* * *

Как только Дверницкий получил назначение, он сейчас же приехал ко мне благодарить. Это можно было сделать по почте или телеграфу, но он явился лично. И выразил свою благодарность в такой форме:

— Василий Витальевич, теперь приказывайте!

— Что приказывать?

— Все, что сочтете нужным.

— То, что я считаю нужным, сделать нельзя. Я считаю нужным замостить на Волыни хотя бы села, утопающие в грязи. Но это сделать нельзя даже в маленьком уезде, как Острожский.

— Неужели у вас нет никаких личных желаний?

— Личных? Есть. У меня есть друг в Острожском уезде. У него там имение. Но дела идут плохо, он желал бы служить в Житомире, под вашим началом, то есть членом управы, которой вы сейчас председатель. Вы его знаете, это Сенкевич. Можете ли вы это устроить?

— Это будет сделано.

— Если сделаете, мы — квиты. Во всяком случае, я буду вам благодарен.

* * *

Итак, мы расстались, как говорится, «по-благородному». Сенкевич стал членом управы. Слова Гербеля «на вашу ответственность, Василий Витальевич» меня несколько беспокоили.

* * *

Дверницкий же еще несколько раз приезжал в Петербург и всегда повторял слова, ставшие привычными:

— Приказывайте, Василий Витальевич!

Я тоже отвечал стереотипно:

— Нечего приказывать, Василий Емельянович.

Казалось, все благополучно на Волыни. И когда был внесен в Государственную Думу закон о выборном земстве, Дверницкий ни одним словом не обмолвился, что он против реформы Столыпина. Между тем это его близко касалось. Он не мог быть уверен, что выборное земство выберет его на тот пост, куда он попал по назначению. Было бы естественно, если бы он сказал мне:

— Знаете, Василий Витальевич, я против выборного земства.

Я бы ответил:

— Это понятно. Но ведь я тоже не могу быть уверен, что меня выберут в земские гласные, хотя я член Государственной Думы. Но если меня выберут в гласные, я буду голосовать за вас.

И все было бы честно, благородно. Но Дверницкий предпочел путь лукавой интриги. Это он стал тем трамплином, с которого Трепов и Дурново прыгнули к Царю и устроили всероссийский скандал. И даже мировой. За границей внимательно следили за Россией.

* * *

Какие соображения руководили Дверницким, казалось, было ясно: он опасался, что выборное земство его не выберет. На самом деле его толкнули на совершенное им деяние не столько соображения, как чувства. Тут произошли некоторые удивительные явления.

* * *

Те, кто не хотели земства, выборного земства, то есть назначенные правительством земские чиновники, объявили себя «настоящими земцами» и вместе с тем стали в оппозицию к правительству, которое их назначило. Во главе их стал Дверницкий, моя креатура. А нас, настоящих земцев, которых провели в выборное земство, они объявили столыпинцами. Под этим флагом они повели избирательную борьбу и восемью уездами овладели. Мы удержали четыре уезда, в том числе Острожский. Благодаря этому я прошел в гласные Острожского уезда, а оттуда и в губернские гласные. Поэтому в губернском земском собрании мы оказались в меньшинстве. Волынь была в руках Дверницкого и Ко.

* * *

Однако я понял эту механику. Для меня подтвердилось еще раз то, что я знал и раньше: в помещичьей среде поляки сильнее нас. Я прошел в Государственную Думу в 1907 году только потому, что оперся на силы, лежавшие вне помещиков, а именно: на духовенство и мелких землевладельцев, которые были русскими.

* * *

Мы провели национальные курии в земствах и этим оградили себя от польского засилия. Поляки избирали особо, мы тоже. Но в отдельных русских куриях произошла борьба между самими русскими. Почему?

Потому что бóльшая часть русских помещиков в душе своей была ополячена.

История повторилась. Польское землевладение наших времен в значительной мере состоит из ополяченных русских прежних веков. Это было неизбежно: поляки пришли в наши края как социальные верхи. Польских низов не было. Поэтому поляки составили сплоченный высший класс, со всеми его достоинствами и пороками.

Но русские в русских краях представляли естественную социальную пирамиду. У нас было несколько классов. Что же произошло, когда поляки, то есть высший класс, вступили в столкновение с низшим классом который был русским? Произошла жестокая борьба, питаемая классовой, и национальной, и религиозной ненавистью. В этой борьбе все было определенно и четко. Польские паны резали русских холопов, а последние убивали польских панов. Все это было, конечно, в отдаленном прошлом.

Но в каком же положении в те времена были русские паны? В очень трудном. Иначе сказать, между молотом и наковальней.

Русских панов преследовали польские паны за то, что они русские. Вместе с тем их истребляли свои же русские низы за то, что они паны.

Приходилось выбирать между двумя берегами. И выбирали. Одни выбирали русский берег, другие — польский. Эти оставались панами, но переставали быть русскими, ополячивались. Так ополячился, в лице Якута, знаменитый род князей Острожских. На русском берегу был не менее памятный князь Дмитрий Вишневецкий, почитаемый основателем Сечи Запорожской. Но уже князь Иеремия Вишневецкий перешел на польский берег и был главным противником Богдана Хмельницкого.

* * *

История повторяется. В наши времена на Волыни были поляки и полякующие. Во главе их стал Дверницкий. Он дал бой русским помещикам и временно победил их, в том числе меня, юнца, неопытного в интриге. Теперь он уже не приезжал ко мне в Петербург с подобострастными словами на устах:

— Приказывайте, Василий Витальевич! Что вы скажете, все будет сделано на Волыни.

Теперь Волынь была в его руках, он там приказывал.

* * *

Все было ясно теперь, но все же мне казалось, что есть нечто ускользающее от меня. Только сильно меня ненавидящий человек мог поступить так, как поступил со мной Дверницкий. Но за что он мог меня ненавидеть? Непостижимо!

* * *

Судьбе угодно было устроить так, что мне не удалось с ним встретиться и объясниться. Я его никогда больше не видел.

Однако объяснения я все же добился. Мой друг Сенкевич удержался при Дверницком. И я сказал ему:

— Не можете ли вы выведать у Дверницкого, почему он так безобразно со мною поступил?

— Попытаюсь.

Через некоторое время он мне рассказал:

— Сделано. Я его немного напоил, и он был откровенен.

— В чем же дело?

— Польский гонор. Он сказал: «Я этого человека, то есть вас, ненавижу!»

— За что же?!

— Ни за что. Я же вам объясняю: польский гонор!

— Но чем же я задел его польский гонор?

— Вы выпросили у Гербеля его назначение.

— Выпросил. Что же тут оскорбительного?

— Оскорбительно то, что вы ничего не попросили у Дверницкого за эту услугу.

— Неправда! Я выпросил у него вас.

— Это неравноценно с точки зрения польского гонора. Я маленький человек, а он — Дверницкий!

— Какой вздор! Кроме того, я однажды выпросил у него казенный автомобиль для надобности, совершенно не служебной.

— Знаю, вы катались с моей дочерью и ее кузинами. Они и до сих пор об этом вспоминают.

— Мы так веселились с этими милыми барышнями, что я прощаю Дверницкому все его гадости!

— Если я ему это скажу, он возненавидит вас пуще прежнего. Он сам хотел бы простить вас.

— Безмозглый человек. Из-за своего дурацкого гонора заварить такую кашу! Но и я тоже хорош: не догадался! А впрочем, трудно было. Он постоянно являлся ко мне и говорил: «Приказывайте, Василий Витальевич!»

— А вы ничего не приказывали! Вот за это унижение он вам отплатил.

— Унижение? Значит, если бы я приказывал ему, то унижения не было бы?

— Конечно! Вы были бы такой, как и он.

— То есть?

— Он делает одолжения с тем, чтобы ему их возвращали. А вы дарите, но не хотите, чтобы вас отдаривали. Поэтому он обвиняет вас с сатанинской гордости...

— Так, значит, это у меня польский гонор?

— Да, но горший, чем у него.

— Что же, по вашему мнению, мне надо было ему приказать?

— Вот что: «Я провожу в выборное земство. Поэтому, дорогой Василий Емельянович, приказываю вам подготовить почву, то есть сделать так, чтобы у меня, а значит, и у вас, в выборном земстве было бы большинство». Так надо было с ним разговаривать. Надо было показать, что он вам нужен.

— А если он мне не нужен?

— Нет, нужен. Вот у вас нет большинства?

— А на какой прах мне большинство?

— То есть как?

— Дорогой Ефим Арсеньевич! Давно мы с вами знакомы, а вы меня не знаете. Большинство нужно тому, кто чего-нибудь хочет.

— А вы ничего не хотите?

— Я хочу сидеть тихонько в деревне и писать исторический роман из шестнадцатого века под заглавием: «Приключения князя Воронецкого». Для этого мне нужны перо и чернила; ни большинства, ни меньшинства мне не нужно. Вот секрет моей сатанинской гордости.

Ефим Арсеньевич рассмеялся и потом задумался. Наконец сказал:

— Вы правы и не правы.

— Именно?

— Чтобы безмятежно писать исторический роман «Приключения князя Воронецкого», вам нужно сначала отыграть революцию. Пока это не сделано, никому покоя не будет ни в городе, ни в деревне. И меньше всего в этой обстановке может существовать порода «помещиков-писателей», к которой вы вздумали приобщиться. Запоздали, дорогой Василий Витальевич.

— Боюсь, что вы правы!

— Да-с. И вы это сами знаете. Чтобы быть писателем, надо отыграть революцию. А чтобы отыграть революцию, надо иметь большинство.

— Где? В земстве?

— В земстве — тоже. Но прежде всего в Государственной Думе и в Государственном Совете. Но этого мало. Надо иметь большинство в так называемом народе, в интеллигенции, в особенности среди профессоров и учителей, среди учащейся молодежи, на заводах, среди инженеров, мастеров и рабочих и, главное, в деревне, среди мужиков. Это уже сделано на Западе, а у нас к этому стремится Столыпин. Если это ему удастся, то есть если большинство мужиков он сделает маленькими помещиками, то крупные помещики, вроде вас, могут безмятежно писать исторический роман из жизни шестнадцатого века, под заглавием «Приключения князя Воронецкого».

* * *

Незадачливый помещик Сенкевич, которому не под силу было и собственное имение, был, конечно, прав. Мне не удалось отбиться до конца дней своих от проклятой политики, которую я ненавидел всею душой.

И даже сейчас, когда я пишу эти строки, я делаю политику, вместо того чтобы дописывать недописанный исторический роман. Покоя мне нет. И нет никому во всем мире! Революция не была отыграна; она разразилась, она победила, она утвердилась! И что же, стало спокойно? Кой черт!

Люди всего мира не спят ночи, дрожа за завтрашний день.

Блеснет заутра луч денницы,

И заиграет яркий день;

А я, быть может, я гробницы

Сойду в таинственную сень...

Заутра может разыграться война, и миллионы, если не миллиарды, умрут. Какой тут покой! Покой вкушает мой покойный друг, Ефим Арсеньевич. Он бродит где-нибудь в Елисейских полях, глядя в безмятежное зеркало тихих озер, отражающих строгость кипарисов, грезит:

«Да, дорогой Василий Витальевич. Пока вы не устроили «мира во всем мире», не суждено вам дописывать приключения Воронецкого. Ведь именно об этом, то есть о всеобщем мире, мечтал Воронецкий еще в шестнадцатом веке. Мечта ему не удалась, и он сейчас ходит вместе со мной в Елисейских полях. Так будет и с вами. Пишите же ваши воспоминания о Государственной Думе согласно договору и помирайте. Жду вас здесь!»

* * *

Вернемся еще раз к Дверницкому. Он некоторое время благоденствовал, то есть «приказывал» на Волыни. Я почти забыл о нем. Другие, более сильные и горестные, впечатления вытеснили то, что раньше волновало.

В 1911 году был убит Столыпин и похоронен в Киеве, в лавре. Там и сейчас стоит величественный крест черного мрамора. В 1913 году умер мой отчим, в Киеве же, но похоронен на Волыни. Склеп, где покоится его прах, существует, но в большом небрежении, и я до сих пор не имел возможности привести дорогую мне могилу в порядок. Да будет мне стыдно.

* * *

Но был некто, кто не забыл вероломства Дверницкого. Это был Гербель Сергей Николаевич. По обязанностям службы он следил за председателем земской волынской управы. В 1913 или 1914 году, не помню, В. Е. Дверницкий был привлечен к судебной ответственности за какое-то неблаговидное деяние по службе.

* * *

Чем это кончилось, я не знаю. Разразилась первая мировая война и похоронила всю суету сует. Пред лицом смерти что значили наши раздоры? Польский гонор Дверницкого, сатанинская гордость какого-то Шульгина. Буря в стакане воды — их борьба за власть на Волыни, на той Волыни, в которую уже вторгся их общий враг.

Я поступил в полк и был ранен под Перемышлем — Пшемыслом, древнем граде русско-польском, превращенном австрийцами в крепость. По излечении поступил в Красный Крест, где снова изучал польский гонор, но уже на других поляках, не на Дверницком. А что сталось с ним? Я этого никогда не узнал. Быть может, его убила польская пуля. Ведь поляков было достаточно в немецких войсках. Или же ему удалось добраться до Варшавы и там найти приют как потомку польского мятежного генерала. А может быть, с ним покончила Овручская отечественная ЧК как с местным помещиком. Я никогда больше о нем не слыхал.

* * *

Он прошел через мою жизнь, по-видимому, только для того, чтобы я узнал некоторые свойства душ человеческих. Досконально я изучил польский гонор. Но по пути познал в некоторой мере и самого себя, по совету Сократа. Кроме того, я наблюдал основательность Гербеля, бюрократа старой школы, низость некоторых высоких сановников. Я узнал еще, почему чигиринцы не считают себя людьми. И наконец, я прослушал оперу Глинки «Жизнь за Царя» в исполнении не Шаляпина, а Столыпина.

21. НАЖИМ

…Словом, Петербург был взволнован и трепетно ждал: чем же все это разразится?

И разразилось…

* * *

Я вообще ложился поздно, а в эти дни и подавно. Заботливый Назар принес мне утренний чай и разбудил меня. Когда я завтракал в постели, ко мне вошел Дмитрий Иванович. Он был в халате, но с газетой в руках, и, входя, сказал: «А и тяжелая рука у Петра Аркадьевича!»

В его голосе было одновременно и одобрение, и осуждение. Я понял. Столыпин победил, остался, но…

Но сделано это было в такой форме, как он, Дмитрий Иванович, оскорбленный не меньше Петра Аркадьевича, не сделал бы.

Что же случилось?

Случилось вот что. Государственный Совет и Государственная Дума были распущены на три дня. Когда в субботу 12 марта 1911 года депутаты Государственной Думы собрались в Таврическом дворце, председатель А. И. Гучков, открыв в одиннадцать часов четырнадцать минут очередное заседание, объявил:

— Прошу выслушать именной высочайший указ Правительствующему Сенату: «На основании статьи 99 Основных государственных законов повелеваем: занятия Государственной Думы прервать 12 сего марта, назначив сроком их возобновления 15 марта 1911 года.

Правительствующий Сенат не оставит учинить к исполнению сего надлежащее распоряжение.

На подлинном собственною Его Императорского Величества рукою подписано: Николай.

11 марта 1911 года в Царском Селе.

Скрепил председатель Совета Министров, статс-секретарь Столыпин».

Следующее заседание состоится во вторник 15 сего марта в одиннадцать часов утра, — сказал председатель. — Объявляю заседание Государственной Думы закрытым.

И все разошлись…

А 14 марта 1911 года высочайшим указом, скрепленным Столыпиным, закон о земских учреждениях в западных губерниях был проведен по статье 87-й Основных законов.

Еще в день подписания Императором указа о роспуске Думы было вынесено высочайшее повеление об увольнении Трепова и Дурново в заграничный отпуск до 1 января 1912 года за агитацию и резкую оппозицию в Государственном Совете законопроекту Столыпина.

* * *

— Для поправления здоровья? — спросил я отчима.

— Да, для поправления здоровья.

— Значит, здоровье этих двух сановником расстроилось?

— Расстроилось.

— В чем это выразилось?

— В том, что они явились к своему монарху и говорили такое, что Царь сделал вывод: «Значит, меня еще раз обманули»!

Из этого следует, что они, эти члены Государственного Совета, как говорится, «на голову заболели». Когда Царь это понял, он послал их за границу лечиться, — авось отойдут.

Это высочайшее внимание к здоровью В. Ф. Трепова и П. Н. Дурново, конечно, было жестом, удовлетворившим Столыпина. Что он «обманул царя» — это, оказывается, сказали двое полубезумных старичков. Обвинения, произнесенные сумасшедшими, ничего не стоят. Однако один из них, В. Ф. Трепов, не подчинился высочайшему повелению и подал прошение об отставке. 29 апреля 1911 года его отстранили от службы, после чего он занялся частной деятельностью.

Итак, закон о куриальном земстве был проведен по 87-й статье Основных законов, для чего палаты и были распущены на три дня. По истечении этого срока они возобновили свою работу.

Всякий проведенный по 87-й статье закон правительство было обязано внести на рассмотрение палат в течение месяца. Но в данном случае получилось иначе.

В то самое роковое число, 11 марта, когда Государственный Совет отклонил закон о земстве и в Царском Селе был подписан высочайший указ о роспуске в связи с этим обеих палат, в Государственной Думе перед закрытием, в шесть часов вечера семьдесят восьмого заседания, председательствующий — князь В. М. Волконский — объявил:

— Позвольте доложить, что поступило законодательное предложение, за огромным числом подписей, — я затрудняюсь сосчитать, около полутораста… (П. Н. Крупенский, с места: «Двести подписей!») о применении положения о земских учреждениях к губерниям Витебской, Волынской. Киевской, Минской, Могилевской и Подольской. Угодно Государственной Думе передать это законодательное предложение в Комиссию о местном самоуправлении для рассмотрения по вопросу о желательности?

После проведенной баллотировки, под аплодисменты справа и в центре предложение председательствующего было принято.

Таким образом, Государственная Дума снова приступила к рассмотрению уже принятого ею закона еще до того, как он был проведен по 87-й статье.

Но тут было сказано много горьких слов.

Это произошло уже в первом вечернем заседании Думы после возобновления ее работы, то есть 15 марта 1911 года, когда большинством были приняты четыре запроса Столыпину — «четыре столба или кита», как я тогда выразился, от партий: октябристов, «Народной свободы», прогрессистов и социал-демократов — о незакономерности издания высочайших указов 11 и 14 марта о перерыве заседаний законодательных учреждений и введении на основании статьи 87-й земства в шести западных губерниях.

Даже октябристам не понравился «нажим на закон». Верными Столыпину в беде оказались только часть правых и мы, «русские националисты».

Я защищал Столыпина как мог, не за страх — за совесть. Однако защищал слабо, то есть имел плохой резонанс. В заключение своей речи я сказал:

— Здесь велась продолжительная атака на П. А. Столыпина. Я не призван защищать его и вам поставлю только один вопрос.

Этот человек взял на себя большую тяжесть: на нем висит роспуск первой Думы, на нем роспуск второй Думы, на нем закон 3 июня, на нем закон 9 ноября, на нем начатая борьба, тяжелая борьба, с беспорядками в высшей школе. Человек перегружен… (Смех слева.) …Может быть, толкнуть его можно, может быть, вы его толкнете, может быть, он упадет. Но вы мне ответьте: кто подымет тяжесть?

Аплодисменты раздались только на скамьях националистов. Правые молчали. Но среди других мои слова вызвали бурную реакцию.

Наиболее резко критиковал меня армянин, депутат от области Войска Донского, врач и юрист, присяжный поверенный, кадет Моисей Сергеевич Аджемов.

— Господа, — сказал он, — вот выступает модная ныне группа, которая как бы заявляется группой правительственной. Выступает новоявленный ее лидер, депутат Шульгин, и что же мы слышим? Депутат Шульгин сказал нам: главное, что здесь было сказано, это то, что все было направлено против П. А. Столыпина. Он, по словам депутата Шульгина, перегружен. Он перегружен, говорит депутат Шульгин, роспуском двух Дум, он перегружен законом 3 июня, который есть акт государственного переворота, он перегружен актом 9 ноября, который, по-видимому, и с точки зрения депутата Шульгина, был незаконно проведен по статье 87-й, раз он его ставит на одну доску с законом 3 июня, он перегружен, наконец, сегодняшним днем, и мы надеемся, что этот груз будет такой, который понесет его ко дну.

Эти пророческие слова, покрытые рукоплесканиями слева, были произнесены с кафедры Государственной Думы за пять с половиной месяцев до смерти Петра Аркадьевича. А дальше М. С. Аджемов продолжал так:

— Мы не можем закрывать глаза на то, что за кулисами этих стен происходили события, отклики которых доходили и до нас. Вы помните, что дело началось с подачи прошения об отставке. Эта отставка испрашивалась немедленно после отвержения Государственным Советом законопроекта о введении земства в шести западных губерниях, — и что же? Мы знаем о больших колебаниях, носились слухи, шли разговоры, — падали одни, возвышались другие, — и что же? В самый последний момент мы узнаем, что Столыпин остается, но он остается ценой той компенсации, которую ему дадут.

Господа правые, что же вы молчите, — вы, которые всегда бряцаете своим монархизмом? Что же вы не придете и не скажете, что пред глазами всей России колеблются этим человеком те принципы, которые вы защищаете, бессилие которых этой компенсацией было в полной мере подчеркнуто. Нельзя простирать свое угодничество до предела забвения своих принципов.

Немало упреков по моему адресу высказал также представитель фракции прогрессистов, служивший чиновником особых поручений при варшавском губернаторе Гурко и министре внутренних дел Плеве, гласный Саратовской городской думы и саратовского уездного земства граф Алексей Алексеевич Уваров.

— …Я считаю, — сказал он, — что так как правительство тут отсутствует, то господин Шульгин является в данное время правительственным оратором… Я должен сказать Шульгину: я был лично всегда против закона о западном земстве.

В том виде, как его вносили нам здесь господа Балашов и Чихачев, но, когда депутат Шульгин нам говорит здесь, что вы должны нам верить, что нам с нашей колокольни хорошо известно, насколько земство в той форме, в какой оно предложено здесь Балашовым и Чихачевым, хорошо и будет там полезно, то у нас — по крайней мере, у меня лично — является одно коренное сомнение: почему нам обязательно, закрыв глаза, следует верить депутатам Балашову и Чихачеву, а нельзя верить членам Государственного Совета Балашову же и Чихачеву, которые высказывались против курий? (Смех и рукоплескания слева.) Я, господа, думаю, что если уж обсуждать с этой точки зрения знания местных условий, то, конечно, житейский опыт должен убеждать нас, напротив, в том, что мы совершенно правильно возражали и теперь продолжаем возражать против курий в западном земстве. И поэтому на каждое компетентное мнение депутатов Чихачева и Балашова я скажу: подумайте, столкуйтесь прежде всего с вашими собственными отцами, а потом являйтесь к нам с вашими убеждениями. (Смех и рукоплескания слева.)

Но я думаю, господа, что вам (обращаясь вправо) до западного земства совершенно нет никакого дела и до статьи 87-й нет никакого дела, вы просто бессловесно, слепо преданы тому лицу, которое имеет власть.

В этом отношении я вам напомню следующее: в начале прошлого столетия был граф Аракчеев, у него на девизе было написано: «Без лести предан». Да, без лести предан он был Александру I, а вы, господа, преданы П. А. Столыпину, это так, но слова «без лести» вы не можете написать на вашем девизе.

Тем, которые знают историю, я напомню… один эпизод из жизни Миниха и Бирона. Когда Миних сам был сослан в Сибирь и ехал в Пелым, он в Казани встретил одного из своих прежних сосланных — Бирона. Они даже, кажется на казанском мосту раскланялись. Не случится ли то же самое когда-либо и со Столыпиным и с Дурново? (Смех слева.)

Поэтому тем лицам, которые были терпимы во времена Анны Иоанновны, — тем лицам, которые тогда, быть может, играли правительственную роль, теперь не место здесь. И нам остается только сказать им то же самое, что говорил представитель нашей фракции: в отставку! (Рукоплескания слева.)

…В данное время, если вы будете поддерживать Столыпина, то вы сами себя уничтожите. Зачем вы тут сидите, никому не нужные? Оставьте одни манекены, которые на все, что им будет говорить Столыпин, будут говорить: да.

Но наибольшее впечатление на этом заседании Думы произвела речь В. М. Пуришкевича. Несомненно, что в истории России не забудется имя этого заблуждавшегося и мятущегося, страстного политического деятеля последних бурных и трагических годов крушения империи. А эта его речь показывает, насколько потрясены были устои шатающейся власти актом 14 марта 1911 года.

Кроме того, она объясняет психологически, почему Пуришкевич, будучи ярым монархистом, пошел все же на убийство Распутина, которого боготворила царская семья.

Пуришкевичу бурно аплодировали слева, но это его не смутило и не остановило. Выступление его было настолько неожиданно, что даже старообрядец, крестьянин села Мельница, депутат от Витебской губернии Ю. К. Ермолаев недоуменно сказал:

— Когда взошел на трибуну господин Пуришкевич, я не знал, кто это говорит: говорит ли это Пуришкевич или это говорит Гегечкори. Мне кажется, что здесь просто смешение языков!

Привожу наиболее характерные места из речи Пуришкевича, как документа, отражающего смятение и потрясение умов кризисом власти:

— Господа народные представители. Я буду краток, ибо нахожу, что тот момент, который мы переживаем сейчас, настолько серьезен и так тяжело отзывается на русской общественной жизни, что обилием слов его не опишешь.

Я говорю не от фракции правых, и вся ответственность за то, что я намереваюсь здесь сказать, лежит на мне; я сам могу быть фракцией, и, как таковая, я от себя и говорю. (Смех, голоса слева: «Браво!») Господа, я был страстным противником закона о проведении земских учреждений в тех губерниях, в которых он вводится ныне…

…Помимо закона, данного Государем, о котором мы рассуждать не можем, есть действия председателя Совета Министров, и об этих действиях я и хочу говорить, ибо в данный момент только холоп может молчать после того, что сделано в отношении нас и, в частности, скажу я, как член этой палаты, и меня. Председатель Совета Министров низринул авторитет и значение Государственного Совета.

…Председатель Совета Министров П. А. Столыпин, уязвленный в тот момент, когда он говорил о законе введения земских учреждений без успеха, решил свести личные счеты с членами Государственного Совета по назначению. Пользуясь своим влиянием, он исказил дух и смысл их речей и позволил себе нанести этим самым косвенный удар Государственному Совету, дискредитируя на многие годы значение этого высокого, авторитетного учреждения в пределах империи.

В такой момент, когда требуется наибольшее напряжение правых сил империи, в момент, когда империя находится накануне, может быть, глубоких внешних и внутренних потрясений, председатель Совета Министров из чувства личной, не государственного характера, а личной мести позволил себе посчитаться, крича всюду о законности, с председателем правых Государственного Совета П. Н. Дурново. Националисты правой партии кричат: «ой, ой, ой!», но господа националисты прятались по норам в годы смуты, тогда, когда П. Н. Дурново, которому Россия фактически обязана своим успокоением, работал как вол над разбитием революционных сил и добился в этом отношении блестящих результатов.

Не тот националист, который кричит о том, что он национален, а тот националист истинный, который работает в духе сохранения исконных русских традиционных начал.

Во что желает обратить председатель Совета Министров Государственный Совет? В свою канцелярию? Но он никогда добиться этого не сможет, ибо утрачивается всякое желание работать под известной ферулой, под палкой председателя Совета Министров, а если председателю Совета Министров не угодил, то пожалуйте вон, уезжайте за границу.

Да, господа, сегодня днем, в то время когда мы занимались, мне стало известным, что П. А. Столыпин удостоил П. Н. Дурново письмом, где говорит, что вы можете выезжать за границу, так как вы нездоровы, и тот ответил: я здоров и в России остаюсь. Господа, П. А. Столыпин, который говорил здесь неоднократно о закономерности, сейчас приводит нас ко временам, не только не пахнущим свободой 17 октября, не ко временам Бирона даже, но к гораздо худшим, когда неугодных людей выдавали головой тем, которые требовали этого. И П. А. Столыпин, считая для себя невозможным бороться с П. Н. Дурново силой своих убеждений, хотя поставлен выше него, потребовал выдать головой себе своего политического противника, одного из самых выдающихся, сильных, мощных и талантливых людей России.

Вот что сделал Столыпин. Представитель фракции националистов В. В. Шульгин обратился к вам, защищая здесь роль П. А. Столыпина, говоря: «Вы сгоните, вы повалите его, но кем замените?»

На это отвечу я здесь националистам: гнать мы права не имеем, мы на царские права не посягаем, заменять мы также не имеем права, но мы полагаем, что жалка была бы та страна, жалок был бы тот народ, у которого только на одном лице зиждилась надежда на спасение и на оздоровление России.

Слава Богу, Российская империя громадна, и я позволю себе думать, что помимо П. А. Столыпина есть еще и другие лица, которые объединят в смысле оппозиционном Государственную Думу в такой исторически тяжелый момент в жизни Российской империи.

Я утверждаю, что этим шагом председатель Совета Министров, который носит в себе симптомы личной мелкой мести какого-нибудь уездного администратора, а не лица, стоящего во главе правительства империи, что этим самым шагом он наносит сильнейший удар не только престижу тех учреждений, в которых мы работаем, но что он наносит сильнейший удар тому, чему мы служим, на что надеемся и во что мы верим…

Я говорю, что самую печальную страницу в русскую историю за последнее время вписал в данный момент председатель Совета Министров, который наносит этим непоправимый удар престижу государственной власти.

* * *

При Павильоне министров в Таврическом дворце безотлучно находился чиновник, которого на думском жаргоне называли «заведующий министрами». К нему обращались члены Государственной Думы по всяким делам. Это был действительный статский советник Лев Константинович Куманин, чиновник особых поручений при председателе Совета Министров.

Из так называемого Полуциркульного зала уходила застекленная веранда. С наступлением темноты она задергивалась зеленого бархата занавесью, чтобы снаружи не было видно министров, идущих в зал заседаний из своего павильона. На Столыпина было достаточно покушений. Стрелять же по стеклянной галерее, из Таврического сада, было возможно. Из этих соображений, вероятно, была занавесь во всю длину галереи.

В кабинете Куманина хранились все русские и нерусские законы, энциклопедические словари и прочие справочники.

Этот высокопоставленный чиновник отличался чрезвычайной вежливостью; но при том хранил некую холодную недоступность. Я никогда не видел улыбки на его лице. Он был, как говорится, застегнут на все пуговицы, в переносном смысле, а в действительности не застегивал ни одной, потому что длинный черный сюртук, который он неизменно носил, застегивать не полагалось. Отвороты этого сюртука были обшиты черным же шелком, а жилет оторочен снежно-белой тесьмой. Он носил крахмальные воротнички и галстук, заколотый золотой, но скромной булавкой. Если бы он не горбился слегка, его можно было бы называть «радость портных». Он одевался, как Столыпин, то есть без щегольства, но изящно.

Куманин работал выше своих сил, но никому не давал этого заметить. Здоровье вещь интимная, а быть в интимных отношениях с кем бы то ни было на службе не полагалось.

Он подошел ко мне:

— Петр Аркадьевич просит вас посетить его.

Кроме меня были приглашены П. Н. Балашов и еще кто-то, не помню.

Петр Николаевич Балашов был председателем нашей фракции «русских националистов». После «октябрей» мы были самые сильные, численно.

Балашов не выступал с кафедры. Думаю, что он не чувствовал в себе ораторских талантов. Но председателем фракции он был хорошим, внушал к себе уважение, был авторитетен.

Человек сильной воли, он был крайне мягок в обращении, но руководил фракцией твердо. Невидимый для посторонних, он был одним из устоев Государственной Думы.

Созвездие — Столыпин, Гучков, Балашов — было поясом Ориона. Все, что предлагалось Столыпиным, если с ним были согласны Гучков и Балашов, имело большинство и проходило через Думу.

Прием состоялся поздно ночью, что было в обычае. Столыпин действительно сжигал свою жизнь на «алтаре отечества». Когда он вскоре был убит, ему не было пятидесяти лет, но вскрытие показало, что главные органы жизни уже были разрушены. Он ложился в четыре часа утра, начинал работу в девять. Поэтому-то важные приемы были поздней ночью.

Когда мы вошли, Петр Аркадьевич прежде всего обратился ко мне. Он протянул мне руку, искалеченную не знаю при каких обстоятельствах, но она еще способна была на крепкое рукопожатие. А я в это мгновение подумал, что это та самая рука, про которую мой отчим, Дмитрий Иванович, сказал: «А и тяжелая рука у Петра Аркадьевича!»

А Петр Аркадьевич обратился ко мне: «Очень вам благодарен, что вы меня защищали. Но меня нельзя защитить».

Затем он продолжал, обращаясь ко всем:

— То, что я сделал, конечно, есть «нажим на закон». Статья 87 Основных законов предназначена для более продолжительных сроков. Но это не указано в ней. Поэтому формально я прав, я не нарушил Основных законов. Но только формально. Если добросовестно толковать намерения законодателя, то мое толкование есть именно «нажим на закон». И защищать меня можно, но защитить нельзя.

Последнюю фразу он снова обратил ко мне, смягчая ее благодарной улыбкой.

Потом продолжал, обращаясь ко всем. Это была защитительная речь, обращенная поверх наших голов, — ведь мы его не судили, а защищали:

— Но что же мне было делать? Вы помните, конечно, что не очень давно Государь принял депутацию, состоящую исключительно из крестьян. И между прочим, обращаясь к западным крестьянам, Царь сказал: «У вас будет земство».

Эти слова слышала вся Россия, так как они были обнародованы. Можно ли так играть царским словом? Царь обещает, а царские сановники отменяют. Это значит трясти трон. Я не мог оставить этого без отпора. Иначе я присоединился бы к тем, что подрывают авторитет монарха «ведением и неведением».

Я отлично понимаю, что мой собственный авторитет при этом пострадал. «Нажим на закон» мало кому пришелся по сердцу, а мне самому меньше, чем всем другим. Но что такое авторитет Столыпина, в конце концов? Сегодня Столыпин правит, завтра его нет. Но Царь остается. После Бога Царь есть тот авторитет, которым держалась до сих пор Россия. Колебать доверие к Царю — это верный метод и путь, ведущий к разрушению наших устоев.

* * *

Западные крестьяне, которым Царь обещал земство, по-видимому, полагали укрепить свои позиции в Думе, где в то время они были представлены семнадцатью депутатами из общего количества в шестьдесят один человек. Однако реформа, проведенная Столыпиным путем «нажима», не дала для них ожидаемых результатов. В четвертую Думу шесть западных губерний смогли послать лишь четырнадцать крестьян.

Что последовало дальше, моя память не сохранила. Вероятно, ничего существенного. Ведь для того Петр Аркадьевич и просил нас приехать к нему, чтобы, так сказать, облегчить душу перед друзьями, от него не отступившими в трудную минуту.

Однако надо признать, что, совершив «нажим на закон», Петр Аркадьевич переиграл. Пожалуй, было бы лучше дать острастку В. Ф. Трепову и П. Н. Дурново за неверное информирование Царя и не спешить так с западным земством. Правительство имело право внести закон вторично в Государственную Думу через некоторое время. Это было бы не так эффектно, но более конституционно. И авторитет Столыпина не пострадал бы, а это было важно. Очень важно.

А тогда председатель Совета Министров ждал, когда улягутся в стенах Таврического дворца разбушевавшиеся страсти, и только 27 апреля 1911 года выступил с ответом на четыре запроса по поводу применения 87-й статьи и роспуска на три дня законодательных палат. Он заверял Думу, что этот акт был не умалением, а укреплением прав народного представительства.

Однако народные представители с этим не согласились и подавляющим большинством двухсот трех голосов против восьмидесяти двух приняли на этом заседании формулу перехода к очередным делам, признававшую нарушение статьи 87, действия же правительства незакономерными, а его объяснения неудовлетворительными.

Авторитет наследственной монархии падал не только в России. На помощь ему выступили «вожди», иначе сказать — нарождающийся фашизм. Муссолини спас на время Савойскую династию в Италии. Но я полагаю, что предшественником его был Столыпин. Он сделал попытку спасти династию Романовых при помощи реформ. Он сохранил Государственную Думу, но, торопя медленный ход пятисотголовой колымаги, главную болячку России — безобразное обращение с землей пытался лечить в спешном порядке.

Другими словами, и закон 9 ноября 1906 года о землеустройстве был проведен по 87-й статье Основных законов. Он уже действовал несколько лет, и Государственная Дума могла не спешить, тщательно изучая этот закон и частично его дополняя и исправляя.

А «нажим» не ускорил законодательную процедуру с западным земством. Хотя положение о земстве и было снова внесено в Государственную Думу, она так и не обсуждала его, и судьбу этого законопроекта пришлось решать уже четвертой Думе.

22. ВЫСТРЕЛ В КИЕВЕ

1 сентября 1911 года я был где-то в Крыму, а может быть, на пароходе. В этот день, или, точнее сказать, вечером этого дня, агент Киевского охранного отделения Д. Г. Богров выстрелил в киевском театре в председателя Совета Министров Петра Аркадьевича Столыпина, смертельно его ранив. Таким образом, я не был свидетелем этой катастрофы, но мой отчим был и рассказал мне.

Почему это случилось в Киеве, в городе не только самом монархическом в России, но и самом «столыпинском»? Знаменитая телеграмма Столыпина: «Верю, что свет национализма, загоревшегося на западе России, в скором времени озарит всю страну», — была адресована Киеву в лице клуба киевских националистов. Может быть, Столыпину следовало быть убитым именно в Киеве, чтобы его могли похоронить в Киево-Печерской лавре, тысячелетней русской святыне.

Столыпин, прежде чем упасть на ковер смертельно раненным, совершил в воздухе крестное знамение, осенив им царскую ложу.

Дмитрий Иванович Пихно сидел в четвертом ряду партера. Перед ним сидели министры и другие высокие сановники. Место его было у самого прохода, идущего в направлении сцены от входных дверей. Он видел, как мимо него быстрым шагом прошел какой-то человек, и вслед за тем раздался выстрел. Петр Аркадьевич стоял, опираясь на барьер оркестра, но лицом к зрительному залу, то есть к царской ложе, как это было принято в антрактах. Он был в белом кителе, который сразу залило кровавое пятно. Совершив свое дело, человек во фраке побежал обратно.

Разумеется, публика пришла в великое смятение, и убийца, вероятно, ушел бы, потому что только находившиеся в непосредственной близости к Столыпину, как мой отчим, могли видеть происшедшее. Другие думали, что стреляли в Царя, но его в момент выстрела в театре не было.

Богров все-таки не ушел, потому что сцену убийства увидел из ложи бельэтажа один человек. Он видел, как Богров побежал по проходу. И когда добежал уже почти до самого выхода, господин из бельэтажа прыгнул на него сверху и сбил с ног. Так убийца был задержан.

Сохранилось письма еще одного свидетеля этого трагического вечера. Свидетелем этим является сам Государь Император Николай II. Вот что он писал 10 сентября 1911 года из Севастополя своей матери Императрице Марии Федоровне: «…Мы только что вышли из ложи во время второго антракта, так как в театре было очень жарко. В это время мы услышали два звука, похожие на стук падающего предмета. Я подумал, что сверху кому-нибудь свалился бинокль на голову, и вбежал в ложу.

Вправо от ложи я увидел кучу офицеров и людей, которые тащили кого-то. Несколько дам кричало, а прямо против меня в партере стоял Столыпин. Он медленно повернулся лицом ко мне и благословил воздух левой рукой.

Тут только я заметил, что он побледнел и что на кителе у него и на правой руке кровь. Он тихо сел в кресло и начал расстегивать китель. Фредерикс и профессор Рейн помогали ему.

Ольга и Татьяна вошли за мною в ложу и увидели все, что произошло. Пока Столыпину помогали выйти из театра, в коридоре рядом с нашей комнатой происходил шум — там хотели покончить с убийцей. По-моему, к сожалению, полиция отбила его от публики и увела в отдельное помещение для первого допроса. Все-таки он был сильно помят, с двумя выбитыми зубами. Потом театр опять наполнился, был гимн, и я уехал с дочками в одиннадцать часов. Ты можешь себе представить, с какими чувствами?

Бедный Столыпин сильно страдал в эту ночь, и ему часто впрыскивали морфий. На следующий день, 2 сентября, был великолепный парад войскам…

Вернулся в Киев 3 сентября вечером, заехал в лечебницу, где лежал Столыпин, видел его жену, которая меня к нему не пустила. 4 сентября поехал в Первую киевскую гимназию — она праздновала свой столетний юбилей. Осматривал с дочерьми военно-исторический и кустарный музей, а вечером пошел на пароходе «Головачев» в Чернигов… Сделал смотр пехотному полку и двум тысячам потешных, был в дворянском собрании, осмотрел музей…

6 сентября в 9 часов утра вернулся в Киев. Тут на пристани узнал от Коковцова о кончине Столыпина. Поехал прямо туда, при мне была отслужена панихида. Бедная вдова стояла как истукан и не могла плакать… В 11 часов мы вместе, то есть Аликс, дети и я, уехали из Киева с трогательными проводами и порядком на улицах до конца. В вагоне для меня был полный отдых. Приехали сюда (то есть в Севастополь) 7 сентября к дневному чаю. Стоял дивный теплый день. Радость огромная попасть снова на яхту!

На следующий день, 8 сентября, сделал смотр Черноморскому флоту… Действительно блестящий вид судов и веселые молодецкие лица команд привели меня в восторг. Такая разница с тем, что было недавно. Слава Богу!..»

Так в окружении шумных, блестящих парадов и празднеств окончились страдания смертельно раненного премьера Российской державы…

Вероятно, Ольга Борисовна поняла все, когда не пустила к умирающему мужу того, кого он благословил после выстрела. Недаром В. Н. Коковцов говорил: «Если бы Столыпин не был убит Богровым, он был бы в октябре уволен».

Кем же оказался убийца Столыпина? Отец его был богатый еврей, владелец многоэтажного дома на Бибиковском бульваре. Молодой Богров был не только одним из представителей золотой киевской молодежи. Он является секретным сотрудником киевской охранки, иначе сказать, киевских жандармов.

Удивительно вот что. Столыпин погиб на десятом покушении. Он вышел невредимым из-под развалин дачи на Аптекарском острове в Петербурге, когда 13 августа 1907 года погибло сорок человек. Он благополучно летал на самолете с летчиком, которому было дано задание убить председателя Совета Министров. Не буду перечислять других случаев, однако скажу поразительную вещь. Столыпин многократно повторял: «Меня убьет моя охранка».

Во всяком случае, надо сказать одно. Киевские жандармы пришли в великое смятение, понимая, что их будут обвинять в убийстве главы правительства, а потому Богрова засудили в быстром, экстренном порядке и повесили через пять дней, чтобы замести все следы преступления. Во всяком случае, это была медвежья услуга. Вследствие этой спешности никто хорошенько не узнал правды. А узнать правду надо было.

Сотрудничество охранки с эсерами отчасти раскрыто в запросе социал-демократической фракции Государственной Думы по поводу убийства председателя Совета Министров, оглашенном секретарем Думы в первом заседании пятой сессии 15 октября 1911 года, в сороковой день со дня смерти П. А. Столыпина. Первым запрос этот подписал примыкавший к большевикам социал-демократ И. П. Покровский-второй.

«1 сентября сего года убит в Киеве председатель Совета Министров П. А. Столыпин. Вся обстановка убийства и ряд обстоятельств, сопровождавших его, ясно указывающих на прикосновенность к этому убийству чинов охраны, приковали к себе общественное внимание, поразившее своею необычайностью.

Не вдаваясь в глубь истории, можно указать, что за последнее десятилетие мы имели целый ряд аналогичных фактов убийства высших русских сановников при содействии чинов политической охраны. Никто не сомневается теперь, что убийства министра внутренних дел и шефа жандармов В. К. фон Плеве, уфимского губернатора Богдановича, командующего войсками Московского военного округа Великого князя Сергея Александровича, петербургского градоначальника генерал-майора свиты Его Величества В. Ф. Фон-дер Лауница были организованы сотрудником охраны, известным провокатором Азефом…

…Таковы общеизвестные факты из деятельности политической охраны с широко развитой ею системой провокации. Но если эта система требовала жертв себе вверху, среди самих творцов и защитников ее, то в стране она уносила тысячи жертв, тяготела над обществом кровавым кошмаром. Культивируемая сверху система провокации расцвела пышным цветом во всей охранной организации до самых ее низов. Повсюду инсценируются издательства нелегальной литературы, мастерские бомб, транспортировка из-за границы нелегальной литературы и оружия, подготовка террористических актов, покушения на представителей власти и т. д.

Благодаря такой широкой деятельности тысячи жертв, втянутых этой адской машиной, идут в ссылку, в тюрьму, каторгу, на виселицу. Вся общественная жизнь приносится в жертву молоху русской полицейской государственности. Охрана стала государством в государстве, правительством среди правительства, министерством в министерстве. Товарищ министра, заведующий полицией, стал хозяином положения, перед ним стал трепетать и сам министр внутренних дел.

Таким образом, охрана, созданная правительством как орудие грубого насилия против политически пробудившегося народа, усилила разложение, деморализацию и анархию высших правительственных органов. Она стала орудием междоусобной борьбы лиц и групп правительственных сфер между собою.

Самым ярким проявлением этой анархии органов государственной власти является факт убийства в Киеве председателя Совета Министров Столыпина. Столыпин, который открыто перед страной защищал необходимость для современного русского правительства существующей системы политического сыска и охраны, Столыпин, который, по словам князя Мещерского («Гражданин» № 37), говорил при жизни: «Охранник меня убьет», Столыпин, создавший культ охраны, погиб от руки охранника, при содействии высших чинов охраны. При каких обстоятельствах совершилось убийство Столыпина — известно.

Он убит Богровым, состоявшим на службе в охране «агентом внутреннего освещения». Богров был вызван начальником Киевской охраны полковником Н. Н. Кулябко в Киев специально для охраны Столыпина. Он получил входной билет в театр, где совершил убийство, от самого начальника охраны, с ведома других высших чинов охраны на киевских торжествах: чиновника особых поручений при министре внутренних дел обер-вице-директора департамента полиции М. Н. Веригина, начальника дворцовой охраны генерал-майора А. И. Спиридовича и товарища министра внутренних дел П. Г. Курлова, главного руководителя охраны. Богров допущен был в театр для того, чтобы раскрыть там террористов, которые, по его заявлению охране, должны были совершить покушение на жизнь Столыпина.

Приходится предполагать при этом, что чины охраны сознательно, намеренно должны были пропустить в театр и самих террористов, так как все входные билеты выдавались охраной, и, конечно, с чрезвычайным выбором. Такое предприятие совершалось для наибольшей славы охраны, когда покушение будет остановлено в последний момент. При этом обращает на себя внимание и тот факт, что один из выходов театра не был совершенно охраняем, и Богров после произведенных выстрелов в Столыпина направился именно к этому выходу.

На основании уже этих фактов, ставших достоянием общественного мнения, в обществе вплоть до самых правых его кругов вполне определенно формируется обвинение в несомненной причастности охраны к убийству Столыпина.

Там, где все было сосредоточено на охране, там, где на охрану было затрачено до миллиона рублей из государственного казначейства, там, где охраной непосредственно руководил сам товарищ министра внутренних дел, шеф жандармов, там, где чиновники охраны при содействии высших чинов охраны якобы напрягали все свое внимание на охране Столыпина, — там Столыпин убит».

Далее следует от имени подписавших это заявление следующий запрос председателю Совета Министров и министру внутренних дел: «Сознают ли они, что убийство бывшего председателя Совета Министров П. А. Столыпина, равно как и другие аналогичные убийства высших сановников, является естественным логическим следствием существующей организации политической полиции с широко развитой ее системой провокации, которая, естественно, разлагая правящие сферы, кладя на них пятно позора сотрудничества с наемными убийцами, налагает на общество гнет наглого, грубого насилия, парализующего живые силы народа, намерены ли они что-либо предпринять для уничтожения организации политической охраны с ее системою провокации?»

* * *

Как я уже говорил, Столыпина многие в Петербурге не любили и вели против него подкопы. Нельзя, конечно, сказать, что граф С. Ю. Витте, члены Государственного Совета П. Н. Дурново, В. Ф. Трепов и многие другие желали или были рады смерти Петра Аркадьевича. Но они так его всенародно поносили, что могла образоваться клика прислужников среди людей, у которых мораль отсутствует.

Но это не все. Императрица Александра Федоровна не скрывала своего нерасположения к председателю Совета Министров. Как можно поручиться, что не было таких карьеристов, которые думали, что можно возвыситься, если Петра Аркадьевича не станет?

Тягостное впечатление произвело и то, что те люди, по вине которых был убит глава правительства, не были должным образом наказаны. Расследование действий Киевского охранного отделения по высочайшему повелению от 9 сентября 1911 года было возложено на тайного советника, сенатора, члена Государственного Совета Максима Ивановича Трусевича. На основании данных расследования этот сановник составил заключение, переданное и моему однофамильцу тайному советнику, сенатору Николаю Захаровичу Шульгину, который, также по высочайшему повелению, начал предварительное следствие.

Но когда Шульгин привлек к делу главных руководителей охранки: полковника Кулябко, статского советника Веригина, генералов Курлова и Спиридовича, обвиняемых в бездействии, непринятии надлежащих мер охраны убитого премьера и превышении власти, то по приказу Императора следствие было прекращено. Из обвиняемых лиц пострадал лишь Кулябко, но не за убийство Столыпина, а за выяснившуюся во время расследования крупную растрату казенных денег, за что его и предали суду. Веригин и Курлов были уволены в отставку, а начальник дворцовой охраны генерал-майор Спиридович, непосредственно отвечавший за благополучие здания театра, поскольку в нем был сам Царь, по личному желанию Государя не был отстранен от должности даже во время следствия.

* * *

Государственная Дума после убийства Столыпина не была созвана на чрезвычайное заседание. Пятая ее сессия открылась, как обычно, 15 октября 1911 года. При этом не было объявлено, что первое заседание, приходившееся как раз на сороковой день после трагической смерти главы правительства, будет посвящено его памяти.

После объявления об открытии заседания было сообщено не об убийстве Столыпина, а об утрате, понесенной Государственной Думой в лице ее члена от Минской губернии генерал-лейтенанта в отставке, бывшего начальника жандармских отделений в нескольких губерниях С. Н. Мезенцева. Было предложено отслужить по нем панихиду, память его была почтена вставанием.

Только после этого председатель М. В. Родзянко выступил с прочувствованным словом о покойном Столыпине.

23. ЭДИСОН

На четвертый день после смерти П. А. Столыпина на пост председателя Совета Министров был назначен Владимир Николаевич Коковцов, бывший в прежнем Кабинете министром финансов. Назначение это произошло 9 сентября 1911 года в Киеве, в день отъезда государя в Севастополь. Об этом событии мне рассказывали по-разному, но наиболее достоверно оно изложено со слов самого Коковцова в мемуарах графа С. Ю. Витте.

Его Величество до самого выезда не принял никакого окончательного решения. Он виделся с Коковцовым и другими министрами, которые в то время там находились, но относительно своих решений ничего не проявил.

Когда уже министры и все власти были на вокзале в ожидании приезда Их Величеств, отправлявшихся в Крым, вдруг появился фельдъегерь, который направился к той кучке, где стояли министры, и сначала как будто подошел к министру юстиции, а потом к нему, Коковцову, сказав, что государь ждет его во дворце. Коковцов взял автомобиль и экстренно поехал во дворец.

Прибыл он туда, когда государь и государыня уже собирались выходить, чтобы ехать на вокзал. Государь вошел с ним в кабинет и обратился к нему со следующими словами: «Я, Владимир Николаевич, обдумавши всесторонне положение дела, принял такое решение — я вас назначаю председателем Совета Министров, а министром внутренних дел Хвостова, нижегородского губернатора».

Камергер Двора Его Величества, бывший в 1910–1912 годах нижегородским губернатором, Алексей Николаевич Хвостов являлся членом «Союза русского народа» и был избран от Орловской губернии депутатом Государственной Думы четвертого созыва. Витте характеризует его как «одного из самых больших безобразников, для которого никаких законов не существует».

Быть может, такого же о нем мнения был и Коковцов, так как он обратился к Государю и начал умолять его, чтобы он Хвостова не назначал, сказав ему:

— Ваше Величество, вы находитесь на обрыве, и назначение такого человека, как Хвостов, в министры внутренних дел будет означать, что вы решились броситься в этот обрыв.

Государь этим был очень смущен, но, видя, что Государыня уже стоит в шляпе и его ждет, ответил Коковцову:

— В таком случае я прошу вас принять место председателя Совета Министров, а относительно министра внутренних дел я еще подумаю.

Причем Коковцов сказал, что он бы советовал назначить министром внутренних дел А. А. Макарова, бывшего в правительстве Столыпина товарищем министра внутренних дел и директором департамента полиции. Государь эту просьбу уважил и, когда приехал в Ялту, согласно представлению Коковцова назначил министром внутренних дел Макарова. Хвостов был назначен на этот пост лишь 26 сентября 1915 года, когда Коковцов уже не был главой правительства.

* * *

5 декабря 1911 года В. Н. Коковцов выступил в Государственной Думе с декларацией нового правительства. Тогда, по крайней мере некоторым, стало ясно, что «невознаградимые потери» есть.

Мой отчим, Дмитрий Иванович, говорил мне по этому поводу:

— Программа как программа, очередная программа. Но разве это нужно России? России нужны крупные реформы, размах и изобретательность. Мы обязаны идти вперед, потому что весь мир идет вперед, и, если мы отстанем, нас сомнут.

В начавшихся в Государственной Думе прениях по поводу заявления председателя Совета Министров В. Н. Коковцова пришлось выступить и мне. Немного перефразировав мысли моего отчима, я выразил свое недовольство не столько самой правительственной программой, сколько личностью Коковцова в роли председателя Совета Министров, причем сказал это достаточно недвусмысленным образом:

— Даже не было никаких сомнений в этом отношении, я совершенно точно скажу, что моя мишень; я говорю не против правительства вообще, вернее, я буду брюзжать не по адресу правительства вообще, а по адресу главы правительства. Причина того резко изменившегося отношения к председателю Совета Министров лежит, по-моему, не в той декларации или тетрадке, как ее кто-то здесь назвал, которая нам здесь была прочитана. По-моему, в этой декларации есть несколько сомнительных фраз, не очень много хороших и разумных вещей.

А дело в том, что как бы мы ни говорили, как бы мы ни расходились в самых разнообразных вещах, однако надо признать всем, что плохо с русским народом. Мы не только безнадежно отстали от наших западных соседей, но даже внутри на этой огромной равнине, которая называется Российской империей, и тут происходит страшная трагедия: мы отстаем от поляков, евреев, финнов, немцев и чехов, отстаем — это факт.

При этих условиях нужны героические усилия, чтобы вывести русское племя на путь.

И вот этих героических усилий, этого творчества, этой вдохновенной личности, этого человека, который будет день и ночь сидеть и думать, что бы сделать в этом отношении, человека, которого я бы назвал, с вашего разрешения, политическим Эдисоном, такового у нас нет.

Я бы сказал больше: на нас производит такое впечатление В. Н. Коковцов, что, хотя он великоросс по происхождению, но держится больше малороссийской поговорки: «Моя хата с краю, ничего не знаю».

Вот, собственно говоря, что мы ставим в вину главе правительства — не отдельному министру, а именно главе: нет широты плана, нет размаха, нет смелости, — а по условиям времени это нужно. Конечно, мне могут возразить, что критиковать легко, а вот пожалуйте на это место и тогда сделайте чего-нибудь. Да, это, конечно, совершенно верное возражение, но надо сказать, что мы на это место и не мостимся. Наше дело, собственно говоря, критика, это — наша специальность; поэтому мы только в этой области можем быть сильны.

Конечно, мое выступление не могло пройти не замеченным Коковцовым. Оно задело его за живое. Не упоминая моего имена, он, однако, также достаточно недвусмысленным образом ответил мне в своей разъяснительной речи после закончившихся прений 13 декабря 1912 года, хотя и утверждал, что отвечать не будет:

— На первом месте я должен поставить нападки личного свойства, критику человека, а не его действий и даже не его мыслей. Часть этих нападок была сделана в форме весьма грозной, повелительной, под девизом: «Я вас!»1, другая носила, скорее, характер полупокровительственного выражения недовольства и недоброжелательности.

## 1 Грозный крик, с которым у римского поэта Вергилия бог морей Нептун обратился к разбушевавшимся ветрам.

Наступили так называемые большие думские дни, на хорах большое количество публики, так же как и сегодня, депутатские места не зияют пустотой; наконец, от имени правительства выступает хотя и не государственный Эдисон, а все-таки председатель Совета Министров.

Как же этим случаем не воспользоваться, как же остаться в скромных пределах будничного, может быть, довольно скучного обсуждения правительственной программы, разбора ее по частям, сопоставления отдельных ее вопросов, как же не подняться до верхнего регистра и не унестись в небесную высоту и с этой высоты вещать новые политические истины.

Не отвечаю я прежде всего на личные нападки потому, что мне думается, что было бы гораздо больше пользы, если бы трибуна Государственной Думы была очищена вообще от личных выступлений, да, кроме того, и практически они совершенно не нужны.

Я прошу господ членов Государственной Думы быть уверенными в том, что я вполне сознаю, выслушав все неблагоприятные обо мне суждения, насколько невыгодно мое положение и насколько оно было бы несоизмеримо приятнее и легче, если бы, входя сюда, я знал, что большинство членов Государственной Думы, — я не говорю все, такого счастья на земле не бывает, — относится ко мне с благожелательностью, доверием и одобрением, относится положительно, а не отрицательно.

И так как мы силою судеб и обстоятельств, от нас далеко не зависящих, поставлены в условия обязательной совместной деятельности, то, мне кажется, было бы гораздо проще оставить говорить о том, кто хорош и кто нехорош, кто Эдисон и кто просто казначей, и попытаться перейти на совместную работу, тем более что эта совместная работа представляется для нас просто обязательной.

Вот почему я не стану вовсе отвечать на эти личные выпады, тем более что они на самом деле представляют собою совершенно второстепенный интерес.

Так ответил мне Коковцов.

Но сейчас я думаю, как и раньше. Конечно, Владимир Николаевич не был виноват. Как не был виноват весь класс, до сих пор поставлявший властителей, что он их больше не поставляет… Был класс, да съездился!