ПОХВАЛА ГЛУПОСТИ
Перевод с латинского П.К. ГУБЕРА
Редакция перевода С.П. МАРКИША
Статья и комментарии Л.Е. ПИНСКОГО
М.: Государственное издательство художественной литературы, 1960
Курсивом выделены слова и выражения, в оригинале написанные
по-гречески. Примечания в конце каждого файла к соответствующим
главам.
К началу
ГЛАВА XXI
Одним словом, без меня никакое сообщество, никакая житейская связь
не были бы приятными и прочными: народ не мог бы долго сносить своего
государя, господин -- раба,служанка -- госпожу, учитель -- ученика,
друг -- друга, жена -- мужа, квартирант -- домохозяина, сожитель
-- сожителя, товарищ -- товарища, ежели бы они взаимно не заблуждались,
не прибегали к лести, не щадили чужих слабостей, не потчевали друг
друга медом глупости. Сказанного, по-моему, вполне достаточно, но
погодите, сейчас вы услышите кое-что поважнее.
ГЛАВА XXII
Как вы думаете, может ли полюбить кого-либо тот, кто сам себя ненавидит?
Сговорится ли с другими тот, кто сам с собой в разладе? Какой приятности
ждать от того, кто сам себе опостылел и опротивел? Никто, полагаю,
не дерзнет утверждать, будто нечто подобное возможно, -- разве что
будет глупее самой Глупости. Попробуйте отвергнуть меня -- и не
только все прочие люди станут вам несносны, но и каждый из вас себе
самому сделается мерзок и ненавистен. Природа во многих смыслах
скорей мачеха, нежели мать: ведь наградила же она смертных, особливо
тех, кто чуть-чуть поумней, печальной склонностью гнушаться своего
и ценить чужое.
А из-за этого вся сладость, все обаяние жизни оскверняются и погибают.
Какой толк от красоты, высшего дара бессмертных богов, если она
поражена гнилью? Что пользы в юности, ежели к ней примешана закваска
старческой печали? Каким образом можешь ты действовать и в своих
и в чужих глазах изящно и благовидно (а благовидность -- основа
не одних только искусств, но и всех дел человеческих), ежели не
явится тебе на помощь стоящая одесную меня Филавтия, которую я по
заслугам считаю родной своею сестрой, -- так ловко разыгрывает она
повсюду мою роль. Что может быть глупее самовлюбленности и самолюбования?
Но что изящное или приятное можешь ты сделать, ежели сам себе будешь
в тягость? Отними у жизни эту приправу, и ледяным холодом встречен
будет оратор со своей речью, никому не угодит своими мелодиями музыкант,
освистана будет игра актера, осмеян заодно с Музами поэт, впадет
в ничтожество с искусством своим живописец, отощает от голода, сидя
на своих лекарствах, врач. Вместо Нирея ты увидишь Терсита, вместо
Фаона--Нестора1, вместо Минервы -- свинью, вместо красноречивого
оратора -- бессловесного младенца, вместо франта -- неотесанную
деревенщину. Человек должен любоваться самим собой: лишь понравившись
самому себе, сумеет он понравиться и другим. Наконец, высшее блаженство
состоит в том, "чтобы желания твои совпадали с выпавшим тебе
жребием"2, а в этом деле помочь может только моя
Филавтия. Благодаря ей каждый бывает доволен своей внешностью, умом,
происхождением, должностью, образом жизни и отечеством до такой
степени, что ирландец не согласится поменяться с итальянцем, фракиец
-- с афинянином, скиф -- с жителем Счастливых островов. Поразительна
мудрость природы, которая при таком бесконечном разнообразии сумела
всех уравнять! Если она кого и обделила своими дарами, то возмещает
этот изъян усиленной дозой самодовольства, впрочем, прошу прощения
за глупость: самодовольство как раз и является ее наилучшим даром.
Смею сказать: ни одно великое дело не обошлось без моего внушения,
ни одно благородное искусство не возникло без моего содействия.
ГЛАВА XXIII
Не война ли -- рассадник и источник всех достохвальных деяний?
А между тем что может быть глупее, чем вступать по каким бы то ни
было причинам в состязание, во время которого каждая из сторон обязательно
испытывает гораздо больше неудобств, нежели приобретает выгод? О
тех, которые будут убиты, не стоит -- как говорили когда-то о мегарцах
-- и распространяться. Но я спрашиваю вас: когда два войска,
закованные в железо, стоят одно против другого и
"Хриплым рокотом труб оглашается воздух"1,
какой толк от этих мудрецов, истомленных учением, с разжиженной,
холодной кровью в жилах? Здесь потребны силачи, здоровяки, у которых
побольше отваги и поменьше ума. Кому нужен такой воин, как Демосфен,
который, следуя совету Архилоха, бежал, бросив щит, едва завидел
врагов, -- прекрасный оратор, но никуда не годный воин!2
Говорят, однако, что в военном деле прежде всего потребен ум. Да,
для вождей, и к тому же -- ум военный, а вовсе не философский. А
вообще-то война, столь всеми прославляемая, ведется дармоедами,
сводниками, ворами, убийцами, тупыми мужланами, нерасплатившимися
должниками и тому подобными подонками общества, но отнюдь не просвещенными
философами.
ГЛАВА XXIV
Насколько философы непригодны для каждодневной жизни, тому пример
сам Сократ1, возведенный оракулом Аполлоновым в чин единственного
в мире мудреца, -- вот уж приговор, который мудрым никак не назовешь!
Вздумалось как-то Сократу, уже не помню по какому случаю, выступить
с публичной речью, и он вынужден был удалиться, всеми осмеянный.
А ведь муж этот был до такой степени мудр, что даже отвергал звание
мудреца, считая его приличным только самому богу, и учил, что умному
человеку не подобает вмешиваться в государственные дела; лучше бы
уж он посоветовал держаться подальше от мудрости всякому, кто хочет
оставаться в числе людей. Что в самом деле, как не мудрость, привело
его к осуждению и к чаше с цикутой? Ну да, ведь рассуждая об облаках
и идеях, измеряя ножки блохи и умиляясь пению комара, он не успел
научиться ничему имеющему отношение к обыденной жизни. Когда наставнику
угрожала смертная казнь, его ученик Платон, преславный адвокат,
запнулся на первой же фразе, смущенный шумом толпы. А что сказать
о Теофрасте? 2 Взойдя на ораторскую трибуну, он тотчас
онемел, словно волка увидел. Исократ, воодушевлявший в своих писанных
речах воинов накануне битвы, был так застенчив, что ни разу не решился
рта раскрыть перед публикой. Марк Туллий3, отец римского
красноречия, когда начинал говорить, трясся самым жалким образом,
задыхаясь и всхлипывая, словно мальчишка, в чем Фабий видит доказательство
добросовестного и сознательного отношения оратора к своей задаче.
Однако, утверждая это, не признает ли он тем самым мудрость препятствием
для достодолжного ведения тяжеб? Что станется с нашими философами,
когда в ход пойдет железо, раз они трепещут от страха даже в простом
словесном бою? И после этого еще прославляют знаменитое изречение
Платона: "Блаженны государства, в которых философы повелевают
или властители философствуют"4. Справься у историков
-- и увидишь, что ничего не бывало для государства пагубнее, нежели
правители, которые баловались философией или науками. Для примера
здесь достаточно будет поименовать обоих Катонов, из коих один смущал
спокойствие республики дурацкими доносами, а другой, с излишней
мудростью защищая свободу народа римского, способствовал ее окончательному
падению5. Прибавьте сюда Брутов, Кассиев, Гракхов6
и даже самого Цицерона, который не меньше вреда принес республике
Римской, нежели Демосфен -- Афинской. Уж на что Марк Антонин, который,
признаюсь, был хорошим императором, и то своей философией сделался
всем в тягость и возбудил всеобщую ненависть. Он был человек добрый,
но, оставив престол такому наследнику, как сын его Коммод, больше
причинил государству вреда, нежели принес пользы всем своим управлением7.
Почему-то нет удачи людям, приверженным мудрости, ни в одном из
дел их, особливо же -- в детях, как будто сама предусмотрительная
природа заботится о том, чтобы болезнь мудрования не распространилась
слишком широко. Известно, что сын Цицерона был настоящим выродком,
а мудрый Сократ имел детей, более похожих на мать, чем на отца,
иными словами, как правильно заметил некто, настоящих дураков.
ГЛАВА XXV
Однако пусть они даже будут не способны к общественным занятиям,
как ослы к музыке, -- это еще куда ни шло; но ведь от них
и в повседневных житейских делах нет никакого проку. Допусти мудреца
на пир -- и он тотчас всех смутит угрюмым молчанием или неуместными
расспросами. Позови его на танцы -- он запляшет, словно верблюд.
Возьми его с собой на какое-нибудь зрелище -- он одним своим видом
испортит публике всякое удовольствие; и придется мудрому Катону
уйти из театра, если он не сможет хоть на время отложить в сторону
свою хмурую важность. Если мудрец вмешается в разговор -- всех напугает
не хуже волка. Если надо что-либо купить, если предстоит заключить
какую-либо сделку, если, коротко говоря, речь зайдет об одной из
тех вещей, без которых невозможна наша жизнь, тупым чурбаном покажется
тебе мудрец этот, а не человеком. Ни себе самому, ни отечеству,
ни своим близким не может быть он ни в чем полезен, ибо не искушен
в самых обыкновенных делах и слишком далек от общепринятых мнений
и всеми соблюдаемых обычаев. Из такого разлада с действительной
жизнью и нравами неизбежно рождается ненависть ко всему окружающему,
ибо в человеческом обществе все полно глупости, все делается дураками
и среди дураков. Ежели кто захочет один восстать против всей вселенной,
я посоветую ему бежать, по примеру Тимона1, в пустыню
и там, в уединении, наслаждаться своей мудростью.
ГЛАВА XXVI
Но возвращаюсь к прежней своей мысли: какая сила собрала этих каменных,
дубовых, диких людей в государство, если не лесть? Таков единственный
смысл преданий об Амфионе и Орфее1. Что утихомирило римский
плебс, уже готовый разрушить республику? Уж не философская ли диссертация?
Ничуть не бывало! Просто смешная ребяческая басня о чреве и членах
человеческого тела2. Не менее пользы принесла сходная
басня Фемистокла о лисице и еже3. Какая мудрая речь могла
бы сравниться по своему действию с выдумкой Сертория, рассказавшего
солдатам про вещую лань4, или с опытами, которые славный
спартанец проделал с двумя собаками5, а тот же Серторий
-- с лошадиным хвостом6. Не буду говорить о Миносе и
Нуме, которые правили глупой толпой посредством ловко придуманных
басен7. Чепуха этого сорта приводит в движение исполинского,
мощного зверя -- народ.
ГЛАВА XXVII
А с другой стороны, было ли когда-нибудь такое государство, которое
бы приняло законы Платона или наставления Сократа? Что побудило
Дециев добровольно посвятить себя подземным богам1, что
заставило Курция броситься в расщелину2, если не суетная
слава--эта обольстительная сирена, строго порицаемая нашими мудрецами?
Что может быть глупее, говорят они, чем пресмыкаться перед народом,
домогаясь высокой должности, снискивать посулами народное благоволение,
гоняться за рукоплесканиями глупцов, радоваться приветственным кликам,
позволять носить себя во время триумфа, словно знамя, на потеху
черни, стоять на площади в образе медной статуи? А громкие имена
и почетные прозвища?! А божеские почести, воздаваемые ничтожнейшим
людишкам, а торжественные обряды, которыми сопричислялись к богам
гнуснейшие тираны?! Все здесь глупость на глупости, и для осмеяния
всего этого понадобился бы не один Демокрит. Станет ли кто оспаривать
мое мнение? Но не из этого ли источника родились подвиги могучих
героев, превознесенных до небес в писаниях столь многих красноречивых
мужей? Глупость создает государства, поддерживает власть, религию,
управление и суд. Да и что такое вся жизнь человеческая, как не
забава Глупости?
ГЛАВА XXVIII
Но обратимся к наукам и искусствам. Что, кроме жажды славы, могло
подстрекнуть умы смертных к изобретению и увековечению в потомстве
стольких, по общему мнению, превосходных наук? Воистину глупы донельзя
люди, полагающие, что какая-то никчемная, ничего не стоящая известность
может вознаградить их за бдения и труды. Да, именно Глупости обязаны
вы столь многими и столь важными жизненными удобствами, и -- что
всего слаще -- вы пользуетесь плодами чужого безумия.
ГЛАВА XXIX
Теперь, когда я уже воздала похвалы могуществу моему и трудолюбию,
мне остается еще похвалить себя за рассудительность. Иные скажут,
что рассудительность мне столь же родственна, сколь вода огню; но
я надеюсь убедить вас в обратном -- слушайте только меня по-прежнему
внимательно и благосклонно.
Прежде всего, если рассудительность сказывается в деловитости,
то кто, спрошу я, имеет право притязать на почетное звание человека
рассудительного: мудрец ли, который отчасти по излишней совестливости,
отчасти по малодушию ничего не решается предпринять, или на все
дерзающий дурак, не сдерживаемый ни стыдом, которого не имеет, ни
опасностью, которой не сознает. Мудрец обращается к древним писаниям
и выискивает в них одни только хитросплетения словес. Дурак, напротив
того, постоянно вращаясь в самой гуще жизни, приобретает, по-моему,
истинную рассудительность. Это ясно видел, вопреки своей слепоте,
еще Гомер и потому сказал: "Событие зрит и безумный"1.
Поистине, два великих препятствия стоят на пути правильного понимания
вещей: стыд, наполняющий душу, словно туман, и страх, который перед
лицом опасности удерживает от смелых решений. Но Глупость с удивительной
легкостью гонит прочь и стыд и страх. Однако лишь немногие смертные
понимают, сколь выгодно и удобно никогда не стыдиться и ни перед
чем не робеть.
Если же под рассудительностью разуметь способность правильно судить
о вещах, то послушайте, молю вас, сколь далеки от нее те, кто всего
более похваляется этой способностью. Прежде всего, не подлежит сомнению,
что любая вещь имеет два лица, подобно Алкивиадовым силенам2,
и лица эти отнюдь не схожи одно с другим. Снаружи как будто смерть,
а загляни внутрь -- увидишь жизнь, и наоборот, под жизнью скрывается
смерть, под красотой -- безобразие, под изобилием -- жалкая бедность,
под позором -- слава, под ученостью -- невежество, под мощью --
убожество, под благородством -- низость, под весельем -- печаль,
под преуспеянием -- неудача, под дружбой -- вражда, под пользой
-- вред; коротко говоря, сорвав маску с Силена, увидишь как раз
обратное тому, что рисовалось с первого взгляда. Быть может, кому-нибудь
это мое рассуждение покажется чересчур философским -- извольте,
буду говорить грубее и проще. Кого, как не короля, считать богатым
и могучим? Но если не имеет он в душе своей ничего доброго, если
вечно он ненасытен, то остается беднейшим из бедняков. А если к
тому же в душе он привержен многим порокам, -- он уже не только
нищий, но и презренный раб. Подобным же образом надлежит рассуждать
и обо всем прочем. Но хватит с нас и одного примера.
"К чему, однако, все это?" -- быть может, спросит кто-либо
из вас. Сейчас услышите, куда я клоню. Если бы кто-нибудь сорвал
на сцене маски с актеров, играющих комедию, и показал зрителям их
настоящие лица, разве не расстроил бы он всего представления и разве
не прогнали бы его из театра каменьями, как юродивого? Ведь все
кругом мгновенно приняло бы новое обличье, так что женщина вдруг
оказалась бы мужчиной, юноша -- старцем, царь -- жалким оборвышем,
бог -- ничтожным смертным. Устранить ложь -- значит испортить все
представление, потому что именно лицедейство и притворство приковывают
к себе взоры зрителей. Но и вся жизнь человеческая
есть не иное что, как некая комедия, в которой люди, нацепив личины,
играют каждый свою роль, пока хорег не уведет их с просцениума3.
Хорег этот часто одному и тому же актеру поручает различные роли,
так что порфироносный царь внезапно появляется перед нами в виде
несчастного раба. В театре все оттенено более резко, но, в сущности,
там играют совершенно так же, как в жизни. Что, ежели теперь какой-то
свалившийся с неба мудрец вдруг поднимет крик, уверяя, будто тот,
кого все почитают за бога и своего господина, -- даже и не человек,
ибо по-скотски следует лишь велениям страстей, что он -- подлый
раб, ибо сам добровольно служит многим и к тому же гнусным владыкам?
Что, если, встретив человека, оплакивающего своего умершего отца,
мудрец повелит ему радоваться, коль скоро лишь теперь покойник начал
по-настоящему жить: ведь наша здешняя жизнь -- лишь подобие смерти?!
Что, если тот же мудрец, увидя дворянина, хвастающегося своими предками,
обзовет его безродным нищим на том основании, что ему чужда сердечная
доблесть, единственный источник истинного благородства? Что, если
он со всеми и с каждым вздумает рассуждать подобным же образом --
разве не станут все глядеть на него, как на буйно помешанного? Как
ничего нет глупее непрошеной мудрости, так ничего не может быть
опрометчивее сумасбродного благоразумия. Сумасбродом называю я всякого
не желающего считаться с установленным положением вещей и применяться
к обстоятельствам, не помнящего основного закона всякого пиршества:
либо пей, либо -- вон, и требующего, чтобы комедия не была
комедией. Напротив, истинно рассудителен тот, кто, будучи смертным,
не стремится быть мудрее, чем подобает смертному, кто снисходительно
разделяет недостатки толпы и вежливо заблуждается заодно с нею.
Но ведь в этом и состоит глупость, скажут мне. Не стану спорить,
но согласитесь и вы, что это как раз и значит играть комедию жизни.
ГЛАВА XXX
Говорить ли мне дальше, о боги бессмертные, или умолкнуть теперь
же? Зачем умолкать, когда слова мои -- сущая правда? Но, пожалуй,
в таком деле не мешало бы пригласить на помощь Муз геликонских1,
к которым поэты то и дело взывают из-за всякой чепухи. Так пособите
же мне малость, дщери Юпитера, дабы могла я доказать, что к высокой
оной мудрости, к этой твердыне блаженства, как ее прозвали философы,
не отыскать пути, ежели Глупость не согласится быть вашим вожатым.
Уже признано нами, что все чувствования подлежат ведению Глупости.
Тем и отличен от дурня мудрец, что руководствуется разумом, а не
чувствами. Поэтому стоики тщатся отстранить от мудреца все волнения,
словно какие-то недуги, забывая, что чувства и страсти не только
как рачительные пестуны направляют поспешающего в гавань мудрости,
но сверх того служат хлыстом и шпорами доблести, ибо они-то и побуждают
человека ко всякому доброму делу. Правда, это яростно оспаривает
сугубый стоик Сенека, воспрещающий мудрецу всякое душевное волнение.
Но при этом он уже ничего не оставляет от человека, а создает
некоего нового бога, какого никогда не бывало и никогда не будет;
говоря яснее, он воздвигает мраморное подобие человека, застывшее
и лишенное всех людских свойств. Пусть философы, ежели им это нравится,
носятся со своим мудрецом, пусть никого не любят, кроме него, пусть
пребывают с ним вместе в государстве Платона, или в царстве идей2,
или в садах Танталовых!3 Кто не убежит в ужасе от такого
существа, не то чудовища, не то привидения, недоступного природным
чувствованиям, не знающего ни любви, ни жалости,
твердому камню подобного, скалам Марпесса холодным4,
от которого ничто не ускользает, который никогда не заблуждается,
который, подобно зоркому Линкею5, все видит насквозь,
все тщательно взвешивает, все знает, который одним только собой
доволен, один богат, один здоров, один -- царь, один -- свободен,
коротко говоря, он один -- все, но... лишь в собственных своих помышлениях;
не печалится он о друге, ибо сам никому не друг, даже богам готов
накинуть петлю на шею, и все, что только случается в жизни, он осмеивает
и порицает, во всем усматривая безумие. Вот он каков, этот совершенный
мудрец. Теперь позвольте спросить: если бы вопрос решался голосованием,
какое государство согласилось бы поставить над собою подобного правителя,
какое войско последует за подобным вождем, какая женщина изберет
себе такого супруга, кто согласится иметь за столом такого сотрапезника,
какой раб снесет иго господина, обладающего подобным нравом? Кто
не предпочтет ему последнего дурака из простонародья, который равно
способен и повелевать глупцами и повиноваться им, который будет
угоден себе подобным (а таких всегда большинство), ласков с женой,
обходителен с друзьями, весел на пиру, приятен в сожительстве и
которому не чуждо ничто человеческое? ! Но мне даже противно говорить
долее об этом мудреце. Обратимся лучше к другим благам, которые
доставляет вам Глупость.
ГЛАВА XXXI
Ежели поглядеть на наш мир с высоты небес, как смотрит, по рассказам
поэтов, Юпитер, скольких бед исполнена жизнь человеческая: жалкое
и грязное рождение, мучительное воспитание, детство, сопряженное
с бесчисленными обидами, юность, обремененная бесчисленными трудами,
тяжкая старость, суровая неизбежность смерти, целая рать болезней,
множество несчастных случайностей и житейских невзгод -- повсюду
мед отравлен желчью! Не стану уж вспоминать, сколько зла причиняет
человек человеку! Бедность, тюрьма, позор, бесчестие, пытки, мятежи,
интриги, злословие, тяжбы, обманы... Но не пытаюсь ли я, в самом
деле, исчислить песок морской? Негоже рассуждать здесь о
том, какими грехами навлекли на себя люди все эти бедствия или какой
гневный бог осудил их рождаться для горя и скорбей. Воистину всякий,
кто поразмыслит как должно, никогда не осудит Милетских дев, сколь
ни жалкой представляется нам их участь1. Но какие люди
чаще всего налагали на себя руки, пресытившись печалями жизни? Не
те ли, которые ближе всего стояли к мудрости? Не говоря уже о Диогенах,
Ксенократах2, Катонах, Кассиях и Брутах, напомню здесь
Хирона, который мог получить бессмертие, но выбрал смерть3.
Судите сами, что случилось бы, если б все люди были мудрецами: опять
понадобился бы кусок глины, и вновь пришлось бы взяться за работу
гончару Прометею4. Но я, обращаясь к помощи то невежества,
то бездумья, даруя забвение всех зол и надежду на лучшее будущее,
щедро окропляя людей медвяной росой наслаждения, так успешно помогаю
им в бедах, что никто не желает расставаться с жизнью, прежде чем
не кончилась нить Парок5 и жизнь сама не оставила тела;
чем меньше у человека причин дорожить существованием, тем крепче
он за него цепляется, не подозревая даже, что такое пресыщение и
тоска. Благодаря моим дарам вы увидите повсеместно старцев в летах
Нестеровых, у которых и образа человеческого не сохранилось -- шамкающих,
слабоумных, беззубых, седых, лысых, или, как рисует их Аристофан,
неопрятных, скрюченных, жалких, сморщенных, оплешивевших, отупевших,
но сластолюбивых6; и, однако, они так наслаждаются
жизнью, так молодятся, что иной, глядишь, красит свои седины,
другой прикрывает лысину накладными кудрями, третий вставляет себе
зубы, быть может, выдернутые из свиной челюсти, четвертый жалостно
вздыхает по какой-нибудь девчонке и в любовных глупостях готов состязаться
с зеленым юнцом. Иные в гроб смотрят, настоящие старые хрычи, а
туда же, берут себе молодую жену, бесприданницу, конечно, и берут
ее на потребу не столько себе, сколько другим; это случается повсеместно
и вызывает даже похвалы. Еще забавнее, когда дряхлая старуха, труп
трупом, словно только что с того света воротилась, то и знай повторяет:
"Светик мой", резвится, жеманится, привлекает
за немалую мзду какого-нибудь Фаона, усердно расписывает румянами
лицо, не отходит от зеркала, выщипывает заросли у себя между ногами,
выставляет напоказ свои увядшие, рыхлые груди, криками, визгом подстрекает
уснувшее вожделение, тянет вино, как губка, вмешивается в толпу
пляшущих девушек, строчит любовные цидулки. Все над ней смеются,
потому что это воистину весьма глупо; но сами старушонки собою довольны,
наслаждаются жизнью, упиваются медом, и все -- по моей милости.
И я прошу всех, кто находит это смешным, поразмыслить, что лучше
-- наслаждаться подобным образом, присодействииГлупости, или искать,
как это говорится, перекладину для петли? Что касается позора, который,
по общему мнению, навлекают на человека такие дела, то для моих
дурачков его словно и не существует: они либо вовсе его не сознают,
либо ежели сознают, то легко с ним мирятся. Вот если камень на голову
свалится, это -- настоящая беда, а позор, бесчестие, хула и дурная
молва лишь постольку доставляют неприятности, поскольку мы их замечаем.
А не замечаем -- так и беды нет совсем. Что тебе до того, ежели
все кругом тебя свищут, когда сам ты себе рукоплещешь? Но все это
становится возможным единственно при помощи Глупости.
ГЛАВА XXXII
Однако я уже предвижу, что со мной заспорят философы. "Подчиняться
Глупости, -- скажут они, -- заблуждаться, обманываться, коснеть
в невежестве -- все это и Значит быть несчастным". Нет, это
значит быть человеком. Не понимаю, чего ради называть таких людей
несчастными, раз они так рождены, так воспитаны, так приучены и
ежели таков общий удел. Нет никакого несчастья в том, чтобы во всех
отношениях быть подобным другим существам своей породы, иначе придется
жалеть человека потому, что он не может летать вместе с птицами,
не ходит на четвереньках вместе со скотами и не носит на лбу рогов
наподобие быка. Воистину тогда пришлось бы назвать несчастливцем
и прекраснейшего коня, -- потому что он не знает грамматики и не
ест пирожных, и быка, -- потому что он не пригоден для забав палестры1.
Но если нечего жалеть неискушенного в грамматике коня, то нельзя
назвать несчастным и глупого человека, ибо такова уж его натура.
Здесь опять ополчатся на меня хитроумные спорщики: "Для того,
-- говорят они,-- и дано человеку, в отличие от прочих живых существ,
познание наук, чтобы он образованием ума восполнял пробелы, оставленные
природой". Но разве это хоть в малой мере похоже на правду?
Природа, с таким бдительным тщанием создавшая мошек, травы и цветы,
задремала, изволите видеть, и дала маху, когда творила человека,
так что один он нуждается в поддержке наук -- тех самых наук, которые
на погибель роду человеческому изобрел Тевт2, этот враждебный
людям гений! Отнюдь не способствуя нашему счастью, науки лишь вредят
той цели, ради которой они якобы созданы, как Это изящно доказывает
у Платона один умный царь3.
Итак, науки, вместе с другими язвами человеческой жизни, появились
на свет лишь по вине тех, от кого происходят все наши напасти, а
именно -- по вине демонов; на то указывает самое их название --
демоны, словно бы даэмоны, то есть знающие. В золотом веке
человеческий род, не вооруженный никакими науками, жил, следуя указаниям
одной природы. Какая, в самом деле, была нужда в грамматике, когда
у всех был один общий язык и искусство речи служило лишь для того,
чтобы люди понимали друг друга? Какую пользу могла принести диалектика,
когда не существовало несходных мнений? Есть ли место риторике там,
где никто не доставляет соседу никаких хлопот? К чему знание законов
при отсутствии дурных нравов, от которых, -- в том нет сомнения,
-- родились хорошие законы? Далее, древние люди были слишком богобоязненны,
чтобы испытывать с нечестивым любопытством тайны природы, исчислять
величину, движения и влияния небесных тел, пытаться проникнуть в
сокровенные причины вещей; они сочли бы кощунством желание смертного
человека сделаться мудрее, нежели то предопределено его жребием.
А безумная мысль исследовать то, что находится за пределами небес,
никому и в голову не приходила. Но по мере того как первобытная
невинность золотого века начала клониться к упадку, злые гении изобрели
науки и искусства, впрочем, на первых порах весьма немногочисленные
и усвоенные лишь немногими. Впоследствии суеверие халдеев4
и праздное легкомыслие греков присовокупили сюда множество новых
орудий умственной пытки, и теперь одной грамматики за глаза хватит,
чтобы обратить в сплошное мученье всю жизнь человека.
ГЛАВА XXXIII
Впрочем, и между самими науками превыше всего пенятся те, которые
ближе стоят к здравому смыслу, иначе говоря, к глупости. Голодают
богословы, мерзнут физики, терпят посмеяние астрологи, живут в пренебрежении
диалектики. Только муж врачеватель многим другим предпочтен1.
Но и среди врачей -- кто невежественнее, нахальнее, безрассуднее
остальных, тому и цена выше даже у венчанных государей. Да и сама
медицина, в том виде, в каком многие ею теперь занимаются, не что
иное, как искусство морочить людей, -- нисколько не хуже риторики.
К врачам ближе всего законники-крючкотворы; быть может даже, их
следует поставить на первое место -- сама судить не решусь; во всяком
случае, все философы единодушно называют их ремесло ослиным. И,
однако, от решений этих ослов зависят все дела -- как самые важные,
так и самые незначительные. Имения законников умножаются, между
тем как теолог, постигнувший глубочайшие тайны божества, жует волчцы
и ведет жестокую войну с клопами и блохами. Итак, если среди ученых
счастливее других те, которые состоят в наиболее близком родстве
с Глупостью, то, без сомнения, величайшие счастливцы -- те, кто
воздерживается от всякого соприкосновения с науками и исполняет
веления одной природы; ведь природа никогда не заблуждается, разве
только мы сами попытаемся перешагнуть за положенные человеческой
доле границы. Ненавистна природе всякая подделка, и всего лучше
бывает то, что не искажено ни наукой, ни искусством.
ГЛАВА XXXIV
Посмотрите далее на любую другую породу живых существ: всех счастливей
-- те, которые не знают ни учения, ни дрессировки, но живут исключительно
по закону природы. Кто блаженнее пчел, кто более их достоин восхищения?
А ведь они даже не обладают всеми нашими телесными чувствами. Какой
зодчий может с ними сравниться? Какому философу удалось учредить
столь совершенную республику? С другой стороны -- вот вам лошадь:
чувствами своими она вполне подобна человеку и уже давно стала его
товарищем и спутником, зато и делит с ним все невзгоды. Во время
состязаний она задыхается от усталости, боясь поражения, а на войне
напрягает все силы для победы, пока не ударится мордой о землю,
рухнув вместе с седоком. Не говорю уже о зубчатых удилах, шпорах
с острыми шипами, стойлах, подобных темницам, плетях, палках, путах,
тяжести всадника и вообще обо всей этой трагедии рабства, на которую
она добровольно себя обрекла, потому что стремится, подражая могучим
мужам, отмщать своему врагу любой ценой. Насколько завиднее жизнь
мушек и птичек, не знающих иного руководителя и наставника, нежели
природа! Лишь бы только люди не преследовали их своими западнями,
ибо стоит птице попасть в клетку, как она привыкает болтать человечьим
языком и теряет весь блеск своей природной красоты. Настолько творения
природы выше подделок искусства! Не нахожу достаточно похвал для
того петуха Пифагора, который последовательно был философом, мужчиной,
женщиной, царем, простолюдином, рыбой, лошадью, лягушкой и даже,
сколько помнится, губкой и решил в конце концов, что нет существа
несчастнее человека, поскольку все остальные животные довольствуются
теми пределами, в которые их заключила природа, и лишь он один пытается
раздвинуть границы своего жребия1.
ГЛАВА XXXV
Далее, по мнению того же петуха, между людьми идиоты стоят много
выше ученых и знатных. Грилл оказался гораздо мудрее многоопытного
Одиссея, когда предпочел лучше хрюкать в хлеву, чем подвергаться
вместе со своим предводителем новым опасностям. В этом со мною,
кажется, согласен и сам Гомер, отец всяческой чуши, ибо он постоянно
именует смертных жалкими и злополучными, а мудрого своего
Одиссея частенько зовет горемыкой, между тем как ни разу
не дает этого прозвища ни Парису, ни Аяксу, ни Ахиллу. Почему бы
это? Не потому ли, что хитрый выдумщик Одиссей ничего не предпринимал
без совета Паллады, мудрил свыше меры и постоянно отвергал внушения
природы? Итак, между смертными те всего далее от блаженства, которые
стремятся к мудрости, нет! они вдвойне глупы, ибо, родившись на
свет людьми, мечтают, забывая о своей доле, уподобиться бессмертным
богам и по примеру титанов ведут войну против природы с помощью
машин, именуемых науками. Зато как счастливы, по-видимому, те, которые
всего ближе к безмозглым скотам и даже не помышляют ни о чем чересчур
высоком! Попробуем пояснить это не стоическими Энтимемами1,
но самым грубым и для всех очевидным примером. Бессмертными богами
клянусь, не лучше ли всего живется той породе людей, которые слывут
шутами, дураками, тупицами, болванами, -- прекрасные, на мой вкус,
прозвища! То, что я сейчас скажу, с первого взгляда может показаться
нелепым и бессмысленным, я однако, это -- истинная правда. Прежде
всего, подобного рода люди свободны от страха смерти -- зла превеликого,
клянусь Юпитером! Укоров совести они не знают, призраков и прочей
нежити не страшатся, боязнью грядущих бедствий не терзаются, надеждой
на будущие блага не обольщаются. Говоря короче, не тяготят их тысячи
забот, которыми полна наша жизнь. Не стыдятся они, не завидуют,
ни о чем не хлопочут, никого не любят и не уважают. Еще один шаг
в сторону скотского неразумия -- и, по мнению богословов, их заблуждения
даже грехом нельзя будет назвать. А теперь взвесь, глупейший мудрец,
все заботы, которые денно и нощно гложут твою душу, собери воедино
все невзгоды твоей жизни, и ты уразумеешь, от скольких зол спасаю
я моих дураков. Добавь сюда, что они не только сами вечно радуются,
резвятся, напевают, смеются, но сверх сего одним своим появлением
и другим людям приносят веселье, радость, шутки и смех, словно посланы
милосердными богами разгонять все печали человеческой жизни. Потому-то,
хотя вообще люди относятся друг к другу отнюдь не одинаково, дурачков
все любят, как близких и родных, зовут в гости, балуют, ласкают,
приходят к ним на помощь в беде; им позволяют безнаказанно говорить
и делать что угодно. Никто не решится причинить им обиду, даже дикие
звери их не трогают ради их простоты. Поистине, они посвящены богам,
особливо -- мне, почему и пользуются всеобщим и заслуженным уважением.
ГЛАВА XXXVI
Дураки служат потехой величайшим властителям; иные без них ни трапезовать,
ни прогуливаться, ни даже единого часа прожить не могут. Своих дурачков
государи любят, без всякого сомнения, больше, нежели хмурых мудрецов,
которых, впрочем, тоже содержат у себя при дворе чести ради. Причина
такого предпочтения столь же ясна, сколь мало удивительна: мудрецы
привыкли докладывать государям обо всем печальном, и, гордые своей
ученостью, они дерзают порою оскорблять нежные уши язвительной правдой.
Наоборот, глупые выходки шутов, их прибаутки, хохот, балагурство
монархам всего больше по нраву. Примите в расчет и то немаловажное
обстоятельство, что одни дураки бывают вполне искренни и правдивы.
А что похвальнее правдивости? Я знаю, Алкивиад в диалоге Платона
называет правду спутницей вина и детства, но в действительности
мне причитается по заслугам эта хвала; порукою тому Эврипид, которому
принадлежит следующее знаменитое изречение: "Глупый по-глупому
и говорит"1. У дурачка что в сердце скрыто,
то и на лбу написано, то и с языка срывается. А у мудрецов, как
заметил тот же Эврипид, два языка, из коих один говорит правду,
а другой разглагольствует сообразно времени и обстоятельствам. Разумники
эти -- мастера превращать черное в белое, из одних и тех же уст
выпускать поочередно холод и жар, одно таить в груди, а другое изъявлять
в речах. При всем видимом благополучии своем государи представляются
мне несчастнейшими из смертных, потому что никто не говорит им правды
и вместо друзей имеют они только льстецов. Но, скажут мне, царские
уши не выносят правды; по этой причине и убегают государи от мудрецов,
опасаясь, как бы не отыскался среди них человек свободный, который
посмеет говорить вещи скорее правдивые, нежели приятные. Это действительно
так: ненавистна истина царям. Но то и удивительно в моих дурачках,
что от них не только правда, но явные даже укоры выслушиваются с
приятностью: пусть обронит неосторожное слово мудрец -- головой
своей он заплатит за это, а в устах у глупого шута те же самые речи
вызывают бурю восторга. Истине самой по себе свойственна неотразимая
притягательная сила, если только не примешивается к ней ничего обидного,
но лишь одним дуракам даровали боги уменье говорить правду, никого
не оскорбляя. Пожалуй, по тем же причинам и женщины отдают предпочтение
мужчинам этого сорта, ибо они больше других склонны к забавам и
всякому вздору. А сверх того, до чего бы ни дошло у женщины с дураком,
хотя бы и до самого крайнего, все легко объяснить игрою и шуткой.
Поистине, неистощим на выдумки этот пол, в особенности -- когда
надо скрыть свои шашни!
ГЛАВА XXXVII
Но возвращаюсь снова к благополучию дураков. Прожив с великой приятностью
жизнь, не отравленную страхом и предчувствием смерти, они переселяются
прямо в Поля Елисейские1 дабы забавлять там своими шутками
скучающие души праведных.
А теперь сравним жребий какого угодно мудреца с участью глупого
шута. Представьте себе человека, который все детство и юность свои
провел в усвоении наук, который убил лучшую часть жизни на непрестанные
бдения, заботы, труды, а в прочие годы не вкушал никаких наслаждений;
неизменно бережливый, бедный, печальный, хмурый, к самому себе взыскательный
и суровый, для других тягостный и ненавистный, бледнолицый, тощий,
хилый, подслеповатый, преждевременно состарившийся и поседевший,
он до срока расстается с жизнью. Впрочем, не все ли равно, когда
он умрет -- ведь он и не жил вовсе! Вот вам образ совершенного мудреца!
ГЛАВА XXXVIII
Но тут снова заквакали мне в уши стоические лягушки. "Нет,
-- говорят они, -- ничего столь жалкого, как безумие, а величайшая
глупость соседствует с безумием, вернее сказать, она-то и есть настоящее
безумие. Что Значит безумствовать, если не заблуждаться во всех
своих помыслах?" Но сами они заблуждаются от начала и до конца
своего пути. Разобьем-ка, при помощи Муз, и этот их силлогизм.
Подобно тому как у Платона Сократ рассекает Венеру на две части
и из одного Купидона делает двух1, так и этим диалектикам,
при всей их тонкости и хитрости, не мешает отличать безумие от безумия,
если только они желают казаться в здравом уме. Отнюдь не всякое
безумие губительно. Иначе не сказал бы Гораций:
Иль сладко безумье так
Прельщает слух и зренье мне?2
Платон не поименовал бы неистовства поэтов, пророков и влюбленных
в числе наивысших жизненных благ, и прорицательница не нарекла бы
безумным подвиг Энея3. Все дело в том, что безумие бывает
двоякого рода: иногда оно посылается из подземного царства жестокими
мстительницами, которые, вселяя в нашу грудь ядовитых Змей, воспаляют
ее то воинственным пылом, то неутолимою жаждой золота, то недозволенной
и постыдной любовью, то страстью к отцеубийству, кровосмешению,
святотатству и другим подобным злодействам или преследуют преступную
душу, устрашая ее фуриями и грозными факелами. Но есть и другое,
нимало не сходное с первым безумие, исходящее от меня и для всех
отрадное. Оно постигает человека всякий раз, когда какое-либо приятное
заблуждение ума освобождает душу от мучительных забот и одновременно
досыта поит наслаждениями. Подобная ошибка сама по себе есть наилучший
дар богов, о ней-то именно и мечтал Цицерон, когда писал к Аттику4,
что желает не сознавать великого множества окружающих его бедствий.
А разве так уж опасно заблуждался тот аргивянин, помешательство
которого выражалось лишь в том, что он целые дни просиживал в театре
один-одинешенек, смеясь, рукоплеща, радуясь, как будто присутствовал
при исполнении восхитительной трагедии, тогда как в действительности
перед ним не было ни единого актера. Во всех остальных житейских
делах он вел себя вполне разумно и дельно.
Добрым соседом он был и хозяином гостеприимным,
Ласков с женою; умел снисходительным быть и к рабам он,
В яростный гнев не впадал, коль печать повредят у бутыли.
Но когда родственникам удалось победить болезнь лекарствами и он
пришел в себя, то немедленно стал жаловаться:
...Не спасли вы меня, а убили,
Други, -- сказал он, -- клянусь! Ибо вы наслажденье исторгли,
Отняли силой обман, что приятнейшим был для сознанья5.
И правильно: не он, а они скорее нуждались в лечении, ибо иначе
не пришло бы им в голову изгонять при помощи целебных снадобий такое
блаженное и приятное безумие.
Но мы до сих пор еще не установили, что следует называть безумием
-- обман чувств или ошибку ума. Ведь ежели человеку близорукому
мул представится ослом, то это еще не помешательство; ежели кто
сочтет жалкие вирши превосходнейшими стихами, то он еще не сумасшедший.
Настоящим помешанным можно считать лишь того, кому изменяют не только
внешние чувства, но и способность суждения, и при этом не случайно,
но постоянно, -- например, если кто, заслышав рев осла, каждый раз
будет утверждать, что слышит упоительную музыку, или если человек,
рожденный в подлом звании и нищете, возомнит себя богатым и могущественным,
словом Крез, царь Лидийский. Но тот род безумия, обычно соединяющийся
с веселостью, весьма приятен и тому, кто им одержим, и тому, кто
наблюдает его со стороны, сам оставаясь в полном душевном здравии.
Такое безумие распространено гораздо шире, нежели принято думать.
Сплошь да рядом двое помешанных смеются друг над другом к обоюдному
удовольствию. Нередко даже увидите, как тот, чье безумие сильнее,
смеется куда громче того, в ком еще сохранился остаток здравомыслия.
ГЛАВА XXXIX
По моему глупому суждению, всех счастливее тот, кто всех безумнее,
лишь бы он был подвержен тому виду помешательства, который свойствен
мне и который встречается столь часто, что среди всего великого
множества смертных вряд ли найдется человек, который вечно оставался
бы в здравом уме и не страдал каким-нибудь видом безумия. Ежели
кто, видя тыкву, принимает ее за свою жену, то его называют сумасшедшим,
поскольку такие случаи редки. Но если он, имея супругу, которую
делит с весьма многими, в счастливом неведении клянется, что она
вернее Пенелопы, и весьма тому радуется, -- его никто не назовет
безумцем, ибо подобного рода мужей можно видеть повсюду.
К этому сословию принадлежат и те, кто ради охоты на красного зверя
позабывает обо всем на свете; такие люди утверждают, будто испытывают
несказанное блаженство, слыша вопли рогов и тявканье собак. Полагаю
даже, что собачий кал пахнет для них киннамоном'. А что за наслаждение
свежевать зверя! Резать быков и баранов подобает простолюдину, но
рассекать на части красного зверя не разрешается никому, кроме благородных.
Да и те обязаны разрубать туши, обнажив голову, преклонив колена,
действуя мечом, нарочито для того предназначенным, а не первым подвернувшимся
под руку; все здесь предусмотрено: каждое движение, чередование
отсекаемых членов и прочее, совсем, как в церковном обряде. А вокруг
стоит безмолвная толпа и дивится, как будто глядит на какую-то новинку,
а не на привычное, тысячу раз виденное зрелище. А если кому посчастливится
и отведать дичины, то ликует он так, словно приобщился к высокороднейшему
дворянству. Следствием же этой усердной травли и поеданья зверей
оказывается лишь то, что люди сами превращаются чуть ли не в скотов,
хотя мнят себя живущими по-царски.
Всего ближе к этому роду помешанных стоят неутомимые зодчие, без
конца перестраивающие круглое здание в квадратное и квадратное --
в круглое; занятие это не знает ни конца, ни предела, доколе строители
наши, промотавшись в пух, не останутся без крова и пропитания. Что
за беда? Зато несколько лет они пожили в полное свое удовольствие.
За ними следуют те, кто при помощи тайных, невиданных прежде наук
тщатся преобразовать природу вещей и отыскивают некую пятую сущность
на суше и в морской пучине2. И так обольщает их сладкая
надежда, что не жалеют они ни трудов, ни издержек, с удивительной
изобретательностью придумывают постоянно что-нибудь новое, обманывают
и морочат себя приятнейшим образом до тех пор, пока не лишатся всего
и не останутся без гроша -- даже горн починить не на что. Это, однако,
не мешает им по-прежнему видеть радужные сны и соблазнять других
людей тем же блаженством. Когда же покидает их, наконец, всякая
надежда, то они всласть утешаются известным изречением:
Важно уже и стремление в деле великом3.
При этом они жалуются на кратковременность жизни, которой-де не
хватило на осуществление исполинского замысла.
Я не совсем уверен, можно ли допустить в наше братство игроков.
Но поистине глупы и смешны люди, до такой степени пристрастившиеся
к игре, что, едва заслышат стук костей, сердце у них в груди так
и прыгает. Беспрестанно обольщаемые надеждой на выигрыш, они натыкаются
со всем кораблем своим на скалу неудачи, не менее страшную, нежели
скалы Малеи4. Вынырнув нагишом, они готовы бывают надуть
кого угодно, но только не прежних своих победителей -- оттого, разумеется,
что боятся уронить свое достоинство. И старики, наполовину ослепшие,
тоже играют, нацепив на нос очки. У иного хирагрой так скрючило
пальцы, что он вынужден нанимать себе помощника, который мечет вместо
него кости. Да, сладкая вещь игра, но слишком уж часто переходит
она в неистовство, подвластное уже не мне, но фуриям.
ГЛАВА XL
Зато, без всякого сомнения, из нашего теста испечены того сорта
люди, которые любят рассказы о ложных знамениях и чудесах и никак
не могут досыта наслушаться басен о призраках, лемурах, ларвах1,
выходцах с того света и тому подобной невидали; и чем более расходятся
с истиной эти небылицы, тем охотнее им верят, тем приятнее ласкают
они слух. Не для одного препровождения времени рассказываются эти
басни -- бывает от них и выгода, особливо священникам и площадным
краснобаям. Нужно здесь помянуть и тех, кто внушил себе глупое,
но приятное убеждение, будто стоит человеку поглядеть на статую
или икону Полифема-Христофора2 -- и смерть не грозит
ему в тот день; или, что, прочитав перед статуей св. Варвары некую
молитву, он воротится цел и невредим с поля боя; или, что, ставя
в известные дни свечки св. Эразму, он вскорости сделается богачом.
Из св. Георгия люди эти создали себе нового Ипполита3
или Геракла, на его коня, благоговейно украшенного драгоценной попоной
с кистями, они только что не молятся; стараясь заслужить его расположение,
они то и дело подносят ему подарочки, а медным шлемом святого клянутся
даже короли. А что сказать о тех, которые, якобы искупив свои грехи
пожертвованием на церковь, безмятежно радуются и измеряют срок своего
пребывания в чистилище веками, годами, месяцами, днями, часами --
без малейшей ошибки, словно при помощи клепсидры4 или
математической таблицы? Что сказать далее о тех, которые верят в
волшебные амулеты и наговоры, выдуманные каким-нибудь благочестивым
обманщиком для потехи или выгоды ради, и тешат себя надеждами на
богатство, почести, наслаждения, избыток во всем, вечно цветущее
здоровье, долгую жизнь, бодрую старость и, наконец, место в царствии
небесном поближе к самому Христу? Впрочем, попасть туда они рассчитывают
возможно позже: когда, мол, пресытятся всеми наслаждениями здешней
жизни, тогда и променяют ее на райское блаженство. Судите сами:
иной купец, воин или судья, уделив единый грошик из всего награбленного
им, верит, что разом обелил скверну своей жизни; все ложные клятвы,
грязные похоти, кутежи, драки, убийства, обманы, козни, измены он
считает выкупленными и оплаченными, словно по договору, так что
при желании впору бы начать новый круг мерзостей. Можно ли быть
глупее, да нет! -- счастливее тех, кто, читая ежедневно семь стишков
из священной "Псалтири", сулит себе за то вечное блаженство?
Полагают, что названные магические стишки указал св. Бернарду некий
демон, весьма красноречивый, что и говорить, но вместе с тем скорее
легкомысленный, чем хитрый, а потому и попавший впросак 5.
Все это настолько глупо, что даже я готова устыдиться, и, однако,
этому верят не только грубые мужики, но и наставники церкви. Вполне
уместно будет сказать и о том, что каждая область заявляет притязания
на своего особливого святого; каждый чествуется особыми обрядами,
каждому из них приписываются особые способности: один исцеляет от
зубной боли, другой искусно помогает роженицам, третий возвращает
украденные вещи, этот спасает при кораблекрушении, тот охраняет
стада, и так далее в том же роде. Перечислять всех подряд было бы
слишком долго. Существуют также святые, оказывающие помощь во всех
случаях жизни, такова в особенности богородица-дева, которую простой
народ чтит даже более, чем ее сына.
КОММЕНТАРИИ
Глава XXII
1 Нирею, самому красивому из осаждавших Трою
греков, противопоставляется безобразный Терсит, юноше Фаону
-- старец Нестор.
2 Перифраз одной строки римского поэта-эпиграмматиста
I в. н.э. Марка Валерия Марциала (X, 47, 12).
Глава XXIII
1 Вергилий, "Энеида", VIII, 2.
2 Архилох -- выдающийся древнегреческий поэт
середины VII в. до н.э. Он много странствовал и служил наемником
в войсках различных греческих городов-государств. В одном стихотворении
Архилох без тени смущения вспоминает о том, как однажды во Фракии
позорно бежал с поля брани. Демосфен (384--322 до н.э.)--великий
афинский оратор и политический деятель; его речи сыграли большую
роль в период борьбы Афин против Македонии. Мория искажает факт
трагической биографии Демосфена, который бежал из Афин после поражения
родного города и, не желая сдаться македонянам, принял яд.
Глава XXIV
1 Сократ (469-- 399 до н.э.) -- великий древнегреческий
философ. Учение Сократа, оказавшее огромное влияние на развитие
современной ему мысли, известно из сочинении его учеников Платона
и Ксенофонта, так как сам Сократ ничего не писал. Обвиненный в том,
что он, отвергая богов, развращает юношество, Сократ был приговорен
к смертной казни и умер, выпив чашу с ядом.
2 Теофраст (372--287 до н.э.) -- ученик и последователь
Аристотеля, известный древнегреческий мыслитель, писатель и ученый-натуралист,
автор множества разнообразных сочинений. Замечание Мории о Теофрасте
ошибочно, так как Теофраст считался прекрасным оратором.
3 Марк Туллий Цицерон (106--43 до н.э.)--крупнейший
римский оратор, видный государственный деятели, писатель и юрист.
4 Платон, "Государство", V, р. 473 С.
5 Марк Порций Катон Старший (234--149 до н.э-)
-- известный римский государственный деятель, участник Второй Пунической
войны. В 184 году Катон был избран цензором и прославился как непреклонный
блюститель строгих нравов. Марк Порций Катон Младший (95--56
до н.э.), называемый но месту смерти Утическим, правнук Катона Старшего
-- римский политический деятель, ревностный сторонник республики,
сражавшийся против Цезаря на стороне Помпея. После поражения помпеянцев
при Тапсе покончил с собой, не желая пережить республику.
6 Марк Юний Брут (85--S2 до н.э.) и Гай Кассии
Лонгин (ум. в 42 до н.э.)--римские политические деятели, последние
защитники республики, организаторы заговора против Цезаря. После
убийства Цезаря вынуждены были удалиться из Рима, а затем, в битве
при Филиппах в Македонии, были разгромлены войском триумвиров Марка
Антония и Октавиана и покончили с собой. Братья Гракхи, Тиберий
(163--132 до н.э.) и Гай (153--121 до н.э.),--римские политические
деятели, защитники плебса. Попытки Гракхов провести демократические
реформы, не увенчались успехом. Оба брата были убиты.
7 Марк Антонин -- римский император Марк Аврелий
Антонин (годы правления: 161--180 н.э.). Его внутренняя политика
(в частности устройство детских приютов, помощь пострадавшему от
голода и чумы населению и т.д.) создала ему репутацию гуманного
правителя. Занимаясь с ранней юности философией, Марк Аврелий был
последователем учения стоиков, этическую доктрину которых он изложил
в трактате "К самому себе". Сын его Коммод, развратный,
слабохарактерный и жестокий деспот, был убит в 192 году.
Глава XXV
1 Тимон (V в. до н.э.)--богатый афинянин, который,
возмутившись человеческой неблагодарностью, удалился от людей. Имя
его еще в древности стало нарицательным для обозначения человеконенавистника
(ср. также трагедию Шекспира "Тимон Афинский").
Глава XXVI
1 Амфион звуками своей лиры заставлял каменные
глыбы слагаться в стену вокруг города Фив. Орфей своими песнями
укрощал диких зверей и приводил в движение деревья и скалы (греч.
миф.).
2 Имеется в виду предание о том, как в 494 году до н.э.
римские плебеи, возмущенные жестокими притеснениями со стороны патрициев,
покинули Рим и удалились на Священную гору (невдалеке от города).
Посол патрициев Менений Агриппа умиротворил народ, рассказав басню
о членах человеческого тела, которые взбунтовались против желудка,
за что сами поплатились крайним изнеможением.
3 Фемистокл (526--461 до н.э.), известный древнегреческий
полководец и политический деятель, однажды успокоил афинян, возмущенных
жадностью должностных лиц, рассказав басню об увязшей в болоте лисе,
которая просила ежа не отгонять облепивших ее комаров, так как они
уже напились ее кропи, а на их место могут слететься новые, голодные
и потому еще более жадные и жестокие.
4 Квинт Серторий (ум. в 72 до н.э.) --римский
полководец и политический деятель. Будучи наместником в Испании,
откололся от Рима во время диктатуры Суллы, противником которого
он был, и возглавил армию, состоявшую из наемников и римских изгнанников.
Стремясь укрепить свой авторитет, Серторий показывался солдатам
с ручной белой ланью, якобы подаренной ему Дианой.
5 Имеется в виду полулегендарный законодатель Спарты
Ликург (ок. Х в. до н.э.), который, чтобы наглядно доказать необходимость
реформы воспитания юношества, по-разному вырастил двух щенков: один
из них был прожорливым и ленивым, а второй проворным. Когда щенков
спустили с цепи, первый бросился к миске с похлебкой, а второй погнался
за живым зайцем.
6 Желая показать своим сторонникам, что единодушие важнее
силы, Серторий сначала велел молодому, сильному солдату вырвать
хвост у старой клячи, а потом приказал дряхлому старику вырвать
хвост у молодого коня. Первый справился со своей задачей с большим
трудом, потому что старался вырвать весь хвост сразу, а второй легко
выщипал волос за волосом.
7 Мифический царь и законодатель Крита Минос
каждые девять лет якобы посещал Зевса и получал от него наставления.
Полулегендарный древнеримский царь Нума Помпилий, по преданию,
постоянно советовался с мудрой нимфой Эгерией, которая открывала
ему волю богов.
Глава XXVII
1 Деции -- римский патрицианский род. Три представителя
этого рода (отец, сын н внук) погибли в боях за отечество (IV--III
вв. до н.э.).
2 Имеется в виду рассказ о подвиге Марка Курция;
в 362 году до н.э. он бросился в появившуюся посреди римского форума
расщелину, которую, согласно прорицаниям, во избежание великих несчастий,
нужно было заполнить самым дорогим, что есть в Риме.
Глава XXIX
1 Гомер, "Илиада", XVII, 32.
2 Алкивиад (ок. 450--404 до н.э.) -- известный
афинский политический деятель, друг Сократа. В диалоге Платона "Пир"
Алкивиад произносит речь, в которой сравнивает Сократа с силенами
(уродливыми фигурами, внутри которых скрывались прекрасные изображения).
3 Хорег. -- руководитель хора (греч.). Просцениум
(проскений) -- в античном театре площадка, на которой играли актеры.
Глава XXX
1 Геликон--гора в Беотии (область средней Греции),
где согласно греческим мифам, обитали Музы.
2 В диалоге "О государстве" Платон
излагает принципы совершенного, с его точки зрения, государственного
устройства. Идеи в учении Платона -- сущности и прообразы вещей,
образующие особый мир, отражением которого является мир материальный.
3 В наказание за разглашение тайн богов царь Фригии
Тантал был осужден в царстве мертвых вечно мучиться голодом,
видя спелые плоды над самой своей головой, но тщетно пытаясь их
сорвать.
4 Вергилий, "Энеида", I, 471. Марпесс--гора
на о-ве Паросе, из которой добывался знаменитый паросский мрамор.
5 Линкей--мифический герои, был одарен необыкновенно
острым взором, проникавшим даже в недра земные.
Глава ХХХI
1 По свидетельству римского писателя Авла Гелия (II
в. н.э.), эти девушки, потеряв рассудок, все разом покончили с собой.
2 Диоген Синопский (ок. 404--323 до н.э.)--древнегреческий
философ-киник; согласно легенде, он покончил жизнь самоубийством,
задержав и остановив дыхание. Ксенократ Халкидский (ок. 406--314)--древнегреческий
философ, учении и последователь Платона; ему приписывался философский
трактат о смерти.
3 Хирон -- мудрый и справедливый кентавр, воспитатель
Ахилла. По одной из версий мифа, он добровольно умер вместо Прометея,
передав ему свое бессмертие.
4 Согласно одному из вариантов мифа о Прометее, он сотворил
первых людей из глины.
5 Парки (Мойры) -- три богини судьбы, одна из
которых пряла нить человеческой жизни, другая тянула ее, а третья
обрезала (греч. миф.).
6 Аристофан, "Богатство", 266--267.
Глава XXXII
1 Палестра -- гимнастическая школа в древней
Греции.
2 Тевт (или Тот) -- легендарный создатель
математики, алфавита и астрономии.
3 Эразм имеет в виду рассказ Платона ("Федр",
р. 274 С --D) о споре египетского царя Тама с обучавшим его Тевтом.
Тевт утверждал, что искусство письма помогает памяти. Там доказывал,
что оно, напротив, вредно, так как, овладев им, человек больше записывает,
чем запоминает.
4 Халдеи -- племена Южной Месопотамии, образовавшие
в VII в. до н.э. Ново-Вавилонское царство; они считались изобретателями
астрологии и магии, поэтому впоследствии в Риме астрологов называли
халдеями.
Глава XXXIII
1 Гомер, "Илиада", XI, 514.
Глава XXXIV
1 Намек на диалог Лукиана "Петух, или Сновидение",
в котором петух рассказывает о своих превращениях из воина в философа
Пифагора, затем в гетеру, циника Кратета, царя, нищего, сатрапа,
коня, галку, лягушку я, наконец, в петуха.
Глава XXXV
1 Энтимема -- сокращенный силлогизм (одна из
посылок опушена).
Глава XXXVI
1 Слова из трагедии древнегреческого трагика Еврипида
(ок. 480--406 до н.э.) "Вакханки" (369).
Глава XXXVII
1 Елисейские Поля -- обитель блаженных в царстве
мертвых (греч. миф.).
Глава XXXVIII
1 Эразм имеет в виду диалог Платона "Пир",
в котором утверждается, что есть две Афродиты: старшая, родившаяся
из пены морской, Небесная Афродита (Урания) и младшая, дочь Зевса
и Дионы, Всенародная Афродита (Пандемос), а следовательно--два Эрота
и два различных вида любви (идеальная и чувственная).
2 Гораций, "Оды", III, 4, 4--5. Перевод
Н. С. Гинцбурга.
3 В "Энеиде" Вергилия (VI, 135) прорицательница
Сивилла так говорит о намерении Энея спуститься в преисподнюю для
свидания с тенью отца его, Анхиза.
4 Тит Помпоний Аттик -- богатый римлянин, друг
Цицерона.
5 Гораций, "Послания", II, 2, 133--135; 138--140. Перевод
Н. С. Гинцбурга.
Глава XXXIX
1 Киннамон -- благовонное масло.
2 Помимо четырех материальных сущностей (земли,
воды, воздуха и огня), о которых писали античные материалисты, средневековые
философы различали пятую (квинтэссенцию), якобы наиболее
истинную сущность вещей.
3 Слова из элегии римского поэта I в. до н.э. Секста
Проперция (II, 10, 6).
4 Малея -- очень опасный для мореплавателей мыс
на побережье Пелопоннеса.
Глава XL
1 Лемуры, ларвы -- духи умерших (римск. миф.).
2 Эразм сопоставляет великана Полифема со св.
Христофором потому, что иконописцы обычно изображали этого святого
очень высоким, с огромным посохом, похожим на мачту.
3 Св. Георгий постоянно изображается на коне,
а юноша Ипполит, погубленный влюбившейся в него мачехой,
был, согласно мифу, искусным наездником.
4 Клепсидра -- водяные часы.
5 В житии св. Бернарда Клервосского (ум. в 1153)
рассказывается, как явившийся ему однажды дьявол хвастался, что
знает такие семь стихов из "Псалтири", ежедневное чтение
которых непременно приведет в рай, но открыть эти стихи отказался.
Св. Бернард решил ежедневно прочитывать всю "Псалтирь".
Тогда дьявол, рассудив, что это составит еще больший подвиг благочестия,
чем чтение семи строк, назвал магические стихи.
|