Ольга Викторовна Второва-Яфа

См. библиографию.

Яфа (Второва-Яфа, Яфа-Синакевич) Ольга Викторовна (1875—1959). Педагог, преподавательница математики в школе. Арестована 18.01.1929, приговорена к 3 годам концлагеря (см. дело Мейера). В заключении на Соловках; освобождена досрочно 11.01.1931 и выслана на оставшийся срок в Вологду. После освобождения из ссылки вернулась в Ленинград. Автор воспоминаний о Соловках «Жили-были» и «Авгуровы острова».

Второва-Яфа О.В. Авгуровы острова. Истина и жизнь. - 1995. - № 10. - С. 32-47: ил.

Фрагменты мемуаров О. В. Яфы-Синакевич (Ясевич О. И. [Яфа-Синакевич О. В.]. Из воспоминаний // Память: Исторический сборник. Вып.1. М.: 1976 — Нью-Йорк: 1978; автор публикаторской заметки и примечаний — С. Еленин [А. Б. Рогинский])

Второва-Яфа О.В. Чистый четверг. Наше наследие. - М, 1989. - № 4. - С. 50

*

О.В.Второва-Яфа

Чистый Четверг. Воспоминания соловецкой узницы.

Оп.: "Наше наследие". № 4,1989.

Второва-Яфа Ольга Викторовна (1876-1959). Педагог. Арестована в январе 1929 г. по делу "кружка Мейера", ленинградского религиозно-мистического объединения. Приговор—три года концлагеря. Публикуемый фрагмент—из тетради "Авгуровы острова. 1929—1931 гг.", хранящейся в Отделе рукописей ГПБ им. М.Е.Салтыкова-Щедрина.

В те годы на Соловках находилось несколько десятков епископов и архиепископов. На снимке, сделанном лагерным фотографом в 1927 г. и опубликованном в парижских "Последних новостях" 2 августа того же года, запечатлены 67 заключенных священнослужителей, отбывавших срок в лагпункте Кремль на Большом Соловецком острове.

Лед еще лежал на заливе, и окрестные холмы были покрыты сугробами снега, но, ввиду приближающегося первого мая, уже шли подготовительные работы для достойной встречи "великого" пролетарского праздника.

У древних белокаменных монастырских ворот плотники сооружали триумфальную арку фантастической архитектуры, женщины вязали гирлянды из ельника, в живописном цехе выводили белилами по кумачу очередные лозунги, а на сохранившемся еще амвоне, служившем эстрадой для антирелигиозных постановок, шли спевки лагерного хора, репетировавшего революционные песни.

Оставалось еще одно необходимое дело: очистить от снега площадь перед зданием бывшего скита, на которой должен был происходить первомайский митинг, и усыпать его песком.

В Анзере, среди заключенных, было много крестьян и рабочих физического труда, но поручить это дело им администрация сочла, по-видимому, "идеологически невыдержанным": ведь его можно было использовать в качестве лишнего фактора антирелигиозной пропаганды среди заключенных "религиозников" и "религиозниц", еще не освободившихся от своих прежних предрассудков.

И вот — как раз в Великий Четверг—день этот, по-видимому, был выбран не случайно,—с Троицкой, отдаленного и засекреченного пункта, в котором было сосредоточено духовенство высших иерархий,— затребованы были в Анзер все находившиеся там в то время православные и католические епископы.

И они пришли — и старые, и еще сравнительно молодые, но все одинаково изнуренные, одинаково неприспособленные к грубой физической работе,—и в сосредоточенном, спокойном молчании принялись за дело: скалывали железными ломами утоптанный, слоями слежавшийся и заледенелый снег, складывали его в тачки и носилки — и сбрасывали в овраг, соединявший озеро с заливом. Потом внизу, у нагорного берега, брали из-под откоса желтый, чистый песок и, нагрузив им телегу, общими усилиями с невероятным трудом втаскивали ее вверх на расчищенную перед домом площадь.

В сельхозе были и лошади, и даже волы для перевозки тяжестей, но использование их на этот раз, видимо, рассматривалось тоже как идеологически неуместное облегчение.

У всех двадцати семи окон второго этажа стояли люди и смотрели, как четырнадцать слабосильных мужчин в рясах, надрываясь, втаскивали в гору большую, нагруженную песком телегу: одни тянули ее за оглобли, другие, навалившись на воз, толкали его сзади, остальные поддерживали телегу с боков.

Соединившись в одном усилии, шли рядом—еще молодой, видимо, очень близорукий католический епископ, бритый, в круглых роговых очках, и сухонький, изможденный старичок с белой бородой, православный епископ—ветхий денми, но сильный духом, с неослабным старанием напиравший на воз.

В женской кустарке все побросали работу и столпились у окон; монашки плакали и причитали: "Господи, Господи! И это— в Великий Четверг!.."

Я тоже смотрела—и тоже плакала. Мне казалось, что страницы Четьи Минеи ожили перед нашими глазами. Эти четырнадцать епископов не были сейчас в подобающем их сану облачении и не находились в храме, не участвовали в обряде "омовения ног"—этой ежегодно повторяющейся мистерии, символизирующей подвиг смирения,—но для меня было ясно: то, что происходит сейчас перед нами—гораздо больше и выше, ибо это уже не условный символ, не обряд, а подлинный подвиг смирения истинных пастырей Церкви, самоотверженно и до конца твердо отстаивающих веру Христову "противу учений мира сего..." Горячие, неудержимые потоки слез струились по моему лицу. Я не утирала их...

К вечеру работа была выполнена. Площадь перед фасадом скита была выравнена и густо усыпана золотисто-желтым песком. И они ушли: все четырнадцать—усталые, не евшие целый день, — по лесной дороге на Троицкую.

И думалось, что, вернувшись, они не лягут отдыхать, а станут, наверное, читать Двенадцать Евангелий.

С залива потянуло холодным ветром, стало пасмурно, и вскоре густой и обильный снег повалил на землю—и еще шел не переставая, всю ночь, покрывая пушистой пеленою лед на заливе, прибрежные холмы, лесные дороги, крышу скита и только что расчищенную перед ним площадь.

Утром взошедшее солнце осветило сверкающие девственной белизной широкие анзерские просторы.

В первый день Пасхи была чудесная погода, в воздухе впервые запахло весной, а к первому мая весь новый снег, выпавший на Страстной неделе, растаял, смешавшись на площади перед домом с обильным песком, превратившимся в жидкую грязь, в которой вязли ноги согнанных на митинг подневольных людей... Но перед глазами ослепительно блестел на солнце своей снежной пеленой морской залив; и над ним любовно склонилось северное бездонное небо, благое и безгрешное, говоря людям о вечной Правде и Красоте, в которых когда-нибудь потонут и растворятся все их временные земные страдания.