«ПРИЗНАК НАСТОЯЩЕЙ ВЕРЫ...»
А.С.Хомяков и Е.П.Ростопчина
Доклад на международной конференции «А.С.Хомяков – мыслитель, поэт, публицист» Москва, 14 апреля 2004 г.
«...Странно наше, так сказать, островное положение в русском обществе. Чувствуешь, что мы более всех других люди русские и в то же время, что общество русское нисколько нам не сочувствует», ? писал А.С.Хомяков на исходе 1859 года И.С.Аксакову[1].
Задумывался об этом он отнюдь не впервые. Еще в 1845-ом жаловался Ю.Ф.Самарину: «Досадно, когда видишь, что Загоскин (хоть он и славный человек) за нас, а Грановский против нас: чувствуешь, что с нами за одно только инстинкт (ибо Загоскин выражение инстинкта), а ум и мысль с нами мириться не хотят. Еще досаднее, когда видишь, что пробужденное в нас сознание нисколько не останавливает бессмыслицу»[2].
Подобное ощущение отчужденности не покидало славянофилов годами. Его обостряли внешние обстоятельства: то им запрещали печататься, то принуждали сбривать бороды, то разносили о них по салонам разные невероятные слухи... «Глинко-Коптевская фаланга меня так огласила безбожником, ? рассказывал Хомяков, ? что одна девица, встретившая меня случайно на вечере, говорила, уходя, хозяйке: Mais il n’a rien dit de si horrible[3]. Она воображала меня апокалипсическим драконом, разевающим пасть только для хулы. В Туле я прослыл развратником...»[4].
Одним из самых резких выпадов против А.С.Хомякова, которому, надо сразу признать, он дал заметный повод, явилось письмо графини Е.П.Ростопчиной к известному литературному критику А.В.Дружинину (1854). Оно стало своего рода кульминацией заочного противостояния двух поэтов, в мотивах и деталях которого небезынтересно разобраться.
Графиня Евдокия Петровна Ростопчина (1811-1858) была племянницей литератора Николая Васильевича Сушкова (1796-1871) ? конфидента и биографа московского святителя Филарета (Дроздова); незадолго до своей кончины она через дядю испросила для себя у митрополита наперсный образок, прижимая который ко груди, отошла ко Господу. Ф.И.Тютчев, приходившийся Сушкову деверем, посвятил Ростопчиной два стихотворения. Искренняя дружба связывала ее с В.А.Жуковским, который подарил ей пушкинский альбом для стихов.
К Хомякову Жуковский относился с неменьшей теплотой и участием; что же касается святителя Филарета, то хотя первоначально Алексей Степанович, по его словам, встретил в нем «особенное сочувствие»[5], тот, однако, смотрел на труды светского богослова с известной настороженностью, упомянув в одном из писем к лаврскому архимандриту Антонию о его «суемудрии»[6]. Ф.И.Тютчев даже полагал, что именно Филарет препятствовал изданию богословских сочинений Хомякова в России[7].
Таким образом, у двух поэтов было немало общих друзей и знакомых в литературных и церковных кругах, и их противостояние – как двух ярких носителей «русской стихии» – на этом фоне представляется особенно контрастным. Взаимная враждебность их усиливалась, скорее всего, и некоторым сходством характеров.
Графиня считала Алексея Степановича Хомякова своим «личным врагом», а потому не упустила случая отплатить ему «зараз за все его глупости и наказать его, поймав на деле вражды и ненависти к отечеству».
Как хорошо известно, в 1854 гг., во время Крымской кампании, в которой во главе дружины московского ополчения участвовал и брат Е.П.Ростопчиной, Сергей Петрович Сушков (1816-1893)[8], Хомяков написал и распространил стихотворение «России», содержавшее такие строки:
В судах черна неправдой черной
И игом рабства клеймена;
Безбожной лести, лжи тлетворной,
И лени мертвой и позорной,
И всякой мерзости полна![9]
Реакция на эти стихи была весьма разнообразной. Они были приняты «на ура» в стане либерально-демократическом, но большая часть интеллигенции была ими возмущена.
Хомяков признавался К. С. Аксакову: «Меня заваливают по городской почте безымянными пасквилями (даже с онёрами извозчичьей речи),
а в клубе называли даже изменником, подкупленным англичанами»[10].
Князь П.А.Вяземский писал по поводу этих стихов: «Последний стих решительно неуместный и лишний. Таким укорительным и грозным языком могли говорить боговдохновенные пророки. Но в наше время, простому смертному, хотя бы и поэту, подобает быть почтительнее и вежливее с матерью своею; добрый сын Ноя прикрыл плащем слабость и стыд своего отца»[11]. Согласно свидетельству О.М. Бодянского, большинству эти стихи показались неуместными: «...Словом, – писал он, – певец сплошал: Россия не Неневия, а Хомяков не Еремия, – как-то пришлось мне выразиться в одном доме на вечере, когда зашла речь об этом: хоть и родился в день Еремии, – кто-то заметил мне тут из слушающих»[12]; П. И. Бартенев также отмечал, что стихотворение «пробудило негодование не только петербургских властей (в особенности наследника престола), но и многих москвичей»[13].
Надежда Васильевна Арсеньева, близкая знакомая Ростопчиной, написала к Хомякову послание, начинавшееся словами: «Стыдись, о сын неблагодарный, отчизну-матерь порицать»”[14]. А сама Евдокия Петровна опубликовала в «Современнике» стихотворную отповедь ему:
Сам Бог сказал: «Чти мать свою!»
И грех тебе, о сын лукавый,
Когда, враг материнской славы,
Позоришь бранию неправой
Ты мать родимую твою!
Когда, в лжемудрости надменной
И честь, и совесть погубя,
Разишь рукою дерзновенной
Грудь, воскормившую тебя!»[15]
В связи с этой публикацией Ростопчина обратилась к М.П.Погодину: «А читали ли вы мой ответ на Иеремиевское проклятие всей святой Руси вашего постника и славянофила Хомякова... Неужели вы разделяете мнение нового Иеремии и довольны его гнусными клеветами против России и ее народа»[16].
Не прошло и десяти дней, как под мощным общественным давлением А.С.Хомяков вдруг почувствовал, что Россия уже раскаялась и ей уместно будет посвятить новое стихотворение, которое несколько смягчит впечатление от первого. Уже 4 апреля он посылает А.Н.Попову вместе с письмом[17] завершенную накануне пьесу под названием «Раскаявшейся России»:
Не в пьянстве похвальбы безумной,
Не в пьянстве гордости слепой,
Не в буйстве смеха, песни шумной,
Не с звоном чаши круговой;
Но в силе трезвенной смиренья
И обновленной чистоты
На дело грозного служенья
В кровавый бой предстанешь ты
...................................................
Иди! светла твоя дорога:
В душе любовь, в деснице гром,
Грозна, прекрасна, – Ангел Бога
С огнесверкающим челом![18]
Ростопчина тотчас отреагировала на это событие еще одним обращением к М.П.Погодину:
«Дошли ли до Вас вторые стихи Хомякова, написанные под влиянием трусости? Хорош патриотизм!.. Долой маски, человек высказался весь. Прощайте, все это так гадко, что и говорить-то тошно. Христос с Вами»[19].
Но самым пространным и эмоциональным выражением ее негодования явилось письмо к А.В.Дружинину от 23 апреля 1854 г.:
«Вы уж, верно, знаете, ? пишет здесь она, ? что есть на свете знаменитый сикофант, фарисей, лицемер и славянофил – Хомяков, ходящий 25-ть лет в одной и той же грязной мурмолке, нечёсаный, немытый, как Мальбрук в старом русском переводе, гордый и таинственно резкий, как мавританский дервиш среди фанатиков-мусульман, играющий издавна в Москве роль какого-то пророка, мистика, блюстителя веры, православия, заступника небывалой старины, порицателя всего современного, одним словом ? любящего Россию лишь времен Рюрика и Игоря, как человек, который из вящщей семейственности выкопал бы скелет своего прадеда, возился б с ним и нянчился, а для него пренебрегал бы, ненавидел бы и презирал бы отца, мать, братьев, жену, детей и прочее. – Этот-то славянофил и руссофоб целые 15-ть лет проповедует о восстаньи Востока, о его возрожденьи, о гниеньи Запада, о унижении Альбиона (а он страшный англоман в пище и питье!)[20], наконец, о каких-то неисповедимых путях России; а теперь, когда пришла пора народно-религиозной битвы, когда Восток отстаивает себя от Запада, а Россия с удивительным единодушием любви и веры защищает православных братьев, не щадя ни крови, ни земли, – теперь этому господину не по-шерстке пришлось общее увлеченье, и он почел на нужное выступить на ходулях своей ячности, чтобы разругать
Россию на повал и объявить ей, что он находит ее слишком преступною, чтоб воевать за дело Бога и креста. – Стихи его возбудили взрыв негодованья в образованной части общества, и я отвечала на них опроверженьем, вынужденным тем, что другая пиэса, в том же духе отрицанья, приписывалась м н е и ходила под моим именем не только здесь
и в столице, но даже и по губерниям и навлекла мне несколько упреков
от безымянных, но приязненных и приличных, впрочем, корреспондентов. – Кроме того, г-н Хомяков, личный враг мой (потому что я некогда
не захотела принять его немытой руки), давным-давно разглашает о мне
разные небылицы, называет меня врагом Руси и православия, западницей, Жорж-Зандисткой, приписывает мне низкие речи, мною никогда
не говоренные. Стало быть, я имела полное женское право отплатить
зараз за все его глупости и наказать его, поймав на деле вражды и
ненависти к отечеству, столь нежно им прежде воспеваемого, имела
право уличить лицемера и выставить его на справедливый суд общества,
им долго обморочиваемого <...> — К вам <…> обращаюсь я, как к джентльмену, скажите ? можно ли воздержаться от негодованья при таких двуличневых поступках и можно ли подавить в себе голос правды, громко вопиющей против мнимого пророка и святителя целой шайки безмозглых восхвалителей какой-то небывалой старины, каких-то нравов, преданий, прав, которые существовали только в их нездравом, непросвещенном уме?... <...> Они сочинили нам какую-то мнимую древнюю Русь, к которой они хотят возвратить нас, не смотря на ход времени и просвещенья; они проповедуют напыщенно вздоры, от которых портятся и глупеют целые поколенья полу воспитанных и бессознательных мыслителей, которые, вместо того чтоб выполнять долг человека и трудиться, идя вперед
к настоящему развитию и улучшению человека, озираются назад и жалеют о бараньей шкуре и пьяной браге предков-дикарей. И изобличает
себя эта партия уже тем, что ее наружная неопрятность и запущенность
служит как бы вывеской ее внутренному грязному застою?... Наконец,
эти люди убили нам Языкова во цвете лет, удушили его талант под
изуверством; эти же люди уходили Гоголя, окормя его лампадным маслом,
стеснив его в путах суеверных обрядов запоздалого фанатизма, который для них заменяет широкую благодать настоящей веры, коей признак
есть терпимость и любовь, а не хула и анафема! (курсив мой ? Н.Г.). Вот за что я спорю с этою шайкою московских мудрецов и постников, вот за что я презираю их лже-добродетель, как личину, скрывающую алчность, эгоизм, гордость, честолюбие и вражду к человечеству из любви к могилам и скелетам»[21].
Столь резкие и эмоциональные высказывания графини в гротескной форме отражают реальное восприятие Хомякова и славянофилов немалой частью русской интеллигенции того времени. Один из ярких тому примеров – М.А.Дмитриев. У него не было ровным счетом никакого повода испытывать к поэту чувство личной обиды. Даже не затрагивая «антипатриотических» стихов Хомякова, он судил о нем весьма строго, противопоставляя ему И.В.Киреевского (который «всех скромнее и воздержаннее в речах, всех основательнее и рассудительнее в этом кружке»[22]):
«Лучшее в нем было то, что он имел несомненный талант к поэзии. Он знал много иностранных языков и мог бы быть одним из просвещеннейших людей, если бы захотел употребить на дело свои сведения, которых у него было много. Но он нахватал их самоучкой, без всякой системы, и не был привязан основательно ни к одной части знания, а хотел быть всё: и поэт, и антикварий, и богослов, и гомеопат, и механик, и живописец, и философ, и
агроном, и политик, и великий постник, и даже собачий охотник; говорил
и спорил обо всем и со всеми и не успел сделать и написать почти ничего, а
имение оставил в расстройстве. За беспрестанным движением языка ему
некогда было остановиться, помолчать и подумать: легкомысленная погоня
за эфемерною известностию не давала ему покоя и поглощала все его способности. Вся его цель была, кажется, прославление имени своего чем бы
то ни было, одним словом, шарлатанство, которым всего скорее получишь
у нас славу и уважение. Но этот второй способ дешевой известности допускается у нас, однако, под условием взаимного восхваления. Хомяков понимал это мастерски: он поддерживал своими неистощимыми спорами партию славянофилов, Аксакова с братиею, которые и не замечали в своей невинности, что они же становятся его орудием, и превозносили в нем универсального гения, маленького Pico della Mirandola!»[23].
С оценкой также критической, но выраженной в иной тональности, мы встречаемся у Александра Васильевича Никитенко. В его «Дневнике» под 20 января 1856 года читается следующая запись:
«Познакомился на вечере у министра с одним из коноводов московских славянофилов, <А. С.> Хомяковым. Он явился в зало министра в армяке, без галстука, в красной рубашке с косым воротником и с шапкой-мурмулкой подмышкой. Говорил неумолкно и большей частью по-французски ? как и следует представителю русской народности. Встреча его со мной была несколько натянута, ибо он не без основания подозревает во мне западника. Но я поспешил бросить себе и ему под ноги доску, на которой мы могли
легко сойтись. Он приехал сюда хлопотать о разрешении ему издавать славянофильский журнал, и я обратился прямо к этому предмету, сказав, что ничего не может быть желательнее, как чтобы каждый имел возможность высказывать свои убеждения. Это тотчас развязало нам языки, и мы пустились рассуждать, не опасаясь где-нибудь столкнуться лбами. Он умен, но, кажется, не без того, что называется себе на уме»[24].
Слегка ироничный, эскиз Никитенко заставляет все же думать, что резкие высказывания гр. Е.П.Ростопчиной и М.А.Дмитриева были не совсем беспочвенны, что в поведении Хомякова действительно наличествовали элементы эксцентричности, нарочитого фрондерства, а его мысли и формы их выражения не всегда были образцом голубиной простоты.
Сам Хомяков косвенно подтверждает это предположение.
В письме к графине Блудовой он признается: «...Разумеется, если б можно было думать о печати, я сказал бы, что слова «И игом рабства клеймена» (слишком резко определяющие крепостное состояние) можно заменить «И двоедушьем клеймена». Также поставить другое — на место «всякой мерзости полна» <…> Во всяком случае надеюсь, что вы признаете, что я говорю не по духу эгоистического фрондерства»[25].
Что именно духом эгоистического фрондерства веет от его стихов, Хомяков, очевидно, догадывался. От Блудовой он ожидал слов, успокаивающих его встревоженную совесть...
Аналогичной поддержки ждала и Ростопчина от А.В.Дружинина («Скажите, скажите, ошибаюсь ли я?... Дайте мне голос правды в этой тревоге ума и сердца, слишком сильной для женской слабости!»).
Эксцентричность, фрондерство и эпатаж на самом деле были не совсем чужды обоим поэтам.
О хомяковской мурмолке и «грязной руке» уже было говорено[26]. Различные письма Хомякова, в которых он разносит в пух и прах историков, филологов, медиков, дает советы в области политики и военной тактики, возможно, верные и бескорыстные, в своей совокупности способны оставить ощущение некоторого самолюбования[27]. Не приходится забывать и о его не лишенной амбициозности мистификации ? намерении выдать свою статью «Церковь одна» за древний памятник, переведенный с греческого, едва ли не святоотеческое сочинение...
«Покойный Д.А.Валуев, – пишет он Ю.Ф.Самарину, – нашел греческую рукопись (кем писанную, греком или другим каким православным, неизвестно) содержащую в себе изложение Православного учения, и вез ее в чужие края с намерением напечатать, находя ее весьма замечательною. К ней приделал он маленькое предисловие по-латыни, и вся рукопись составила бы около двух печатных листов. Мы, то есть здешние друзья Валуева, желали бы исполнить его намерение и напечатать рукопись, которая в России может встретить цензурные затруднения, а в Германии может или принести пользу, или по крайней мере обратить на себя внимание»[28].
Втянут был в эту мистификацию, сам того не ведая, и В.А.Жуковский[29], писавший Хомякову в 1847 году из Баден-Бадена:
«Я только вчера получил от Вяземского, а он от Попова, рукопись, еще не принялся за чтение, начну его после Нового года. Но что? же Вы будете с нею делать? Я все стою на том, что надо ее перевести на немецкий (а не на французский) язык и напечатать в Германии. Теперь именно та минута, в которую она здесь произведет великое действие»[30]...
Нет сомнений, что задуманная А.С.Хомяковым мистификация, вскоре, разумеется, раскрывшаяся, явилась бы для А.В.Никитенко еще одним доводом в пользу мнения, что он себе на уме... А если присмотреться к его богословским утверждениям, то можно заметить, что по отдельным принципиальным вопросам они порой не вполне согласуются между собой.
Что же касается графини, то при ее жизни Н.В.Сушков однажды посетовал на раздражительность и ожесточение своей племянницы, но позднее говорил совсем о другом: «В ней не было лукавства; откровенна и доверчива, как дитя, она не только прощала, но совершенно забывала обиды, которые в первую минуту сильно волновали женщину-поэта»[31].
Тем не менее, графиня тоже не была чужда тяги к эксцентричности, хотя и безо всякой идеологической подоплёки, так сказать, из любви к искусству. Вот что пишет в своих воспоминаниях Николай Васильевич Берг (1823-1884), посетивший ее в подмосковном Вороново:
«В первый же день, как все обитатели дома и граф сошлись в обеденную залу и сели за стол, гостей поразило следующее зрелище: со двора, по широким каменным ступеням лестницы, поднимались две лошади,
без всякой сбруи и уздечек, осторожно вошли в комнату и стали рядом
позади графини, как бы два ее лакея. Несмотря на то, что все комнаты
в доме были громадны, большие лошади, на полной свободе разгуливавшие там, не казались... собачками. Каждого, не привыкшего к таким
явлениям, к таким затеям русских бар, брал невольный страх, как бы эти
странные «лакеи» не разыгрались, не вздумали скакать, бегать, не поломали бы мебели, пола и еще чего-нибудь.
Графиня давала им хлеба, трепала и гладила их по голове и шее. После обеда, когда все встали, лошадям было поставлено на двух стульях какое-то кушанье в тарелках. Одна ухватила нечаянно за край, и он отлетел.
Потом лошади стали ходить по всему дому и, воротившись в обеденную залу, точно так же осторожно спустились с лестницы, как взошли.
Только одна не выдержала характера: когда осталось всего две-три ступеньки, – прыгнула на двор и при этом вышибла задней ногой из лестницы половицу»[32].
О другой затее графини, уже не столь невинной, рассказывает А.Д.Галахов со слов Н.Ф.Щербины, посещавшего ее литературные вечера:
«Скука одолевала присутствующих, но не дождаться конца чтению было невежливо. Щербина решился прибегнуть к хитрости: он начал садиться у двери, ближайшей к выходу, чтобы, улучив добрый момент, скрыться незаметно. Раза три стратагема удавалась, но потом хозяйка заметила ее и приняла свои меры: она клала бульдогов у обеих половин выходной двери. Как только Щербина привставал, намереваясь дать тягу, так бульдоги начинали глухо рычать и усаживали его снова в кресло...»[33].
Таким образом, «кафтан-святославлку» и «шапку-мурмулку» Хомякова есть с чем сопоставить в арсенале графини Ростопчиной...
В своем отношении к Западу оба поэта тоже обнаруживают общие черты, одинаково склоняясь к резкому осуждению догматических новаций Рима. Хомяков не раз высказывался по поводу догмата о «непорочном зачатии» Девы Марии[34], а графиня Ростопчина посвятила ему стихотворение «С Востока на Запад! По поводу нового Латинского догмата: Dell’ Immaculata Concepzione», 1857:
...Рим святотатственной рукою
Евангельских коснулся слов...
В разладе с истиной святою
Рим новый смысл ей дать готов.
Рим с дерзновением без меры
Апостолам перечить стал,
И символ христианской веры
Нововведеньем запятнал!
Ему уж мало откровенья
И догматов Отцов Святых, ?
Он к страшной тайне воплощенья
Привил воззренье дум своих!
Благоговенье забывая,
Пытливым оком и умом
Дознался он, где грань прямая
Чудес Господних с естеством!..
Из царской правнуки Давида,
Из земнородной девы дев, ?
Святым Писаниям в обиду
И слово Божие презрев, ?
Рим призрак сотворил нетленный...
В нем отрицает плоть и кровь...
Убил в Мадонне искаженной
Смиренье, женственность, любовь!
В Марии, «без греха зачатой»,
След человечества пропал;
В ней горний гость, в ней дух крылатый
Лик Всескорбящия приял!..
Не может Римская Мария
Бесплотной грудию рыдать,
Как у Распятого Мессии
Рыдала Страстотерпца мать![35]
В том, что касалось политики России по отношению к католической Польше, у Хомякова и Ростопчиной также, как это на первый взгляд ни странно, можно заметить общие позиции. Во время своего пребывания в Италии Ростопчина написала балладу, в которой аллегорически отображено политическое угнетение Польши. Баллада была напечатана в «Северной Пчеле», в результате чего Ростопчины были лишены доступа ко двору, а с 1849 г. вынуждены были переселиться в Москву...
Хомяков же в 1848 г. развивал свой мирный план решения Польского вопроса, предполагавший проведение референдума и восстановление независимости Польши. Он обосновывал его в оставшейся ненапечатанной статье и в письме к А.О.Смирновой-Россет (1848)[36]. Примечательно, что в своем понимании соотношения христианства и Империи Хомяков явно расходится с Ф.И.Тютчевым[37] и по сути близок к Ростопчиной...
Таким образом, основой их личного противостояния была все-таки не идеология... Даже то, что Ростопчина писала о смерти Гоголя во многом совпадает с пониманием его драмы самим Хомяковым:
«...Он был в каком-то нервном расстройстве, ? писал Хомяков в феврале 1852 г. А.Н.Попову, ? которое приняло характер религиозного помешательства. Он говел и стал морить себя голодом, попрекая себя в обжорстве! <…> Ночью с Понедельника на Вторник первой недели он сжег в минуту безумия все что написал. Ничего не осталось, даже ни одного чернового лоскута. Очевидно, судьба. Я бы мог написать об этом психологическую студию; да кто поймет, или кто захочет понять? А сверх того и печатать будет нельзя»[38].
Графиня осуждала Хомякова, опираясь на признак настоящей веры, который, по ее словам, есть «терпимость и любовь, а не хула и анафема!». Хомяков, как видно и по его знаменитому сочинению «Церковь одна», держался теоретически такого же понимания признака истинной веры – «Выше всего любовь и единение»[39].
Но во взаимных отношениях оба поэта, очевидно, об этом признаке порой забывали...
[1] Хомяков А. С. Полн. собр. соч., т. VIII., М., 1900, с. 383.
[2] Хомяков А. С. Полн. собр. соч., т. VIII., М., 1900, с. 256.
[3] Но он же не говорил ничего такого ужасного (фр.).
[4] Хомяков А. С. Полн. собр. соч., т. VIII., М., 1900, с. 248.
[5] Хомяков А. С. Полн. собр. соч., т. VIII., М., 1900, с. 432.
[6] Филарет (Дроздов), м-т. Письма к лаврскому архимандриту Антонию. Т. IV. М., 1883, с. 41.
[7] См.: Тютчев Ф.И. Письмо Ю.Ф.Самарину от 24.XI.1867//Литературное наследство. Т.97(1). М.: Наука, 1988, с.426.
[8]Позднее в Париже он участвовал в издании журнала «L’Union Chretienne». Хомяков в письме к С.М.Сухотину от 16 июля 1860 г. критиковал его за недостаточно решительный отпор князю Гагарину, перешедшему в католицизм (Хомяков А. С. Полн. собр. соч., т. VIII., М., 1900, с. 444-445).
[9] Хомяков А. С. Стихотворения и драмы. Л.: Советский писатель, 1969, с. 136.
[10] Хомяков А. С. Полн. собр. соч., т. VIII., М., 1900, с. 346.
[11] Вяземский П.А. Полн. собр. сочинений. Т. VIII. СПб., 1883, с. 486.
[12] Цит. по: Барсуков Н. Жизнь и труды М. П. Погодина. Т. XIII. СПб, 1899, стр. 45. Тему своего дня рождения Хомяков обыграл в письме к графине А.Д.Блудовой от 2 апреля 1850 г.: «Хоть я и родился в день пророка Иеремии, все-таки не считаю приличным напоминать о себе плачем, или слезы свои выставлять напоказ; да и вообще они не идут к моему слогу и составили бы странную дисгармонию с шуткою, без которой нельзя, по моему мнению, ни говорить, ни писать» (Хомяков А. С. Полн. собр. соч., т. VIII., М., 1900, с. 394).
[13] Цит. по: Барсуков Н. Жизнь и труды М. П. Погодина. Т. XIII. СПб, 1899, стр. 47.
[14] Евсеева М.К. Арсеньева Надежда Васильевна//Русские писатели. 1800-1917: Биографический словарь. Т.1. М., 1989, с. 109.
[15] Цит. по: Ростопчина Е. Сочинения. Т. 1. СПб. 1890, с. 150-151. Здесь под названием «Ответ некоторым безыменным стихотворениям»; датируется апрелем 1854 г. Место и время первой публикации не указаны. В сборнике «Письма к А.В.Дружинину» (М., 1948, с. 272) сообщается, что стихотворение было напечатано в «Современнике», 1853, № 11, с. 150, однако это недоразумение.
[16] Цит. по: Барсуков Н. Жизнь и труды М. П. Погодина. Т. XIII. СПб, 1899, стр. 44.
[17] «Мне вдруг стало как-то жаль, – сетует в нем поэт, – что я нашей Руси наговорил столько горьких истин, хоть и в духе любви; стало как-то тяжело» (Хомяков А. С. Полн. собр. соч., т. VIII., М., 1900, с. 406).
[18] Хомяков А. С. Стихотворения и драмы. Л.: Советский писатель, 1969, с. 137-138.
[19] Цит. по: Барсуков Н. Жизнь и труды М. П. Погодина. Т. XIII. СПб, 1899, стр. 46-47.
[20] Хомяков, который, по его словам, был «горд Москвою», чувствовал в ней «какое-то родство с Лондоном и Англиею» (письмо к протоиерею Е.И.Попову от 29 марта 1848 – Хомяков А. С. Полн. собр. соч., т. VIII., М., 1900, с. 248). Ему «непременно хочется иметь при детях Англичанку», причем, если она «уже и пожила в России, это не беда; но новоприезжая лучше» (письмо к А.В.Веневитинову от 21 мая 1845 г. – Там же, с. 80). Надо, впрочем, заметить, что и Е.А.Боратынский в стихотворении «Дядьке-итальянцу» писал о благодати «нерусского надзора»....
[21] Письма к А.В.Дружинину (1850-1863). М., 1948, с. 267-271.
[22] В этой оценке М.А.Дмитриев сходился с кн. П.А.Вяземским. Киреевский, по словам князя, «какими-то волнами был закинут на антиевропейский берег, но и тут явил какую-то девственную чистоту и целомудрие новых своих убеждений» (Вяземский П.А. Эстетика и литературная критика. М.: Искусство, с. 346).
[23] Дмитриев М.А. Главы из воспоминаний моей жизни. М.: НЛО, 1998, с. 441.
[24] Никитенко А.В. Дневник. Т. 1. М.: Гослитиздат, 1955, с. 429. Хомяков, в свою очередь, в письме к Ю.Ф.Самарину (30 мая 1847 г.), упрекает его «в излишнем уважении к одному из противников, к Никитенке», отчасти, правда, тут же оправдывая адресата («но вы его, кажется, несколько любите, и кроме того, бесстрастие и даже снисходительность, может быть, необходимы» (Хомяков А. С. Полн. собр. соч., т. VIII., М., 1900, с. 268).
[25] Там же, с. 405-406.
[26] Но нелишним будет и свидетельство М.А.Дмитриева: «Хомяков <…> сшил себе тоже какой-то особого покроя кафтан, названный им святославкою, и носил уродливую шапку названную мурмолка! До такой степени шутовства дошло их направление!» (Дмитриев М.А. Главы из воспоминаний моей жизни. М.: НЛО, 1998, с. 440).
[27] Вот несколько примеров: «Г-н Буслаев, преподаватель сравнительной филологии в России, не подозревает даже свойств своего родного языка и народа, который в этом языке высказывается <…> Я бы многое мог объяснить г-ну Буслаеву...» (Хомяков А. С. Полн. собр. соч., т. VIII., М., 1900, Приложение, с. 39); «Едва ли не я один в русской армии был на Шумлинской горе; но дорога, мною найденная, осталась никому неизвестной... (Там же, Приложение, с. 45); «Делаю нынешнею зимою опыт ружья моего изобретения» (Там же, с. 220); «Разбираю шведские древности, выдумал сеяльницу (просто чудо), улучшаю жатвенную машину и спорю с И.С.Аксаковым об устройстве и внутреннем смысле третейского суда» (Там же, с. 212); «Два портрета я сделал: один уже кончил, и оба очень хорошие и очень похожие» (Там же, с. 211); «Я бью теперь холеру налету: не только у себя, но и у соседей я ее совершенно прекращаю в два-три дня» (Там же, с. 181).
[28] Хомяков А. С. Полн. собр. соч., т. VIII., М., 1900, с. 264-265.
[29] «На днях пишу к Жуковскому и посылаю ему предисловие и введение к вещице (не моей), которую он хочет перевести и издать в Германии». (Хомяков А. С. Полн. собр. соч., т. VIII., М., 1900, с. 440).
[30] Цит. по: Хомяков А. С. Полн. собр. соч., т. VIII., М., 1900, Приложение, с. 28.
[31] Сушков С. Биографический очерк// Сочинения графини Ростопчиной. Т. 1. СПб., 1890, с. XLIII.
[32] Берг Н.В. Графиня Ростопчина в Москве (Отрывок из воспоминаний)//Ростопчина Е.П. Счастливая женщина. Литературные сочинения. М.: Изд-во «Правда», 1991, с. 400.
[33] Галахов А.Д. Записки человека. М.: НЛО, 1999, с. 231.
[34] В одном из писем к И.С.Аксакову он упоминает «безумное мнение, недавно возведенное в догмат папою, о полной безгрешности Божией Матери» (Хомяков А. С. Полн. собр. соч., т. VIII., М., 1900, с. 362).
[35] Сочинения графини Ростопчиной. Т. 1. СПб., 1890, с. 229.
[36] Хомяков А. С. Полн. собр. соч., т. VIII., М., 1900, с. 288, 411-414.
[37] Признавая, что статья Тютчева в “Revue des deux Mondes” (1850) есть «вещь превосходная», он в то же время просит А.Н.Попова: «Заодно попеняйте ему за нападение на souverainite du peuple. В нем действительно souverainite supreme. Иначе что же 1612 год? И что же делать Мадегасам, если волею Божиею холера унесет короля Раваны? Я имею право это говорить, потому именно, что я анти-республиканец, анти-конституционалист и проч. Самое повиновение народа есть un act de souverainite!» (Хомяков А. С. Полн. собр. соч., т. VIII., М., 1900, с. 200-201). «Христианство по сущности своей чуждо насилию; оно не составляет государства»,– отмечает он в письме к А.Ф.Гильфердингу (Там же, с. 316).
[38] Хомяков А. С. Полн. собр. соч., т. VIII., М., 1900, с. 208-209.
[39] Хомяков А. С. Сочинения. Т. 2. М.: 1994, с.21.
|
