Архим. Виктор (Мамонтов)

Сердце пустыни

Жизнеописание архимандрита Серафима (Тяпочкина)

(Из цикла "Три старца". Первые две части были опубликованы ранее: "Отец пустыни (Жизнеописание старца Тавриона (Батозского))" — "Православная община" № 26, с. 83-91, "Пустынный житель (Жизнеописание старца Космы (Смирнова))" — "Православная община" № 33, с. 92-123).

"Смотрите, какую любовь дал нам Отец"

(1Ин 3:1)

"Иди сюда, мое чадо, и я отведу тебя к Богу"

(преп. Симеон Новый Богослов. Гимн 18:137)

В Никольском храме села Ракитного, переполненном молящимися, после чтения Евангелия в тишине, подобной безмолвию пустыни, старенький согбенный священник говорил проповедь. Вид его был неземной, он излучал любовь и свет, глубокий внутренний покой. Он говорил о любви Христа, ставшей его любовью, его жизнью.

"Божественный Учитель — Господь Иисус Христос — пришел на землю как воплощенная любовь.

Эта любовь сияла в Его очах, отражалась на Его божественном лике, она исходила при всяком Его дыхании.

И как бесконечно были счастливы те люди, которые были современниками земной жизни Христа, которые окружали Его и непосредственно из Его пречистых уст слышали слово Его, которое было согрето бесконечной любовью. Они несли к Нему свои скорби, болезни, печали. Они становились перед Ним на колени, обнимали Его пречистые ноги, целовали края одежды. Путь, по которому проходил Христос, дом, в котором Он останавливался, всегда наполнялись тысячами жаждущих слышать Его слово. Его окружали каявшиеся грешники, у ног Его плакали грешницы, Его радушно принимали мытари, к Нему обращались за помощью даже язычники. К Нему шли "все труждающиеся и обремененные " (Мф 11:28).

Так было во все дни земной жизни Христа."

Так было во все дни земной жизни и верного ученика Его, архимандрита Серафима, сказавшего это простое и праведное слово. Он и Христос были друг на друга похожи.

Старец архимандрит Серафим (Димитрий Александрович Тяпочкин (1894-1982)) жил и служил в стране, верующий народ которой подвергался в течение семидесяти лет неслыханным гонениям. Он — из поколения мучеников и исповедников российских XX века, тех, кто решительно противостоял гонителям, твердо зная, что с Богом всегда побеждают.

Живя в стране несвободы, он был самым свободным человеком, ибо познав и полюбив Истину, неизменно служил Ей. Ничто могло его лишить Ее: со Христом человек везде и всегда свободен.

Он был источником живой воды в духовной пустыне мира, сердцем ее.

Народ видел в нем человека Любви, и он действительно был способен дать Ее людям. Люди радовались и благодарили Бога за то, что Он послал им Своего святого, тихо и кротко являвшего миру Его любовь. Это явление Любви Христовой было необычайно нужным и для Церкви, и для назидания душ, утративших ее.

Старец Серафим был не только приходским священником, а пастырем для всех. К нему шли архиереи, священники, монахи, люди самых разных возрастов и званий.

В небольшом и незаметном селе Ракитном Белгородской области, бывшем имении князей Юсуповых, духовно разоренном, загорелся огонь веры и любви, истинной церковной жизни, оно превратилось в духовный оазис всей страны.

"Мы посещали Ракитное, — вспоминает одна из духовных дочерей батюшки Раиса Рогозянова, — как самое дорогое и необходимое место на земле". "Моя жизнь началась только тут", — свидетельствуют многие из ныне живущих его духовных чад.

Как пчелу издалека привлекает запах цветка, так и истинно верующие люди почувствовали в отце Серафиме своего пастыря.

Им недоставало такого наставника в духовной жизни — любвеобильного, доступного, простого и опытного, и они с великой радостью и жаждой устремлялись в Ракитное.

"Как низко ни пал человек, — писал протоиерей Сергий Булгаков, — но в сердце своем он ничего не хочет, кроме святости, ничего не любит, кроме святости, ничего не чтит, кроме святости".

Творить святых, духовно преображать тех, кого мы любим, а о.Серафим любил всех, — вот в чем заключалось его служение. Он понимал, что "нет ничего нужнее и важнее для человека, нежели святость" (о.Сергий Булгаков). Старец, по слову апостола, "вразумлял всякого человека, научал всякой премудрости, чтобы представить всякого человека совершенным во Христе Иисусе" (Кол 1:28).

Господь доверил ему это служение и дал благодать исполнить его.

"СВЯЩЕНСТВО БЫЛО МЕЧТОЙ МОЕЙ ЮНОСТИ"

В этот мир, где так мало любви, отец Серафим явился из мира любви, каковым была благочестивая семья, где он родился. В конце прошлого века на одном из балов в Варшаве встретились и навсегда полюбили друг друга — двадцатичетырехлетний Александр Иванович Тяпочкин, сын командира полка, расквартированного в Варшаве, и шестнадцатилетняя Элеонора Леонардовна Маковская, дочь премьер-министра польского правительства.

Элеонора (Александра), приняв православную веру, обвенчалась, за что была исторгнута из своей среды. Господь благословил благочестивых супругов двумя сыновьями и тремя дочерьми. Димитрий был третьим ребенком. Он родился 1/14 августа 1894 года. "Место моего рожденья , — писал о.Серафим в анкете 1962 года, — г. Новый Двор, бывшей Варшавской губернии. Отец мой происходил из бывшей Екатеринославской губернии (ныне Днепропетровской области). Он был почтово-телеграфный служащий (начальник конторы). Как служащий он был перемещаем в разные места. В год моего рождения — 1894-й — он служил в бывшей Варшавской губернии в городе Новый Двор". Во святом крещении младенца нарекли Димитрием в честь великомученика Димитрия Солунского.

С детства Димитрий полюбил храм и часто убегал с занятий на богослужения. "На деньги, данные для обеда в школе, — вспоминает его сестра Надежда Александровна, — он покупал свечи в храме".

В год прославления преподобного Серафима Саровского девятилетний Димитрий почувствовал призвание к священству, а преподобного Серафима, житие которого он прочел в пятилетнем возрасте, полюбил навсегда и стал молиться ему, постоянно чувствуя благодатную связь с ним.

"Когда настало время моего учения, — вспоминал о.Серафим, — отец взял меня с собой на богослужение, в котором участвовали ученики духовного училища. Это богослужение глубоко запало в мою детскую душу: я просил отца определить меня на учение в духовное училище. Желание мое было исполнено.

По окончании духовного училища (1911г.) я перешел в духовную семинарию (г.Холм). Здесь окончательно я укрепился в своем стремлении к пастырству. Моя духовная настроенность, очевидно, не укрывалась от взоров окружающих. Меня приблизил к себе преподаватель семинарии — иеромонах Даниил (впоследствии епископ, родной брат инспектора Московской духовной академии, тогда архимандрита, Илариона (Троицкого) - будущего исповедника веры); меня принял под духовный отеческий кров незабвенный отец — ректор семинарии архимандрит Серафим (Остроумов), впоследствии епископ Белы Холмской, затем Орловский и архиепископ Смоленский, погибший в 1937 году.

По окончании семинарии я направлен был в Московскую духовную академию.

Господь судил недолго быть мне в академии. В 1917 году я поступил, и в том же году академия была закрыта.

Недолгое время моего пребывания в академии в стенах Свято-Троицкой Сергиевой Лавры осталось для меня неизгладимым на всю жизнь".

Димитрий хорошо знал древнееврейский язык и, учась в академии, подрабатывал репетиторством, получая в те голодные годы за урок только ужин. С большой теплотой о.Серафим вспоминал преподавателей академии, среди которых был отец Павел Флоренский. Его фотография висела рядом с фотографией епископа Игнатия Брянчанинова в келье старца.

Не имея возможности продолжать учебу в духовной академии, Димитрий в селе Михайловке Екатеринославской области преподавал географию в школе. В 1920 году он обвенчался с Антониной Викторовной, учительницей математики. 18 октября этого же года, в день памяти св. апостола и евангелиста Луки, в Днепропетровском Свято-Тихоновском женском монастыре викарием Днепропетровской епархии епископом Евлампием (Краснокутским, † 1922) Димитрий был рукоположен во пресвитера. О.Димитрий вступил на свое пастырское служение, о котором мечтал с юности, зная, что всякий, твердо пошедший за Христом, встретит на своем пути многие скорби и испытания.

ВСЕГДА ПАСТЫРЬ

Пастырское служение о.Димитрий проходил в Днепропетровской епархии в смутное время, в обстановке гонений на церковь и расколов.

Оно осложняется и многими скорбями в его семейной жизни: в младенческом возрасте умирают один за другим от голода два его сына.

С 1921 года по 1936 год о.Димитрий стал благочинным церквей Солонянского района Днепропетровской области. Гонители церкви сразу же обратили внимание на образованного, ревностного и любимого народом отца благочинного Димитрия и стремились избавиться от него.

В 1922 году на Крещение Господне, когда о.Димитрий отслужил литургию в своем храме, его попросили совершить освящение воды в соседнем приходе из-за болезни тамошнего настоятеля. Он сел в бричку и поехал к храму. Не доезжая моста, лошади вдруг понесли. О.Димитрий лег на дно повозки, чтобы не выпасть из нее. Вдруг он услышал крики "Стой!" и выстрелы. Стреляли в его сторону. Но лошади мчались так быстро, что остановить их было невозможно. Только у храма они замедлили бег и остановились.

Впоследствии выяснилось, что священник этого храма был за сутки до праздника Богоявления арестован ГПУ. Подосланные хотели убить благочинного — о.Димитрия.

То были годы ожесточенной борьбы советской власти с церковью: осквернялись святыни, разрушались храмы и обители. То было время обновленческого раскола.

"От обновленцев, — говорит архимандрит Зинон, известный иконописец, — он потерпел много. (Это слово требует уточнения, потому что сейчас у нас обновленцами называют чуть ли не половину православных священнослужителей, забывая, что грех обновленчества не в том, что они пошли на сотрудничество с безбожной властью, считая, что советская власть воплощает идеалы Евангелия в жизнь лучше, чем патриаршая церковь, а в том, что они устроили раскол)".

В одном из храмов, захваченном "живоцерковниками", которые подчинили себе местного священника, о.Димитрий выступил с проповедью, в которой защищал Православную церковь и патриарха Тихона.

Впоследствии, когда о.Серафиму нужно было в каких-нибудь анкетах, церковных и светских, отвечать на вопрос: "Состоял ли в обновленческом расколе?", — он всегда отвечал: "Никогда".

Когда закрыли храм в с.Михайловке, где служил о.Димитрий, он, верный своему пастырскому долгу, тайно совершал литургию дома, тайно крестил, исповедовал, венчал, причащал больных, отпевал.

Дочь Нина Дмитриевна вспоминала, как приходили к нему по ночам люди из разных мест, и он уходил с ними в дальние селения, пробираясь оврагами, чтобы исполнить требы. Иногда его не было три-четыре дня, и дети сидели в холоде, голодные, боясь выйти из дома.

В этих условиях нужно было учиться совершать Божие дело тайно, и оно совершалось подпольной церковью.

О. Димитрий не отошел от церковного служения, как это сделали шесть пастырей его благочиния, уйдя на светскую работу. Он оставался духовным отцом многих своих чад. Хотя не раз ему говорили, что это опасно, он отвечал: "Мне это благочиние вручил Господь через епископа, всегда служить — мой пастырский долг, а трудно сейчас всем".

О. Димитрия арестовывали много раз, но, допросив и предупредив, отпускали. Он был взят на учет органами ГПУ за то, что... пользовался большим авторитетом среди духовенства и верующих.

Чтобы прокормить семью и помогать ближним, он в 1939 году устроился через знакомых ночным сторожем на железнодорожном топливном складе в Днепродзержинске. Ночью в сторожке о.Димитрий вместе с верными прихожанами совершал тайные богослужения. Власти выследили и забрали его в ГПУ прямо с работы.

В 1941 году о.Димитрий был судим по статье 54 Украинского Уголовного Кодекса. Оставив трех дочерей двадцати, восемнадцати и пятнадцати лет одних (в 1933 году о.Димитрий овдовел) в пустой чужой квартире, он уезжает в лагерь без права переписки. За ним по этапу в Сибирь последовали три его прихожанки из с. Михайловка, две из них там и умерли. Долго никто из родных не знал о нем ничего.

В эти дни лишений и лютой скорби о.Димитрий сказал себе: "Несчастный страдающий брат! Это зовет тебя Христос. Иди к Нему. Он утешит тебя, Он даст тебе покой души".

И он пошел к Нему, как Петр по воде, но не сомневаясь.

"Он взял в руки святое Евангелие и понес его в мир, не страшась сильных мира сего, мужественно преодолевая все преграды на пути сем, пренебрегая своим земным благополучием и самой жизнью.

Таким скорбным, узким, тернистым путем апостол Павел искал на земле Царства Божия. И еще будучи во плоти, поистине нашел его". Так однажды, говоря в проповеди об апостоле Павле, о.Димитрий — сказал о себе. Господь отрывает Своего избранника от родины, близких, чтобы он почувствовал себя жителем Его мира. Чтобы он познал себя сыном Божьим, отдав всего себя Богу. Только в такой полной самоотдаче его объяла Любовь Христа.

Пастырское служение о.Димитрия продолжалось и в лагере, заботы его о всех оставленных чадах не прекратились, ибо он всех их носил в своем сердце.

Здесь он часто исповедовал, отпевал умерших заключенных, крестил и один раз даже венчал. Пел хор из сокамерников, которых подготовил сам батюшка. Епитрахилью служили два сшитых полотенца с вышитыми на них крестами. Служба совершалась втайне от лагерного начальства, в тайге, там же велись духовные беседы. За это полагался карцер.

Святого узника о.Димитрия заключенные любили, он находился под особой охраной уголовников, когда лагерное начальство начинало притеснять его.

Когда истек срок десятилетнего заключения, начальник лагеря спросил о.Димитрия:

— Что ты намерен делать на свободе?

— Я священник, служить намерен.

— Ну, если служить... тогда еще посиди.

И еще дали пять лет.

Предлагалось тихо уйти от Христа. Скажи он тогда: "Где-нибудь устроюсь. Найду какую-нибудь работу"... Но о.Димитрий повел себя как мужественный исповедник, готовый умереть за Христа. Он не искал страдания, а согласился на него. Он горел желанием возвратиться в родные места, к детям, к любимой пастве, но он оставил все, чтобы следовать за Христом, Которого любил больше всего на свете.

Алеша Карамазов говорил: "Не могу я отдать вместо "всего" два рубля, а вместо "иди за Мной" ходить лишь к обедне".

В автобиографии 1962 года о.Серафим написал: "Стаж церковной службы — сорок второй год", смело подчеркнув тем самым, что и в лагерях он был не просто заключенным, а священником, т.е. служил.

"ЛЮБИТЬ — ЗНАЧИТ СТРАДАТЬ"

Внешняя свобода исчезла для о.Димитрия, зато возросла внутренняя, которая есть тяжелое бремя и причиняет боль. Многие легко отказываются от нее, чтобы не страдать.

Но по слову Симеона Нового Богослова "Любить — значит страдать". Любить любовью Христа — это пить Его чашу, ту чашу, которую Сам он просил Отца "мимо пронести".

О. Димитрий смертельно скорбит. Его мог утешить только Господь. Поэтому душа его вспоминает в эти тяжелые дни Гефсиманский подвиг Иисуса Христа. Только самым близким душам он мог поведать в письме из уз тайну своего страдания:

"Совершишася и паки Голгофа и паки Крест".

Дорогая дщерь моя, незабвенная Мавро!

"Душа моя скорбит смертельно". Вспоминая Гефсиманский подвиг Христа Спасителя, нахожу утешение и своей скорбящей душе. Скорблю, скорблю тяжело; скорблю о себе, скорблю о детях, сродниках своих, скорблю о пастве своей, скорблю о чадах своих духовных, скорблю о любящих, помнящих обо мне и ожидающих моего возвращения ныне. Но совершилось то, о чем я горячо и усердно молил Господа, "да мимоидет от меня чаша сия".

Вот мое скорбное повествование. В феврале месяце я выбыл из Канска в Балхаш, Казахстан. Писать оттуда тебе, дщерь моя верная, я не имел возможности. В Великий Четверток окончился мой страдальческий подвиг и только лишь 2 VI/20 V я выехал оттуда...

"Обаче не якоже Аз хочу, но якоже Ты".

Я горел желанием возвращения на родные места, желанием видеть родных, дорогих и близких, но увы, получил назначение на жительство в Красноярский край. После долгого и утомительного железнодорожного и водного пути достиг я тихого пристанища у далеких берегов реки Енисея, где и пребываю ныне. Здесь рыбный промысел и небольшое хозяйство. Здесь я должен трудиться и от трудов своих себя питать и одевать. Старость моя не приспособлена к таковой жизни (я не от мира сего ведь) и это крайне смущает меня. Притом в настоящее время я без средств. Приближается зима, суровая и продолжительная. "Да будет воля Твоя".

Верю, что Господь везде и всегда со мною — служителем Его, верю, что Он не оставит меня, уповаю, что в любви своей, которая "николиже отпадает", и вы не забудете меня — пастыря своего, полагающего за овцы душу свою. Однако боюсь быть в тягость вам, дети мои дорогие. Простите и не осудите. Чадо мое возлюбленное, Мавро! Как апостол Павел имел в скорби своей ученика — апостола Тимофея, так и я — тебя.

Посети моих благодетелей, деток моих духовных, направь стопы свои к возлюбленной о Господе Екатерине Никаноровне — Днепродзержинск, ул. Производственная № 3. Прочитайте вместе послание сие, пролейте слезные молитвы обо мне и решите вопрос утоления скорби моей.

Господь милосердный и Его Пречистая Матерь со святыми да хранят нас!

Усерднейше прошу у всех молитв и прощения!

Дорогих моих Стефана Васильевича и Анастасию Иоанновну с семейством, Ольгу, не забывающую обо мне, тебя, Мавро — верная сподвижница кельи моей, Екатерину возлюбленную во Христе и всех благословляю.

Всегда ваш, всегдашний молитвенник ваш, ваш скорбящий пастырь

Отец Димитрий.

Мой адрес: Красноярский край, город Игарка, Игарский район, станок Денежк".

В 1955 году, благодаря ходатайству мужа дочери Антонины, после пересмотра дела о.Димитрий был освобожден, и по амнистии судимость была снята.

В Днепропетровск он возвратился очень больным человеком: поражены все внутренние органы, у него постоянный удушающий кашель и насморк. Однако после освобождения — преследования и гонения продолжаются. О.Димитрию власти отказывают в самом дорогом для него — в пастырском служении.

Дочери просили: "Папочка, отдохни, подлечись. Мы так устали от репрессий, прошедшей войны, только тебя нашли, а ты опять от нас уходишь". О.Димитрий ответил им: "Я всегда был с вами и буду с вами, мои родные сиротки, всегда".

Только в 1960 году его назначают настоятелем Днепропетровского кафедрального собора. Но его служение здесь было недолгим. Власти видели в нем не сломленного тюрьмой и ссылкой пастыря, а ревностного проповедника Истины, горячо любимого паствой, потому опасного для них.

В соборе служило несколько священников. Встретив собрата, мученика, страдальца, они глядели на него, как на какое-то странное существо.

Среди них о.Димитрий выглядел белой вороной: худой, бледный, больной, плохо одет, хотя и аккуратно, все на нем латаное-перелатаное. Никаких великолепных ряс: "Священницы твои, Господи, да облекутся правдою".

Он жил в домике при соборе, занимая одну комнату. Кровать, стол и табуретка — вся мебель. На стенах несколько бумажных икон. Ведро с водой в прихожей — вот и все удобства. Люди раздобыли кое-что из одежды, принесли, батюшка примерил, поблагодарил со слезами, но потом они никогда подаренного на нем не видели. Все лучшее, что у него было, он раздавал нуждающимся.

Среди собратьев-пастырей о.Димитрия были те, кто доносил властям на священников и на свою паству, считая, что делают это для блага церкви.

О. Димитрий понимал, что власти, стремясь уничтожить церковь, начали руководить ею. Они старались расправиться и с о.Димитрием: уполномоченный забрал "регистрацию" и приказал в два дня покинуть город, запретив служить в Днепропетровской епархии.

Изгнанник некоторое время жил и молился у прихожан. Однако его выследили и выселили из города. Тогда он поехал к патриарху просить места. С большой скорбью он снова покинул родные места, где начинал свое пастырское служение. Целый месяц ждал приема патриарха, ночуя на вокзале.

Но Господь не оставил своего верного служителя. Скорбь его обратилась в радость: в канцелярии патриарха он встретил епископа Леонида (Полякова, 1913-1990), правящего Курской и Белгородской епархией. Разговорились. Документов у о.Димитрия на руках никаких не было, но владыка Леонид их и не требовал. Он сразу же взял о.Димитрия в свою епархию. Владыка принял в сердце гонимого праведника и был рад, что Господь послал ему такого пастыря.

Сам владыка Леонид много претерпел за правду.

В 1965 году он присоединился к семи епископам во главе с архиепископом Ермогеном (Голубевым), не согласившимися с решениями Архиерейского собора 1961 года и обратившимися к патриарху с просьбой о пересмотре их. После этого его переводили из одной епархии в другую: сначала отправили в Ярославскую, где он познакомился с о.Таврионом, будущим духовником Рижской пустыньки, затем — в Пермскую, Курскую и, наконец, сослали в Рижскую епархию, где и закончилась его земная жизнь.

Владыка безбоязненно принимал к себе оклеветанных, отверженных из-за их происхождения и прошлой жизни священнослужителей и постоянно поддерживал их, всегда был доступен народу. Вспоминаю, как в дни будничных служб владыка входил в нижний храм Рижского кафедрального собора в скромном подряснике, вставал вместе с бабушками посреди храма и начинал петь с ними всю Евхаристию, иногда сам и свечу выносил. Он был немногословен, не требовал к себе внимания, не любил быть на виду, его жизнь "сокрыта со Христом в Боге" (Кол 3: 3).

В церковном обществе с его духовной узостью, боязнью всего творческого, живого владыка был одинок. "Это было одиночество Христа, — вспоминает о нем иеромонах Серафим, — любящего полноценной непритворной любовью и не находящего себе ответной искренней любви среди христиан.

Иногда владыку выдавали слезы, когда он читал святое Евангелие или говорил проповеди, особенно во время рукоположения новых пастырей для церкви. Казалось, он хотел омыть все предыдущие и последующие грехи малоподготовленных ставленников, чтобы ожило их сердце, согретое сострадающей любовью Господа, греющего и питающего Свою Церковь. Чтобы еще один делатель вышел на обильную жатву, собирая потерянные души. "Верующие бегают из храма в храм, — говорил владыка в одной из проповедей, — в поисках истинного пастыря, а священникам нечего им дать: они потеряли благоговение перед Престолом, перед жертвенником Любви Божией. Терния подавили пшеницу в их сердце, и они сами топчут робкие всходы веры в душах своих прихожан".

В трудные для церкви годы владыка Леонид сумел сохранить живое предание Церкви в тайнике своего сердца".

Владыка Леонид временно назначил о.Димитрия настоятелем Успенского храма в село Соколовка Шебекинского района Белгородской области. Потом, когда были восстановлены документы, о.Димитрий был переведен в село Ракитное той же области настоятелем Свято-Никольского храма. Гонимый принял гонимого.

Так началось в нашей Церкви духовное сотрудничество двух ее верных сынов — владыки-старца Леонида и старца Димитрия.

У них было все общее: и дух, и мысли, и дела. Их служение было сокровенным, требовало обдуманных общих усилий, соблюдения предельной осторожности. Из-за постоянной слежки многие их встречи были тайными.

"ИНОЧЕСТВО СТАЛО ЗАВЕТНОЙ МЕЧТОЙ МОЕЙ ЗРЕЛОСТИ"

Все долгие годы своего пастырского служения о.Димитрий вынашивал сокровенную мечту о монашестве. Он молился: "Исполни, Господи, сердце мое жизни вечной" (св. Исаак Сирин). Действительно, монахом его называли задолго до пострига, уже в духовной семинарии, видя его склонность к аскетизму, постоянное чтение Евангелия. Позже в годы пастырского служения люди тоже видели в нем монаха.

Накануне священной памяти святого апостола и евангелиста Луки — 18/31 октября, когда исполнялось сорокалетие священнического служения о.Димитрия, он обратился к владыке Леониду с просьбой о своем монашеском постриге.

"В 1933 году я овдовел, — писал он, — остался с тремя дочерьми. В постигшем меня вдовстве уразумел Промысел Божий. Иночество стало моей заветной мечтой, как в годы юности — пастырство. Новые жизненные испытания все более укрепляли меня в осуществле нии желания иночества. И ныне не только желаю, но жажду хотя бы во единодесятый час выйти на делание в иноческом винограднике Церкви Христовой и подражать подвигам тех, кто имеет милость Божию трудиться в винограднике от первого часа (Мф 20: 1-16). Вместе со святым псалмопевцем Давидом взываю: "Готово сердце мое, Боже, готово сердце мое" (Пс 56: 8).

Припадая к святительским стопам Вашего Преосвященства, смиреннейше прошу удостоить меня пострижения в монашество с оставлением на занимаемом приходе.

Если не будет нарушением с моей стороны послушания, то дерзаю просить при постриге дать мне святое имя преподобного Серафима Саровского, которого с детства своего почитаю покровителем своим. В назначении меня Его Святейшеством, Святейшим Патриархом Алексием в Курскую епархию как родину земную преподобного Серафима Саровского тоже вижу Промысел Божий." В 1960 году, 31 октября, епископ Курский и Белгородский Леонид, впоследствии митрополит Рижский и Латвийский, совершил постриг протоиерея Димитрия в монашество с именем Серафим, столь хорошо выражавшим пламенную любовь постриженника к Господу и стремление ревностно служить Ему и людям.

Вскоре владыка перевел о.Серафима на новый приход — Свято-Никольский в селе Ракитное Белгородской области. Это место стало последним земным пристанищем батюшки. До конца своей жизни он служил настоятелем в этом храме.

ПРИЕЗД О.СЕРАФИМА В РАКИТНОЕ

— Я вам такого батюшку дам, какого у вас никогда не было, — сказал епископ Курский и Белгородский Леонид Екатерине Лучиной, хлопотавшей о священнике для своего прихода в Ракитном. "Сижу с членами церковного совета в приемной канцелярии владыки, — рассказывала она мне в 1979 году. — Среди ожидающих вижу старенького священника. Он смотрел на нас. Говорю себе: "Это наш батюшка". Через некоторое время вызывают: "Ракитное". Батюшка встает. Он показался мне как в поле: худенький, бедненький. Вошли вместе. Потом батюшку посадили в машину и увезли к уполномоченному на прием. Увиделись снова на вокзале. Он сидел возле стены, сложив руки.

В поезде ракитянский церковный совет не приступил к нему. От станции везли нас в машине с будкой, трясло, батюшка держался за край брезента.

На меня восстал совет: "Ты сухого привезла, шкелета". Восстали и на него.

В домике, где поселили батюшку, было холодно, нетоплено. Он сидел на полу, наливал какую-то ржавую воду в консервную баночку и обмакивал в нее сухарик.

Староста Мария била меня в храме за батюшку. Вскоре она умерла. Шла со службы, случился приступ, она упала лицом в лужу и уже не поднялась".

О. Серафим пришел на приход как странник, без всякого внешнего величия, желая вместе с прихожанами жить во Христе, вместе страдать, вместе радоваться, но был встречен ими с презрением. К счастью, дух противления доброму пастырю овладел не всеми людьми: те, кто верил и ждал, кто был чист сердцем, встретили о.Серафима с любовью и радостью. Среди них была Екатерина Лучина, ставшая впоследствии старостой храма, затем монахиней с именем Серафима. Она увидела в батюшке святого и полюбила его. Навсегда. Но и это малое гонение от своих о.Серафим пережил, как и все другие, терпеливо и кротко, сердечно молясь за гонителей, любя и прощая их, благословляя, по слову апостола, но не проклиная.

Любовь делала его неуязвимым для гонителей.

О. Серафим знал, что будет гонимым всегда, ибо мир, лежащий во зле, не может вместить той Любви, которой было переполнено его сердце, мир боится Ее.

Его учитель о.Павел Флоренский написал из Соловецкой тюрьмы: "Давать миру можно не иначе, как расплачиваясь за это страданиями и гонением. Чем бескорыстнее дар, тем жестче гонения и тем суровее страдания. Таков закон жизни, основная аксиома ее".

О. Серафим приносил свои страдания в жертву за гонителей. С 14 октября 1961 года, дня Покрова Пресвятой Богородицы, и до последних дней своей жизни он был настоятелем Свято-Никольс кого храма в селе Ракитном Белгородской области.

Так определил Господь, и никто из людей не смог отменить Промысел Божий о Его святом.

ВОЗРОЖДЕНИЕ ПРИХОДА

С приездом о.Серафима началось возрождение Свято-Никольско го прихода.

Он вступил на новое служение настоятеля тихо и смиренно. Все на приходе было разрушено: и храм, и души. О.Серафим начал восстановление прихода не со сбора средств, не с денег, как это у нас часто водится в церковной жизни, а с молитвы. Будучи бессребреником, о.Серафим никогда не "искал даяния" (Кол 4:17). Он брал только записки о поминовении, к деньгам же не прикасался.

В разоренном храме, где кричали совы, грачи, падали камни, стены которого были исписаны мерзкими словами, зазвучала молитва батюшки, начались ежедневные службы. На них приходили две-три старушки. О.Серафим служил вдвоем с Неониллой Деменской (1926-1989), которая прилепилась к батюшке уже в с.Соколовка и осталась верной помощницей и постоянным спутницей до самой его кончины. Батюшка постриг свою келейницу в монашество с именем Иоасафа.

Когда м.Иоасафа совсем замерзала, о.Серафим отпускал ее попить чаю, а сам продолжал молиться в храме.

День и ночь в храме творилась молитва благодарения ко Господу, молитва о помощи и возрождении поруганных святынь, о спасении потерявших Бога человеческих душ.

Усердное богослужение, редкостное по тем временам, испугало власти. О.Серафим получил письмо, вернее, приписку к Рождественскому поздравлению, от секретаря епархиального управления: "Ваш Церковный совет написал уполномоченному жалобу, что Вы ежедневно служите в храме, что служба в будние дни не оправдывает расходов на нее. Уполномоченный предупреждает Вас, чтобы Вы в будние дни не совершали служб, в будние дни советует молиться дома, в своей комнате, а служить только в воскресные и праздничные дни. Владыка благословил выполнять это предложение уполномоченного во избежание больших неприятностей для Вас.

С искренним уважением и любовью к Вам протоиерей Порфирий. 12.1.1962".

Затем власти будут бояться каждодневного паломничества в сельский храм людей со всех концов нашей необъятной страны.

О. Серафим устроил печки в алтаре и в храме, добыл угля. Все равно было очень холодно. Перед службой батюшка убирал снег в алтаре. Когда он выходил с Чашей причащать, его рука дрожала от холода, губы прилипали к Чаше, когда ее целовали.

Пол качался. Однажды Екатерина провалилась и обнаружила большой подвал, как второй храм, который потом стал дровяным складом и одновременно странноприимным местом — кельей на дровах.

Постепенно появились столь необходимые строители, архитекторы, столичные художники, иконописцы. От их взгляда не ускользнуло: батюшка относится к храму как к живому существу: бережно, с любовью, благоговейно. И это чувство передавалось всем духовным его чадам, которые с большим усердием помогали восстанавливать храм. Забота о благообразии храма не была здесь чрезмерной. О.Серафим стремился делать нужное и приличное, не увлекаясь бесполезным великолепием.

Ценную лепту в восстановление храма внес иеромонах Зинон. Впервые он появился у о.Серафима осенью 1975 года в Михайлов день. Батюшка удивился, что молодой человек после армейской службы сразу же пришел в церковь.

Когда о.Серафим узнал, что он иконописец, то попросил его написать литургистов, составителей чинов литургии — Василия Великого, Иоанна Златоуста, Григория Двоеслова, апостола Иакова — для алтаря храма, который еще не был восстановлен. О.Зинон счел это большой честью, и сразу же согласился исполнить заказ.

Он написал фигуры в полный рост и вскоре привез холсты. В то время он писал в другой манере. О.Зинон сам предложил батюшке расписать купол. Так появился огромный лик Христа-Пантократора в васнецовском стиле. Летом 1976 года перед поступлением в монастырь о.Зинон написал на парусах евангелистов. Будучи уже насельником Троице-Сергиевой Лавры, он приезжал в Ракитное по благословению наместника архимандрита Иеронима писать иконостас. Отец наместник всегда безотказно отпускал его несколько раз в году к о.Серафиму потрудиться.

Однажды, приехав к о.Серафиму, я встретился с о.Зиноном на крыше храма в будке из прозрачной пленки, закрывавшей купол: он золотил купольный крест. Было очень ветрено, но опытному мастеру удавалось без повреждений наклеивать тонкие как папиросная бумага листки сусального золота на крест.

О.Серафим любил о.Зинона, одаренного духоносного иконописца, особою любовью за его скромность, талант и огромное трудолюбие. Он говорил: "В отца Зинона вселился дух древнего иконописания". Батюшка всегда находил ему место для ночлега в своем маленьком церковном домике, где жил сам.

Постепенно в храме все изменилось до неузнаваемости. В нем все было просто и добротно, чистота и какой-то особенный уют. Электричества не было, что вносило ощущение отрешенности от всего суетного и земного. Рано утром затепливалось многолампадное паникадило. Во мраке храма вдруг появлялся светлячок, потом второй, третий и вот их уже много, и они все плавно улетают и зависают в подкупольном пространстве, словно маленькие звездочки, возвратившиеся на небо.

Но самая главная забота о.Серафима была о внутреннем храме всех, кто приезжал к нему, о душах человеческих.

ПОДВИГ СТАРЧЕСТВА

Приняв монашеский постриг, о.Серафим выразил желание остаться на своем приходе, т.е. жить в миру. Казалось, батюшке с его подорванным здоровьем, любящему уставную службу, хорошее пение, с его склонностью к аскетизму, было бы лучше служить Господу в монастыре. Он же видел, что Промысел Божий о нем иной — быть монахом в миру, посвятить себя всему миру.

Ему удалось вместе с его сподвижниками создать маленькую духовную семью, которую можно назвать тайным монастырем, имеющем свой неписаный устав, свой духовный лик, свое служение.

В монастыре принято подчеркивать разницу между монашествующими и мирянами. О.Серафим стремился устранить преграды между ними. Его маленькая духовная семья стала братством, открытым всем людям.

Отдельного стола за трапезой не было, трапеза поставлялась для всех. Батюшка общался с людьми всех сословий и убеждений.

О.Серафим как-то поведал, что хотел бы принять схиму, самое лучшее, что мог бы желать для себя, ибо возлюбив всем существом своим Господа, уже был человеком не от мира сего.

Но у батюшки не было решимости на этот подвиг по двум причинам. "Размышляя о сем высшем духовном подвиге, — писал он епископу Хризостому, — благоговея пред ним и соразмеряя свои и душевные, и телесные силы, пред собой поставил вопрос: смогу ли достойно понести свой подвиг?

Сознавая свое недостоинство, я пришел к решению: с благодарностью Вашему Преосвященству свято хранить в сердце преподанное Вами святительское благословение на принятие мной схимы до времени, когда почувствую потребность и решимость на сей подвиг. Как всегда, так и в сем полагаюсь на волю Божию".

Любовь и сострадание к ближнему не могли ему позволить оставить людей и уединиться в созерцательной молитве. Не затвор, а отвор благословил ему Господь до конца жизни, чтобы его сердце всегда было доступно любому страждущему, приходящему к нему. Он уподобился преподобному Захарию монаху, который за особое попечение о нищих странниках был прозван "отверстым": "всем у него дверь отверста бяше".

Он принял старчество как послушание и крест, зная, сколько страданий оно принесет ему.

Власти запрещали принимать посетителей, устраивали облавы, проверки паломников, как нарушителей паспортного режима, их насильственно отправляли на работы в колхоз.

"Контроль был сильный со стороны властей, — вспоминает внук батюшки Димитрий. — Все встречи, беседы проводились по дороге в храм, на исповеди и по дороге из храма. В те годы была очень тонкая конспирация, которая забирала много нервов и сил, но зато это фильтровало, и приходили только истинно верующие люди, жаждущие духовного окормления. Дедушка долго не хотел перебираться в новый домик возле храма по той причине, что туда труднее проникнуть новому человеку — все на виду. И новый удобный домик пустовал не один год".

Чем труднее становились обстоятельства жизни, тем терпеливее был батюшка, зная, что против скорбей все святые имели одно средство — терпение и молитву. Он терпел с расположением на Волю Божию, поэтому эти скорби не лишали его душевного мира.

Батюшка встречал всех, как отец своих чад, с безмерной любовью и лаской, давая понять, что никакие грехи человека не могут отменить любви Божией. Блудному сыну в известной евангельской притче, желавшему именоваться из-за грехов своих не сыном, а наемником, встретивший его с радостью отец запрещает это желание. Бог всегда любит человека, Его любовь неизменна, и все истинные сыны Божии именно так стремятся любить человека.

Каждого приходящего к нему о.Серафим принимал таким, каков он есть, ничего ему не навязывал, не укорял, не обличал, а внимательно выслушивал его.

"Это был не обличитель, который знал все о человеке, — пишет архиепископ Евлогий (Смирнов), — но близкий и родной человек. Не было во мне и страха, удерживающего от исповеди, наше общение скорее походило на доверительную беседу сына с отцом.

После разрешительной молитвы батюшка обнял меня и крепко, довольно сильно прижал мою голову к своей, как бы омягчая ее буйность, а может, таким образом вложил силу своих охранительных молитв на мою дальнейшую пастырскую и архипастырс кую жизнь".

О.Серафим давал человеку самому сделать выбор. Он мог призвать только благословение Божие на принятое человеком решение, если, конечно, оно было согласно с волей Божией. "А как удивительно он умел отказать, не смущая человека, — вспоминает игумен Нектарий (Марченко) из Радонежа. — Он вначале улыбнется глазами, подбодрит (сам весь светится, греет душу) и с радушием скажет: "Это не будет вам полезно", и ты смиряешься, на душе становится спокойно и нет ничего огорчительного, словом, остаешься утешенным".

Так же удивительно тонко он мог призвать к духовному подвигу, видя внутреннюю расслабленность кого-либо.

"Однажды он сказал мне, — пишет протоиерей Владимир Деменский, — "Отец Владимир, пора и вам начинать молиться " (я тогда уже около тридцати лет был священником). Я понял, что он меня призывает совершать постоянную молитву".

Дар прозорливости помогал ему предельно сокращать время выслушивания. Старец шел по живому коридору богомольцев в храме и на улице и, подходя к кому-либо, давал ответ на вопрос, который еще не был задан ему. Иногда с человеком он проводил в беседе часы в том случае, если собеседнику некому было выговориться, если он был закрытым.

В общении с батюшкой человек постепенно начинал открываться, сам снимал свою маску, потому что с ним можно было только быть, а не казаться. Он всем своим существом призывал тебя жить, быть живым и давал искру этой жизни. От него люди уходили преображенными его миром и любовью.

"Не рассказать словами о той неизреченной любви, которую чувствуешь, когда находишься около старца, когда общаешься с ним, — вспоминает протоиерей Анатолий Шашков. — Ты как бы рождаешься заново, на сердце одна только любовь, и радость, и легкость необычайная, словно крылья вырастают. Ни от чего другого не получал я такого ощущения радости".

"Рано утром я проснулся от какого-то беспокойства, — пишет внук Димитрий о своей первой встрече с батюшкой. — На стуле возле кровати сидел и плакал худой, весь седой и с очень добрыми глазами человек. Дедушкиных фотографий я раньше не видел, да и вообще никто меня вниманием не баловал, а тут смотрит на меня человек и плачет. Я растерялся и тоже заплакал навзрыд и, помню, страшно испугался, несмотря на то, что я слыл за смелого парня, — редкая драка обходилась без меня.

Дедушка обнял мою голову, начал успокаивать. Я перестал плакать и потерял сознание. Очнулся в объятиях дедушки. Тут же оделся, и мы пошли в храм. С тех пор душой мы вместе, надеюсь, навсегда".

Староста Екатерина рассказывала мне, как однажды нагрянули к батюшке местные власти, чтобы отругать его за то, что в церковной ограде была построена маленькая просфорня. Перед своим приходом они вызывали ее к себе, ругали, грозили закрыть храм за самовольство, и вот пришли сами к "нарушителю", чтобы застращать и наказать его.

Важные, с папками они входят в церковный дом. Отец Серафим приветливо встречает их у порога и говорит келейнице: "Матушка Иоасафа, какие к нам гости пришли!" Он сразу же взял их в свой покой, в свой мир, и, пригласив сесть за стол, спросил с любовью и лаской о их жизни. Потом появился на столе чай. Беседа продолжалась. Гости забыли, за чем пришли. Когда уходили от него, батюшка тепло с ними попрощался. Пришли волками, а ушли овечками, они увидели, что любимы.

"Даже из нынешних волков, — писал Григорий Богослов, — многих надо будет мне причислить к овцам, а может быть и к пастырям".

Все люди без исключения имели право на его любовь, у него не было первых и вторых, все были первые, все желанные; каждый человек — образ и подобие Божие, значит он достоин уважения и любви.

Гонители оказывались самыми близкими о.Серафиму людьми, ибо больше других нуждались в духовной помощи. Они не просили о ней, считали, что Бога нет, но в этом отвержении Творца о.Серафим сердцем услышал крик о помощи и откликнулся на него всем своим существом, всей своей жизнью. Он, по слову Н. Бердяева, "более чувствовал человеческое несчастье, чем человеческий грех". Батюшка был из того мира, в котором нельзя быть за или против кого-то, в котором нет лицеприятия.

В обстановке господствующей лжи и злобы, поисков врагов поведение о.Серафима особенно сильно свидетельствовало о вселенской любви Христа.

О.Серафим видел, что многие люди приезжали к нему или стремились приехать в поисках чуда, уподоблялись древним грекам, любившим ездить в Дельфы к пифии, прорицательнице, и это очень огорчало его.

Приезжие спрашивали даже у владыки: "Где здесь батюшка, который лечит?" Батюшка говорил им: "Я не лечу, а только молюсь. Господь — Целитель и Врач. И если Он по молитвам исцеляет вас, то благодарите Его за эту милость к вам".

Ему хотелось, чтобы и к дару прозорливости, который он имел, люди относились не магически, а трезво, духовно. Господь дал ему его для лучшего служения людям, чтобы сократить время общения, которого всегда не хватало.

Больная Надежда из Белгорода, приехавшая к батюшке, не могла подойти к нему, чтобы поговорить, из-за множества людей. Она стояла в толпе и плакала от отчаяния. Батюшка, выходя из храма в окружении народа, остановился и, глядя в ее сторону, сказал: "Надежда, не соглашайтесь на операцию". Она была удивлена тем, что о.Серафим, не зная ее, ответил на ее вопрос.

Паломнице Валерии не нравилось ее имя и, подходя впервые к Чаше, она назвала себя Валентиной. "Причащается раба Божия Валерия", — поправил ее батюшка и причастил.

По приезде в Ракитное за неимением жилища о.Серафим поселился в доме прихожанки Параскевы. Когда церковный домик был построен и батюшка переселился в него, Параскева решила построить новый дом и даже уже начала строительство. О.Серафим говорил ей: "Дом тебе не нужен будет". Параскева была добрая и чуткая женщина, люди у нее останавливались и жили по несколько дней. Но батюшкин совет она почему-то не услышала. Вскоре она умерла.

По своему глубокому смирению о.Серафим старался совершенно скрыть свои подвиги и благодатные дары, но не всегда это было возможно и нужно.

Люди искали и ищут чуда, но не Истины, а о.Серафим хотел иметь с ними сердечную связь, духовное общение, ибо больше всех чудес — любящее сердце.

("Еще в молодые годы, — вспоминает отец Зинон, — когда я ездил из Троице-Сергиевой Лавры к о.Серафиму, как-то во время исповеди я спросил у него: "Он ли брал икону из рук Зои?" Я слышал от многих об этом происшествии, но не знал, насколько оно достоверно, поэтому решил спросить. Он сказал, я буквально помню его ответ: "Не внемлите "". (Об известном "Зоином стоянии" см. например, "Белгородский старец архимандрит Серафим (Тяпочкин)", ТСЛ, 1998 г., с. 21-32. — Прим.ред.)

Он хотел их научить жить во Христе, чтобы они стали святыми. Ему важно было, чтобы они поняли, что Церковь не просто врачебница, что вера — не магия. Бог никогда не может быть средством, Он всегда только Цель. Его нельзя использовать, заметил один христианин, как отмычку.

Молодой человек из Средней Азии, приехавший к о.Серафиму, жаловался мне на то, что живет в церковной ограде уже две недели, почти каждый день просится на прием к батюшке, но тот, всегда приветливый к нему, не принимает его. Он недоумевал. Некоторых батюшка принимает сразу, они даже не просят об этом, он сам их находит и приглашает к себе.

Так было и с Марией Цауне, девушкой-фельдшером из Риги. Она услышала от православной больной, за которой ухаживала, о ее духовном отце, старце, и его духовной помощи ей. Благочести вая католичка Мария не знала о существовании старцев. Сердце ее попросило встречи с таким человеком. "У меня появилось огромное желание, — вспоминает Мария, — поехать к отцу Серафиму. Думала, что если даже к нему не попаду, то хотя бы увижу его.

В православный храм, а именно в Рижский собор, я заходила и всегда ставила свечи святителю Николаю Чудотворцу.

Однажды видела сон. Прихожу в католический храм, исповедуюсь. После исповеди священник дает мне бумажный сверток и говорит: "Сегодня ты это не трогай, а завтра натощак съешь". Выйдя из храма, я раскрываю сверток, а там — просфора.

Получилось так, что я приехала в Ракитное 22 мая 1979 года на престольный праздник, день святителя Николая.

Народу было очень много, все даже не помещались в храме. Подумала, конечно, я не попаду к о.Серафиму. К тому же сказали, что на всенощной его не будет: болен и находится в Готне. Я утешалась тем, что теперь знаю, в каком храме служит батюшка, а когда получу отпуск, приеду к нему снова. С трепетом я ходила в церковной ограде, думая, что по этой дорожке и о.Серафим ходит, такой светильник.

На второй день пришла в храм и когда видела какого-нибудь старенького священника спрашивала, не он ли о.Серафим.

Когда о.Серафим вошел в храм, вернее, когда его провели через алтарные двери, я не увидела, но сразу почувствовала его присутствие, и сразу у меня полились слезы, я не могла их остановить.

Я пробиралась среди людей поближе к алтарю, вернее к солее, чтобы увидеть о.Серафима. Отец Григорий, постоянный помощник батюшки, принимал исповедь. Он спросил у меня:

— Исповедоваться пришла?

— Нет, — отвечала я.

— Не желаете?

Я ему сказала, что я католичка.

Через некоторое время пробралась совсем близко к солее. Отец Серафим вышел исповедовать только пятерых семинаристов, приехавших из Сергиева Посада. По телесной немощи всех он уже не принимал.

У меня все еще лились слезы, я не могла их остановить. Закончив исповедь, о.Серафим почему-то не ушел в алтарь, а стоял у аналоя и молился. Я думала только о том, как бы мне попасть к нему на прием.

Передала свечу, чтобы ее затеплили перед иконой святителя Николая, находящейся в иконостасе. Стою и смотрю на икону и прошу Николая Чудотворца о помощи. Вдруг один из семинаристов говорит: "Проходите!" и открыл дверцу ограды солеи, которую закрывали, потому что некоторые одержимые пытались прорваться и вбежать в алтарь.

Конечно, я не подозревала, что это меня касается и поэтому стояла на своем месте. Он снова говорит: "Проходите!" Тогда я с удивлением спросила: "Это мне проходить?" Он говорит: "Да, о.Серафим ждет". От волнения и удивления не могла сдвинуться с места. Повернула голову к святителю Николаю и попросила у него благословения подойти к о.Серафиму, так как мне открылось, что он совершил надо мной чудо. Я поняла, что о.Серафим ждал меня и молился обо мне, не отходя от аналоя. Подошла к нему. Он спросил:

— Ты исповедоваться пришла?

Уверенно сказала: Да. Потом пояснила, что я католичка.

— А ты желаешь принимать православие ?

Твердо ответила: Да.

Потом, как бы сознавая свои слова, добавляю: "Вам лучше знать, как мне быть".

— А ты знакома с православием ?

Сказала, что у меня есть знакомые православные, что хожу в православный храм и всегда ставлю свечи святителю Николаю.

— Переходи , — сказал о.Серафим.

Спрашиваю: Мне надо будет креститься?..

— Крещение одно. У тебя все сделано, что нужно.

— Когда мне принять православие? О.Серафим отвечает: "Чем быстрее, тем лучше". И накрывает меня епитрахилью. Потом просит, чтобы после службы я шла за ним в келью.

Войдя в нее, почувствовала себя самым счастливым человеком на земле. Он попросил меня по приезде в Ригу подойти к владыке Леониду, все рассказать ему и попросить у него благословение. Я тогда не знала, что наш митрополит тоже духовное чадо о.Серафима.

Батюшка просил меня еще раз приехать к нему на Троицу, чтобы завершить переход в православие. Я это сделала, о.Серафим стал моим духовным отцом. Он же сказал мне, что и владыка тоже будет моим духовником. После кончины батюшки так и получилось.

К отцу Серафиму, я, несмотря на большие расстояния, ездила часто. Для меня самыми радостными были те дни, когда я была в Ракитном и видела этого дивного старца. По его молитвам моя семидесятилетняя мать, Варвара, тоже приняла православие. Она со мной приезжала в Ракитное".

Уже упомянутый молодой человек из Средней Азии прожил у батюшки довольно долго, без приема, и за это время пребывания в ракитянской общине, он, живя в ее ритме, исповедуясь, регулярно участвуя в Евхаристии, трудясь, общаясь с людьми различного церковного опыта, слушая проповеди и наставления батюшки, получил ответы на все свои вопросы.

"Рядом с отцом Серафимом, — говорит архимандрит Зинон, — нужно было жить, с ним нужно было общаться, за ним нужно было наблюдать. Это был такой опыт, который очень трудно поддается описанию".

Некоторых батюшка допускал к себе только после долгого испытания, они жили в Ракитном месяцами. Люди чувствовали, что за этим ожиданием встречи стоит нечто духовно значимое для них. О.Серафим не разрешал жизненные вопросы "на ходу". Внимательно выслушивал человека, потом говорил: "Помолимся!" Бывало проходит не один день и никакого ответа. Это была молитва-слушание, нужно было ожидать и понять, что Бог от нас хочет.

Необходимо было выявить искренность их обращения, важно было, чтобы человек сам научился слышать то, что Дух Святой говорит в его сердце. Старец почти ежедневно видел этого юношу из Средней Азии на службе, в живом коридоре людей, от алтаря до западных дверей храма, ждущих его благословения. От его внимательного взгляда не могло ускользнуть духовное состояние молодого человека, ибо старец, давая благословение, внимательно всматривался в твое лицо и видел, что Святой Дух совершал в тебе.

Помню, после моего изгнания светскими властями из Почаевской Лавры, где я был послушником, он спросил меня: "Поживете у нас?" Не сказал: "Поживите у нас", для него это было бы принуждением, а произнес бережное "поживете?", не нарушая моей внутренней свободы.

Тогда я не был готов к жизни в такой свободе. Мною овладели беспокойство и страх, я хотел, чтобы батюшка как можно быстрее принял меня и разрешил мой вопрос. Уходя в монастырь, я сжег, как говорят, за собой все мосты: работа, прописка, жилье. И теперь, не имея ничего, я мог стать жертвой любой провокации властей и оказаться даже за решеткой, например, как тунеядец. Отец Серафим помог мне преодолеть волнение в тихой сокровенной беседе, и с миром отправил к владыке Леониду с рекомендательным письмом, сказав утешительные слова: "Он будет Вам как отец". Я словно уходил от одного отца к другому. Но после первой встречи с владыкой Леонидом я всем своим существом почувствовал, что не ушел от батюшки, ибо старец и владыка были людьми одного Духа. Пребывание с о.Серафимом перед моим будущим рукоположением в Риге было для меня малой пустыней, позволившей приобщиться к такому духовному опыту, который нужен всем нам.

БРАТ ВСЕМ ЛЮДЯМ

"Неужели с высоты кто вспомнит обо мне? Во множестве народа меня не заметят; ибо что душа моя в неизмеримом создании?" (Сир 16: 16-17). Подобные мысли возникали у некоторых паломников в Ракитном при виде такого стечения народа.

Но о.Серафим видел каждого человека, незамеченных у него не было. Он никого не отталкивал, всех принимал, обо всех беспокоился. Когда помощники батюшки иногда кого-либо не допускали к нему, он говорил: "Люди устали от зла, если и я не приму их, то я здесь не нужен".

"Простите техническое сравнение, — писал мне внук о.Серафима Димитрий, — но многие люди устроены в наше время по принципу автомобиля. Фары изливают свет только по направлению движения. Есть и другие, устроенные по принципу карманного фонарика: светят туда-сюда, покуда батареи не иссякнут. Дедушка был подобен неземному светилу: для всех и для каждого от него исходило столько света, сколько мог вместить приходящий к нему".

Он знал, что встречает в своих ближних Господа: "так, как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне" (Мф 25:40). О.Серафим стал всем людям братом, потому что не мог любить лишь некоторых, а любил каждого человека. Он, как когда-то Христос, выходил из храма и смешивался с многоликой толпой: верующих и неверующих, больных и здоровых, бесноватых и озлобленных, жаждущих правды и любви, пришедших к нему из нашей пустыни жизни. Всех их нужно было научить любви и святости.

Однажды после продолжительной службы о.Серафим вышел на паперть и стал внимательно всматриваться в окружающие его лица. Вдалеке он увидел на каталке безногого старичка, который из-за большого стечения народа не мог приблизиться к батюшке. О.Серафим направился к нему, нагнувшись, целовал его в голову, обнимал. "Я думал, — вспоминает внук батюшки Димитрий, — это его старый друг. Спросил дедушку: "Кто это? Родственник?" Дедушка ответил: "Мы все родственники, а этот раб Божий приехал издалека разделить с нами Пасхальную радость".

Он не жил отдельно от людей, окружавших его, но разделяя их жизнь, стал для всех своим. Служа своей пастве, не господствовал над ней, никогда не был над народом Божьим, но всегда с ним, вернее, в нем. Он мог бы сказать: "Я живу в народе Божьем. Это мой народ".

Лишь изредка на короткое время батюшка оставлял людей и уезжал в свое подворье, в домик на станции Готня, что в десяти километрах от Ракитного, чтобы побыть наедине с Господом. В остальное время всегда был с ними: в храме на общем богослуже нии или в тихой келейной беседе.

О.Серафим никогда не пользовался отпуском: в нашем привычном понимании, не был "старцем на колесах" (как говорил об одном пастыре владыка Хризостом).

"От чего отдыхать монаху? — шутил он. — От молитвы или от Бога?" Однако каждый год о.Серафим старался выбраться в любимую Троице-Сергиеву Лавру, бывал иногда в Рижской пустыньке, где служил о.Таврион, с которым его роднил дух горения любви к Богу и к людям. Оба они долгие годы провели в тюрьмах и лагерях. О.Серафим обычно заранее сообщал о своем приезде, и все ждали его с нетерпением, готовились к этой встрече словно к празднику.

Предельная простота быта батюшки особенно подчеркивала его самоотверженность, жизнь только для других. В его белом домике в углу церковной ограды обстановка была очень скромной: "Блажен, кто вместо всех стяжаний приобрел Христа" (свт. Григорий Богослов).

Аскетическое убранство домика было призывом к молитве, к вечности. Все здесь говорило человеку: "Ты странник на земле, твой дом не здесь".

О. Серафим в монашеской одежде — и в храме, и дома, и в дороге. Он не понимал священников, которые стеснялись Христа и не ходили в облачении. Для него же оно было свидетельством его посвященности Христу и Церкви. Однажды он сказал за столом: "Не хвалясь, скажу, что с тех пор, как я надел монашеские одежды, никто меня никогда не видел без подрясника ".

Звания, должности, награды о.Серафима никогда не интересовали, хотя он был удостоен всех наград, положенных пресвитеру, но больше всего он дорожил своим призванием.

Однажды внук Димитрий забыл поздравить его с возведением в сан архимандрита и награждением вторым крестом. Напомнила ему об этом мать Иоасафа. По дороге из храма Димитрий начал исправляться. О.Серафим тихо ответил: "Митенька, Господь давно дал мне священный сан. Это и есть та высшая

награда, которой я удостоился до конца своей жизни у Господа. Архимандритство, митра и прочие награды меня мало интересуют. Ведь я "поп-тихоновец", как было написано в моем уголовном деле, и это настолько для меня драгоценно, что заменяет все награды". И добавил: "Слава Богу, что я не благочинный ". От звания благочинного о.Серафим отказался".

Как-то внук Димитрий спросил у батюшки: "После архимандритства бывает епископство?" Он медленно ответил: "Да, епископство. Но не для тихоновца ". Самой лучшей наградой о.Серафиму была любовь народа к нему и горячая молитва верующих.

Встреча о. Серафима с человеком всегда была личной, свободной и открытой. "Никогда и ни с кем я так свободно и доверительно не говорил", — вспоминает протоиерей Леонид Константинов.

Когда батюшка говорил с кем-либо, он всецело принадлежал этому человеку, служа ему своим участием, своей любовью. Тот открывал ему свои душевные раны, свои грехи. Они не вызывали у о. Серафима ужасания, раздражения, желания наказать. Он не подыскивал тут же для согрешившего епитимий и не пугал ими. Напротив — испытывал жалость и сострадание: любовь не сосредоточивает своего внимания на грехе. О. Серафим видел прежде всего не грех, а муку согрешившего. Она его глубоко трогала, и он стремился прежде всего помочь ему, поддержать его, страдать вместе с ним.

Батюшка видел в каждом человеке образ Божий, что далеко не всем нам удается при общении с людьми. Если мы не увидим его, то и не знаем человека. Ведь грехи — это не он сам, не его природа. Человек — это образ Божий. Важно суметь увидеть его в нашем ближнем.

"Любовь выше устава", — говорил протоиерей Алексей Мечев. О. Серафим своей жизнью показал это, понимая, что человеческая совесть не подчиняется званиям. В духовном мире титулы ничего не значат, "и царь, и воин, и убогий — все в равном достоинстве", Царство Божие есть царство свободы и безвластия, главное в нем — любовь. Не сан делает человека святым, не иерархическая степень, не место у престола, но добродетельная жизнь, личная святость.

О. Серафим принимал человека таким, каков он есть, ничего не требуя, общаясь с ним "на расстоянии двух свобод". Он был к нему "милостив с рассмотрением" (Иуд 1: 22).

Женщина, по имени Мария, из Риги привезла к батюшке больного и озлобленного сына Михаила. Когда батюшка утром вошел в комнату, чтобы увидеть его, молодой человек даже не поднялся с кровати. О. Серафим не смутился, снизойдя к его немощи, встал возле юноши и беседовал с ним.

Он обошелся с ним как кормилица с младенцем. Лаской и кротостью, а не укором о. Серафим привел его душу в покой. Кроткий и молчаливый дух старца поразил юношу.

На всякое понижение нравственного уровня о. Серафим отвечал только его повышением. "Однажды, когда он ехал в автобусе в Готню, — вспоминает староста Екатерина Лучина, — один пассажир схватил батюшку за грудь:

— Надел на себя маску с бородой!

— Напрасно ты так думаешь, — очень спокойно ответил ему батюшка. Мужчина затих".

О. Серафим никогда не допускал ни малейшего насилия над свободой человека. Власть он понимал как служение всем и всякому, как заботу о слабейших. Он страдал за человека вместе с ним, боролся за его душу. Но свободу решения вопроса оставлял за ним, чтобы тот не остался незрелым, зависящим только от своего духовного отца.

"В деле веры нет авторитета, — писал К. Аксаков, — его нет для свободы духа. Сам Христос для меня не авторитет, потому что Он для меня Истина. Заметьте, Христос говорит ученикам: "Если Я не уйду от вас, Дух истины не придет к вам". Я понимаю это так. Вы будете верить в Меня, как в Начальника, как в авторитет, а не как в Истину. Так же объясняется замечательное искушение Исаакия Печерского. К нему приходит Христос в славе с ангелами и говорит: "Исаакий, пляши". Как же не послушать Христа? Исаакий стал плясать и поражен был немотой и ослеплением. Это было искушение. В чем же вина Исаакия? Он ведь послушался Христа. Но в том-то и вина, что он на Христа взглянул как на Начальника, как на Авторитет, а не как на Истину. Отнесся по-здешнему, земному, обычно, как командиру послушался, не рассуждая, отказался от свободы. А если бы он рассудил, если бы на Христа смотрел как на Истину, то он бы в ошибку не впал, и увидел бы сейчас, что это не Христос..."

О. Серафим был склонен воспитывать не словом, а жизнью своей, опытно зная, как легко произносить слова о любви, но как трудно пребывать в ней.

Он вспоминал, как однажды подготовил по всем академическим правилам свою первую проповедь, получил резолюцию "произнести в храме". И произнес... Потом у него никогда таких проповедей не было. Он не мог говорить от книг, от ума, а только в Духе, сердцем. Его проповедь была живая, нужная как дыхание, и потому она касалась сердец слушавших. Я не представляю о. Серафима за книгой. Мне казалось, что она ему, как и Марии Египетской совершенно не нужна. Он вел жизнь настолько чистую, что его сердце, по слову Иоанна Златоуста, "было исписано Духом". Он знал Бога всем своим существом, отдал Ему всего себя, говорил с Ним и о Нем из глубины души.

"Его божественный голос проникал в человеческие души, — сказал однажды в проповеди о Христе батюшка, — потрясал умы и влек к Нему сердца людей.

Они отзывались на этот голос, шли ко Христу, несли к Нему свое горе, несчастье, скорби, страдания и болезни.

Любовь, которая сияла на пречистом лике Христа, горела в Его очах — любовь, которая исходила при всяком дыхании Его. Эта божественная любовь согревала всех приходящих к Нему, проникала в сердце, вносила покой в душу. И забывая обо всем, эти люди обретали мир и покой".

Простыми словами он рассказывал о жизни Спасителя, люди боялись пропустить хотя бы одно слово, потому что не только верили слышанному, но видели воплощение слов Иисуса Христа в жизни батюшки.

Это был живой голос свидетеля любви, голос сострадания ближнему, а не безлюбый голос проповедника, говорящего правильные слова, но не берущего на себя ответственности за них. "Вода и уксус имеют один цвет, — говорили святые отцы, — но гортань различает их".

В проповедях батюшки не было никакого привычного церковного красноречия, притворных "возлюбленные братья и сестры", что есть голос личины, голос небытия. Они были очень личными, наполненными любовью. Каждым словом он жил. Только тот, кто есть, может дерзать обратиться к Сущему.

Поэтому, по слову святителя Григория Богослова, "он нуждался лишь в немногих словах, потому что достаточно было самой жизни его для назидания". Проповедь о. Серафима была "не в убедительных словах человеческой мудрости, но в явлении духа и силы" (1 Кор 2: 4).

Эту тайну Любви Божией, которая учит без слов, познало сердце старца, и через него все приходящие люди приобщались к Ней. Она открылась архимандриту Зинону, духовно чуткому к тому, что происходило в глубине души старца, ставшего его духовным отцом еще до монашеского пострига. "Я познакомился с отцом Серафимом в 1975 году накануне своего поступления в монастырь. Встреча с ним для меня была очень важным событием, потому что я увидел человека совершенно необычного. Я собирался поступать в монастырь, просил его благословения. Он сделал это с радостью. Так завязалось наше знакомство и продолжалось вплоть до его смерти. Потом, уже живя в монастыре, я к нему ездил в течение семи лет.

Мне всегда вспоминается эпизод из жизни Антония Великого. К авве приходили трое монахов, двое о чем-нибудь спрашивали, а третий все время молчал. Антоний, наконец, у него решил узнать, почему он ни о чем не спрашивал. Тот ему ответил: "А мне достаточно на тебя смотреть". Так было и со мной. Почти никаких вопросов я о. Серафиму не задавал. Он всегда приглашал меня к службам, которые совершались у него в келье, и к обеденному столу; там были разные люди, задавали разные вопросы. Я слушал его ответы, наблюдал за ним и для меня этого было достаточно. Я не слышал никаких сногсшибательных ответов, не видел каких-нибудь чудес. (Как-то я подарил своей крестной матери Анастасии Ивановне Цветаевой одну из лучших фотографий о. Серафима, сделанную Владимиром Пархоменко, тогда еще малоизвестную. Взглянув на нее, она сразу же приняла в сердце старца, он стал ей духовно родным своим страданием и любовию, которые она увидела в его лице. Эта фотография всегда находилась в ее рукописном молитвослове, а в Доме творчества писателей в Переделкино, куда Анастасия Ивановна иногда уединялась для работы, я увидел это фото на ее письменном столе. В жизни они не встретились, Анастасии Ивановне оказалось достаточно смотреть на образ старца).

Я видел ту тихую святость, которая, кажется, и есть самая истинная. Я никогда не слышал, ни одного раза, чтобы он кого-нибудь осудил или о ком-нибудь пренебрежительно отозвался, хотя он видел всяких людей и много натерпелся от них. К нему приезжали разные люди, которые после выхода из его кельи друг на друга иногда не хотели смотреть. Но он относился ко всем с одинаковой любовью, всех умел объединять, они рядом с ним становились едиными. Это тоже одно из свойств святости.

Апостол Павел говорит, что для чистого все чисто, и если человек видит в других какие-то пороки, это обличает только его собственную нечистоту. И самое важное, что я открыл (это заметил еще старец Силуан Афонский): все святые похожи на Христа. Христа я представляю себе именно таким — кротким, тихим, жалостливым, участливым ко всем.

Христос в каждые эпохи открывается какими-то Своими новыми гранями. Человека конца ХХ века вдохновить, привлечь к себе может только Христос кроткий и любвеобильный, а не праведный и грозный Судья, хотя Он таковым и остается.

Вспоминая отца Серафима, убежден, что лучшая форма проповеди в наше время — это когда вы видите человека, который своей жизнью воплотил идеал Евангелия. Для меня это было откровением: он нес в себе образ Христа. Христа я себе другим представить не могу. Не по плоти, конечно.

Я знал очень многих священнослужителей, благочестивых, честных, но о. Серафим — святой. Это — тайна. Объяснить ее, как и всякую тайну, невозможно. Да и самая духовная жизнь есть тайна. Отношения человека с Богом настолько личные, что желание передать их другому словами всегда обречено на неудачу".

Проповедь собственной жизнью исключала морализаторство, натаскивание, властвование, командование. Она давала каждому свободу выбора, вдохновение для внутреннего роста.

Нам порою кажется, что познать свои грехи можно только постоянной мыслью о них. Некоторых это доводит до уныния и отчаяния. Но святые умели познавать свою греховность видением святости Божией.

Авва Зосима, встретив Марию Египетскую в глубине пустыни, увидел себя лучше, чем за многие годы монастырской жизни. "Если бы возможно мне было, — говорил он святой, — непрестанно ходить за тобой, чтобы лицезреть твою святость".

Почему так притягивал к себе о. Серафим всех людей? Он открывал им то, что в них было сокрыто, — нетленную красоту.

"Святой влечет к себе и согревает, — писал протоиерей Сергий Булгаков, — и наполняет, и спасает, и зовет — к подвигу, как журавли из выси небесной зовут нас к себе в высь, говорят и нам, что у нас в душе есть крылья.

Не знаем мы сами, что мы имеем от Бога, и вдруг святой — душой своей — являет нашу собственную силу и нашу собственную красоту чрез всю нашу немощь. И душа, рванувшись, поднимается в небесную высь и купается в свете и воздухе".

Духовную красоту, Любовь, невозможно видеть безучастно. "Душа наша воспламеняется любовью и в ней сама уподобляется этой красоте, светит ее светом. Так, словно свеча от свечи, загорается любовь и светит святость в душах".

В большой любви не нужны слова, люди общаются сердцами, в молчании. Так умел говорить с ближними о. Серафим.

"Однажды, еще в студенческие годы, — вспоминал его внук Димитрий, — я собирался уезжать на учебу и зашел к дедушке за наставлением и благословением на дорогу. Он отдыхал. Вслед за мной вошел архиепископ Соликамский Николай, старый друг дедушки. Они были почти ровесники. Дедушка начал подниматься навстречу владыке, но тот попросил его не вставать, и мы сели на стулья. Так мы вдвоем и сидели минут двадцать. Потом дедушка сказал мне: "Ты пока собирайся, а мы с владыкой побеседуем. Потом зайдешь". Я подождал за дверью минут десять, но не слыша никакого разговора, снова вошел. Владыка Николай сидел с закрытыми глазами. Дедушка, казалось, спал. Но только я вошел, владыка встал и говорит: "Вы, Ваше преподобие, пока проводите внука, а то он торопится (я действительно торопился), я потом зайду, мы еще побеседуем".

Я был очень удивлен этой неземной беседой. За тридцать минут они не сказали друг другу пяти слов".

Благодать научила их такому общению — непрерывному молчанию. Они радовались лицезрению друг друга и разговаривали сердцами.

Когда батюшка в 1980 году заболел, владыка Николай, его духовный сын, несмотря на преклонный возраст и болезни (ему было 87 лет) приехал в Ракитное и жил у о. Серафима две недели. "Теперь я за вами буду смотреть", — сказал он.

О. Серафим дарил людям свою любовь и вместе с ней способность меняться, силу возрастать духовно. Она вела духовное чадо прямо ко Христу. О. Серафим никого не приводил к себе, а горел желанием уподобить всякого Христу. "Окрылить душу, вырвать ее из мира и отдать Богу, сохранить то, что по образу, если оно цело, поддержать — если под угрозой, восстановить — если повреждено, вселить Христа в сердце при помощи Духа, и, короче говоря, сделать того, кто принадлежит к высшему чину, богом и достойным высшего блаженства", — вот цель служения пастыря Божьего по слову Григория Богослова.

Люди видели в о. Серафиме такого пастыря, которому можно верить безусловно, ибо в нем жил Дух Святой. Они вслушивались в каждое его слово, даже в тон голоса, всматривались во все его движения. В нем все было чисто и свято.

"Хотелось слушать любое его слово, — вспоминает иеромонах Сергий (Рыбко), — ловить каждое его движение, готов был исполнить все, что он скажет, пойти за ним, куда он позовет".

Люди, увидев его, встретив его любящий и внимательный взгляд, проникавший в самую душу, излучавший тихую радость и покой, падали на колени, плакали, а он радовался этим слезам как знаку начавшегося пробуждения их душ. Батюшка, разумеется, не относил этого поклонения к себе, зная, что Дух Святой действует через него. Он всегда оставался скромным и незаметным человеком. Физическая немощь о. Серафима только сильнее выявляла действие Святого Духа в нем.

О. Серафим благоговел перед человеком, независимо от его греховности или святости. В каждом он видел образ Божий и хотел помочь другому увидеть его в себе. Если мы не увидим образа Божия в человеке, то не можем считать себя истинными христианами. Благоговение было у о. Серафима и ко всему живому, к каждой былинке. "После дождя в храм шли всегда очень медленно, — вспоминает внук Димитрий. — Нужно было обойти всех червячков, жучков, паучков. Дедушка шел впереди и внимательно следил, чтобы никто не наступил на них".

Он с трепетом наблюдал, что совершал Дух Святой в людях, когда они начинали приближаться к Богу и помогал им на этом пути. О. Серафим воспитывал своих чад в духовной свободе, в царственной свободе чад Божиих. Он показывал им своим примером, что их жизнь не зависит ни от земных правителей, ни от патриарха, ни от архиерея, ни от священника, ни от матери и отца, братьев и сестер, а только от Бога. Пред Богом мы все дети, творим одну молитву "Отче наш".

Возрастание в святости, к которой каждый из нас призван, о. Серафим считал самым главным. Как духовник многих чад он стремился помочь им становиться совершенными, святыми, святыми Церкви Христовой, которую он называл "нашей чадолюбивой Матерью". "Славьте же Христа все, — говорил он в проповеди, — славьте Его в домах ваших, славьте Его в семействах ваших, славьте Его во всей жизни вашей".

Он хотел, чтобы они не теряли достоинства святых, не думали, что святой — абсолютно безгрешный человек, до которого "нам, грешным, далеко". О. Серафим глубоко почитал святых, но не преувеличивал этого почитания, оставаясь верным Христу.

"Сейчас культ святых в Церкви, — говорил о. Зинон, — иногда принимает даже недолжные формы, потому что у нас почитают святых в первую очередь по той причине, что они за нас молятся, о нас ходатайствуют. Люди забывают, что главным и единственным Первосвященником и Ходатаем Нового Завета является Сам Христос.

Культ святых как бы заслоняет это служение Христа как Великого Ходатая, и большей частью от святых, которых канонизируют в последнее время, в первую очередь требуют, чтобы их житие было исполнено всевозможных чудес. Даже в жития тех новомучеников среди епископов, которые засвидетельствовали верность Христу и сложили свои жизни в лагерях, всячески пытаются втиснуть какие-нибудь чудеса.

К этому нужно относиться очень осторожно. В наше время процветает жажда всевозможных чудес, появилась масса всяких экстрасенсов, магов, знахарей, заговорщиков. Это — чисто языческий, нездоровый интерес ко всему мистическому. Его нужно всячески пресекать той здоровой мистикой, которая имеется в Церкви. Мистика в христианстве совершенно иного порядка и не той природы, что в язычестве".

Возрастание в святости совершается постепенно. В духовной жизни не должно быть рывков. Об этом о. Серафим напоминал тем, кто горячился, стремился к высшему раньше времени. "Приносили ко мне постников, — вспоминал он, — приходилось отпаивать их с чайной ложечки". Приезжала к батюшке одна семья из Запорожья, глава которой был грузчиком. Из аскетической ревности он в первую неделю Великого поста вообще ничего не ел и потом, естественно, заболел. "Как же так, — говорил о. Серафим, — работает грузчиком и ничего не ест". Он любил повторять, что высшая добродетель — не пост, не подвиг, а рассудительность. Демоны возможное препятствуют нам делать, — говорили святые отцы, — а к невозможному принуждают. Он просил беречь свое здоровье, не брать на себя того, что непосильно, часто повторял: "Здоровье нужно нам для молитвы". Наше дело молиться, трудиться, исполнять заповеди Божии, чтобы приготовить место в сердце Духу Святому, а все остальное зависит от Господа.

"Отец Серафим, — вспоминает о. Зинон, — бережно относился ко всему церковному наследию. Он говорил, что "все, что приняла и облобызала Церковь для нас, должно быть святым и обязательным".

Но при всем таком своем благоговейном отношении он всегда умел, как и оптинские старцы, творчески руководствоваться этими установками, поэтому, когда дело касалось отдельных людей, конкретных ситуаций, то он иногда мог поступить вопреки каноническим определениям Вселенских соборов. Не потому, что легко и пренебрежительно к ним относился, а потому, что помнил, что не человек для канонов, а каноны для человека.

Я помню, как он несколько раз возмущался, когда некоторые священнослужители налагали епитимью многодневного поста — целую неделю человеку не разрешали есть, отлучали от причастия на продолжительное время. Наши каноны это предусматривают. Там и сроки встречаются страшные (например, двадцать лет), но применять их нужно с рассуждением".

"Какое благо выше всего — прилепляться ко Господу и пребывать непрестанно в соединении с Ним", — пишет преп. Иоанн Лествичник.

О. Серафим так и жил перед Тем, в Ком была вся его жизнь. Он имел навык и потребность в непрестанной молитве, весь был благодарение и хвала Богу. "Утром дедушка, — вспоминает внук Димитрий, — выходя из кельи, громко пел: "Слава в вышних Богу и на земли мир". Это он так меня будил". Казалось, что молитва покаяния была ему не нужна.

Оставшись в миру и живя в гуще народа, о. Серафим стяжал дух молитвы. "Это был святой отец, — говорил о нем архимандрит Трифон (Новиков), — о каких написано в древних Патериках".

Когда я впервые увидел о. Серафима, у меня было впечатление, что он только что вышел из египетской пустыни, где жил с великими духовными мужами, такими, как Антоний Великий, познавая тайны вечной жизни. Казалось, его место только там, в мире библейской тишины, там, где ничто не нарушало его глубокого созерцания Бога. У него был вид безмолвника, анахорета, посвятившего себя полностью молитве. От него исходил мир и покой.

Он брал тебя в этот покой, когда благословлял, произнося едва слышно и очень медленно, как дуновение тихого ветра: "Б-о-г бла-го-сло-ви-т". Ты выходил в этот момент из времени и погружался в вечность, в покой Господа. Для меня это была встреча с реальностями уже не материального мира, а с душой, ставшей светом.

С Богом у о. Серафима были личные отношения, поэтому когда он молился, верилось, что Господь его слышит и старец чувствует Его, как живого, обращается к Нему с такой естественной интонацией, какая бывает в непосредственной беседе с близкими. Он так был поглощен беседой с Богом, что казался уже не молящимся человеком, а живой молитвой.

"Во время молитвы, — вспоминает насельница Пюхтицкого монастыря Ольга Удальцова, — он стоял, и тело его было совершенно неподвижно. Такое впечатление, что старец как бы покинул его. Лицо, обычно бледное, пламенело".

Достигнув вершины внутреннего сокровенного делания, созерцательной молитвы, о. Серафим не оставлял повседневного правила и всегда с большим желанием молился со всеми чадами и в келье, и в храме. Он не мог уйти от них, запереться в своей келье, как в пустыне, и пребывать там в изумлении перед Богом.

"Аскетизм, — писала мать Мария (Скобцова), — ставящий в центр всего свою собственную душу, спасающий ее, отгораживающий ее от мира, в пределе своем упирающийся в духовный эгоцентризм, в боязнь растратить себя, расточить хотя бы даже и в любви, — это не есть христианский аскетизм".

О. Серафим умел сочетать созерцательную жизнь с деятельной, с жизнью людей, нуждающихся в его помощи. Он имел молитву сострадания о всем мире. Все люди вошли в его жизнь, вместились в его сердце, память о них была у старца живая и ежедневная. "Спаси, Господи, за кого некому помолиться, спаси и тех, кто не хочет Тебе молиться".

Молитва о. Серафима, искренняя и сердечная, имела сильное действие, была чудотворна. "Однажды ехали в автобусе на железнодорожную станцию, — пишет внук Димитрий, — один крепко выпивший пассажир начал громко ругать священнослужителей, видимо, хотел вывести дедушку из молитвенного состояния. Но старался он напрасно. Дедушка молился, не замечая обидчика и жестом остановил меня, когда я собирался прекратить безобразие. Вдруг тот человек замолчал, побледнел, начал задыхаться. Потом упал на пол и лежал тихо, пока не приехали на станцию". Когда о. Серафим с молитвой выходил из дома и направлялся в храм на службу, люди, еще не видя его, начинали волноваться, бесноватые кричать.

Нелегко было найти о. Серафиму равновесие между временем, отведенным на молитву, и долгими часами приема посетителей, часами выслушивания их. Но оно было найдено. Старец начинал свой день с келейного богослужения, на которое допускались и некоторые приезжие. Однако маленькая келья не могла вместить всех желающих разделить молитвенное общение со старцем. В этом намоленном месте тебя обнимала тишина Богоприсутствия.

Молитва о. Серафима, глубокая и сильная, преображала всех находящихся рядом с ним, они чувствовали себя духовно обновленными.

Вот обычный день старца, когда не было службы в храме.

4:00 — подъем, келейная молитва до 7:00

7:00-9:00 — общая молитва

9:00-10:00 — завтрак

10:00-12:00 — отдых

12:00-13:00, иногда до 15:00 — прием болящих

13:00-16:00 — келейная дневная молитва

16:00-17:00 — обед

17:00-19:00 — отдых

19:00-21:00 — беседы с прихожанами

21:00-22:00 — ужин

22:00-23:00 — отдых

23:00-1:00 — вечерние молитвы

1:00-4:00 — ночной сон.

В богослужебный день после келейной молитвы о. Серафим вместе со всеми людьми с 6 до 15:00 молился в храме, затем до 17:00 — были обед и отдых, до 20:00 снова молитва в храме, потом ужин и вечернее правило.

Когда батюшка сильно переутомлялся, то ложился ненадолго на кровать, не снимая сапог. Подремлет пятнадцать-двадцать минут и — на молитву. Часто так и спал, не снимая сапог. Батюшка не исполнял молитву как долг, она была для него внутренней потребностью.

"Он сидит в садике в кресле, — вспоминает внук Димитрий, — цветут яблони, акации, аромат в саду. Смотрю на дедушку, вроде бы спит. На лице никаких признаков жизни, весь белый, опускаю глаза и вижу, что четки в его руках движутся. Я все еще в оцепенении, притронулся к его руке, а он открыл глаза и, как ни в чем не бывало, говорит: "Хорошо как в саду". И заплакал".

Будучи в лагере, в ссылке, о. Серафим всегда усердно молился, этого требовало его сердце. Отсутствие богослужебных книг не было помехой: память его полностью воспроизводила дневной круг богослужения. Когда он болел, читал целые главы из Евангелия наизусть.

Ракитное при отце Серафиме — это, можно сказать, был маленький монастырь, где службы совершались строго по уставу. Недопустимым, например, здесь было служение утрени вечером. Она всегда совершалась в положенное время — утром. Тем самым не искажался дух и смысл ее таинственных молитв: "Духом внутри меня я устремляюсь к Тебе, Боже, с раннего утра, ибо суды Твои совершаются на земле...", "Боже и Отче Господа нашего Иисуса Христа, поднявший нас с лож наших и собравший нас в час молитвы! Даруй нам благодать при отверзении уст наших...". Молитва становилась жизнью, а не обязанностью. Странно потом было для тех, кто вкусил сладость такой молитвы, видеть у себя на приходах совсем иную службу...

О. Серафим понимал, что литургической молитвой надо жить, разуметь ее, только тогда возникнет полнота единения с Богом и с ближними, только тогда все будут участниками Евхаристии.

Евхаристию о. Серафим совершал с особенным духовным благоговением, и это неизменно ощущали все молящиеся в храме.

Дух соборной молитвы всегда присутствовал в богослужениях, совершавшихся о. Серафимом в Никольском храме. Здесь ничто не нарушало общую молитву, наоборот, было все, чтобы она состоялась. Пели как могли, иногда ошибались, но все исполнялось с вдохновением.

С внутренним трепетом и вниманием все участвовали в богослужении, что создавало, несмотря на переполненный молящимися храм, глубокую тишину, позволявшую о. Серафиму, очень слабому физически, никогда не повышать тихого голоса. Когда о. Серафим произносил молитвы, казалось, что слышишь не слова, а ощущаешь тихое веяние Святого Духа. Это была действительно молитва Духа.

"Со всей теплотой, каким-то неземным дыханием души, со многими слезами творил он о всех горячую молитву к Богу, — вспоминает архиепископ Владимирский и Суздальский Евлогий (Смирнов). — Я услышал такое чтение Евангелия, которое долго еще звучало в моей душе. Читал он всем сердцем, от глубины всего своего существа".

Во время богослужения о. Серафим никогда не спешил, все делал очень тщательно, потому что всегда был настроен на тихую беседу с Богом. Он рассказывал, как в молодости его потрясла и умилила служба в одном храме. Служили Евхаристию старенькие священник и дьячок, кроме них никого в храме не было. Дьячок своим дребезжащим голоском уже спел Херувимскую, но батюшка из алтаря почему-то не выходил. Он ждал. Потом приоткрыл дьяконскую дверь, чтобы увидеть, что происходит в алтаре. Батюшка стоял у Престола и плакал: "Пой еще, пой", — говорит дьячку. Дьякон снова запел Херувимскую...

"Он всегда внимательно относился к церковному уставу, — вспоминает архимандрит Зинон. — Старался не только не сокращать богослужение, а делать некоторые прибавления. Например, в изобразительные вводил сугубую ектенью о здравии и об упокоении". О. Серафим понимал, что устав существует для пользы, а не для рабства.

По окончании службы в храме, люди, светлые и радостные, не спешили уходить, поздравляли друг друга со Святым причащением, знакомились, беседовали. Царил пасхальный Дух. Пели, постепенно расходились. Кто-то попадал на трапезу к батюшке, остальные шли по домам, где их принимали на ночлег. Такие трапезы были отзвуком "вечери любви" первых христиан.

Все это совершалось вопреки запретам властей, не разрешавшим о. Серафиму принимать людей. Согласно их распоряжениям, после окончания богослужения все должны были выходить за ограду храма, а службы можно было проводить только в субботу, воскресенье и в праздники.

Трапеза у батюшки устраивалась в его доме, в той же комнате, где он совершал свое молитвенное правило. Это была братчина, трапеза в складчину: паломники привозили и приносили еду.

Она совершалась в несколько смен, потому что прибывали всё новые люди. За столом не только вкушали, но и беседовали о церковных делах, о духовной жизни. О. Серафим внимательно слушал, сам говорил мало, вступал в разговор, когда нужно было что-то уточнить, дополнить, но никогда не перебивал говорящего. О себе рассказывал мало, любил вспоминать свою учебу в Московской духовной академии. Батюшка иногда повторялся ради новых слушателей, что не всегда нравилось м. Иоасафе: "Вы это уже говорили", — вдруг заметит ему она с раздражением. Батюшка кротко переносил эти упреки.

"Из его уст не исходило никакого пустого слова, — вспоминает архимандрит Кирилл (Павлов), — не произносилось шуток, и в нем не было лести. Все его слова были наполнены смыслом. Я не заметил и тени неудовольствия или раздражительности в его голосе,он никого не осудил, не выразил какого-либо негодования, был кроток, скромен и смирен. Что меня больше всего поразило и запомнилось — это его неподдельная любовь, исходящая из глубины его сердца, одинаковая ко всем. В присутствии батюшки все умиротворялось. Да, этот человек был наполнен Божией любовью".

Во время трапезы о. Серафим потчевал всех — сам же едва притрагивался к еде. "Сядем за стол, — вспоминает староста Екатерина, — всего богато, а о. Серафим немного поест и уже не хочет". Насытившись духовной пищей, он мало заботился о телесной. Наслаждением для него была не еда, а духовное общение во время трапезы. "В его присутствии можно было пребывать часами без утомления и усталости от разговора" (архиеп. Евлогий).

Когда общение с кем-либо теряло духовный смысл, собеседник начинал кого-нибудь осуждать, о. Серафим выключался из разговора. К нему приезжал часто молодой священник, служивший где-то в верхах, и начинал рассказывать о "мелочах архиерейской жизни". Батюшка вставал из-за стола и уходил к себе в келью. Потом священник приходил к нему и, сидя на корточках у кровати, наклонившись к уху батюшки, продолжал свои рассказы... а тот засыпал.

О. Серафим видел тех, о ком ему рассказывали, совершенно иначе. Кто на кого, кто с кем, кто против, — все это его совершенно не интересовало, потому что он любил всех людей, несмотря на их немощи и падения.

За семь лет до своей последней кончины о. Серафим умер во время богослужения в храме. Это был не первый его уход, он неоднократно умирал и возвращался к жизни (В 1933 году, по рассказу старшей дочери батюшки, Нины, во время отпевания супруги о. Димитрий лишился чувств, дыхание его прекратилось. Его отнесли в дом и в суете забыли. Уехали на кладбище. Вскоре он тоже появился там).

Случилось это, как мне рассказывал сотаинник батюшки диакон Иоанн (Бузов), ныне насельник Курско-Коренной обители иеросхимонах Иоанн, на Страстной седмице, кажется, во время вечернего богослужения. Батюшка предельно ослаб, и вдруг дыхание его прекратилось. Раздался вопль молящихся. Душа же о. Серафима в это время лицом к лицу предстояла перед Господом, и ей не хотелось расстаться с Ним. Но он услышал кроткий голос:

— Ты видишь этих людей, слышишь их вопли? Вернись к ним. Ты им нужен.

О. Серафим еще семь лет после этого служил людям.

"Великим постом навестите меня", — сказал батюшка мне после исповеди у него в январе 1982 года. Вскоре пришло известие о его болезни. О. Серафим все более и более ослабевал.

Получив благословение и напутствие митрополита Леонида, я поспешил в Ракитное. Шла третья неделя Великого Поста.

С трепетом я вошел в родную мне маленькую келью батюшки, внимая ее неслыханной тишине. Слева на аскетическом ложе лежал как всегда в подряснике, в сапогах, погруженный в одному ему ведомую глубину, отец Серафим. На его бледном лице я увидел печать физического угасания, но глаза его тихо светились, в них была неизменная любовь. Все говорило о переходе его в вечность.

Он попытался подняться и сесть на постели, но я попросил его ради его покоя не вставать. Беседа наша была тихой и светлой. Батюшка не говорил ни слова о своей болезни, его интересовали мы, наша жизнь. Он радовался моему монашескому постригу, который только что совершил владыка Леонид. (Мне хотелось, чтобы батюшка, будучи моим духовным отцом, постриг меня, но этот вопрос он не мог решить без благословения владыки Леонида, тот же пожелал постригать сам.

"Не смущайтесь, — говорил батюшка, когда я ему сказал о решении владыки еще в январской беседе, — вас будет постригать та же рука". Владыка Леонид, как уже говорилось, постриг в монашество о. Серафима, и после пострига их духовное общение стало еще более глубоким. Он радовался, что владыка-старец, как и его когда-то, принял меня под свой духовный покров. Имя Мелетия, архиепископа Харьковского, которого благоговейно почитал о. Серафим, несмотря на пожелание батюшки, мне не было дано. Владыка Леонид при постриге в миру в то трудное для Церкви время обычно оставлял иноку прежнее его имя, меняя только день Ангела.)

Начинающийся уход батюшки от нас еще острее почувствовался, когда мы за трапезой увидели его место пустым. Вечером я попросил иподиакона Игоря, моего спутника из Риги, помолиться со мною о здравии батюшки. На другой день мы пришли на трапезу и к нашей радости увидели батюшку на своем месте.

Поразительным было то, что он выглядел таким же, как прежде — тихим и кротким, излучающим свет и покой, без малейших следов болезненности на лице. Сердце благодарило Господа за этот дар. Но на следующий день, день нашего отъезда, он вновь слег. Вопреки своей немощи он принял нас. Игорь удостоился получасовой беседы. Хотелось услышать последнее напутствие, последнее его слово, но я не дерзал просить о нем. Батюшка сам сказал его: "Храните устав" (Позже я прочел у архимандрита Серафима (Батюгова): "Вне устава — когти дьявола").

Последнее целование. Я не мог уходить из кельи, повернувшись спиной. Смотрел на батюшку и постепенно удалялся... До встречи в вечности.

26 марта архиепископ Курский и Белгородский Хризостом в сослужении духовенства соборовал о. Серафима. До последнего дня он причащался Святых Христовых Таин, пребывая в ясном рассудке и неустанно молясь. Казалось, в последние дни своей земной жизни он должен был думать прежде всего о своей душе, о таинстве ее рождения в вечную жизнь. Но матушка Иоасафа слышит, как батюшка, находясь в забытьи с закрытыми глазами, к кому-то обращается с настойчивой просьбой: "Накормите их, накормите".

Он вступил в таинственное общение с теми, кому хочет поручить свою заботу о ближних. Матушка Иоасафа понимает, что не с окружающими беседует батюшка. Любящая душа о. Серафима не может оторваться от ближних, тех, кого он всегда любил и будет любить. Ничто не может разлучить его с ними.

Наступила Страстная седмица. Физические страдания батюшки усилились, но он терпел их кротко, помня сердцем своим страдания и муки Иисуса Христа. Зная, что после мучительного перехода душа увидит Свет.

Об этом Свете уже возвестило и ликующее пение "Христос Воскресе" участников начавшегося пасхального крестного хода. Он приближался к домику батюшки, расположенному рядом с храмом. О. Серафим возможно уже не слышал этого пения, но оно присутствовало в его келье. Так дано было ему Господом последнее утешение — еще раз приобщиться к земной Пасхе.

На второй день Светлого Христова Воскресения, 19 апреля 1982 года, вечером, в 17 часов 15 минут под пение в храме "Христос Воскресе" душа о. Серафима разлучилась с телом. Его земная жизнь завершилась Воскресением, Пасхой. Великое таинство перехода в вечную жизнь свершилось. "Он просил у тебя жизни" (Пс 20: 5), и Ты дал ему ее, жизнь вечную. Начались непрерывные службы у гроба почившего.

Господь привел к смертному одру батюшки сотни людей (в церковной ограде, возле кухни в большую кучу были сложены их вещи).

Однако из-за препятствий, чинимых властями, многие не смогли проститься с батюшкой: были отменены рейсовые пассажирские автобусы на Ракитное, на поезда московского направления из Краснодара и Кавказа не продавали билетов до Белгорода. В толпе у билетной кассы кто-то объяснял причину недоумевающим: "Говорят, в Белгороде умер какой-то святой".

Разбушевавшийся ветер подталкивал собравшихся к прощальному месту. Дно могилы прихожане выложили дубовыми досками, а стены обложили кирпичом. "Словно подземная келья", — заметил кто-то. Среди провожающих были "блюстители порядка" в штатском. Остерегаясь их, некий фотограф влез на крышу сарая и оттуда незаметно бросал заснятые пленки жене. Осторожность была не напрасной: у всех оставшихся внизу фотопленки были изъяты и засвечены. Перед погребением владыке Хризостому, отпевавшему о. Серафима, передали распоряжение властей: гроб с телом покойного не обносить вокруг храма. Владыка ответил: "Передайте им, что я сам знаю, как нужно совершать погребение".

По желанию о. Серафима его похоронили у алтаря с северной стороны, вблизи его кельи. В алтарной нише незадолго до его кончины был написан образ преподобного Серафима Саровского.

Безмерную утрату ощутили духовные чада батюшки. Вместе с тем они чувствовали его реальное присутствие, зная, что в Боге нет разлуки.

"Смерть дедушки я не воспринял, — пишет внук Димитрий, — и постоянно чувствую его присутствие. Он никуда не исчез. Другие поумирали, и вроде бы их и не было никогда, а дедушка всегда со мной".

То же выразил многолетний любимый алтарник о. Серафима Николай Ефимов из Москвы. На мое предложение написать воспоминания о батюшке, он ответил так: "У меня все время в мыслях Ваше предложение. Попытаюсь сформулировать, почему я этого не сделал до сих пор и не могу сделать сейчас. Основная причина такова: я постоянно живу с мыслью об о. Серафиме как о живом. Поэтому всякие записанные мною воспоминания вызывают диссонанс в моем этом к нему отношении. Воспоминания предполагают, что событие ушло в прошлое. Для меня же это все подчас реальнее и современнее чем то, что окружает меня в настоящий момент. Я живу этими воспоминаниями, они пульсируют во мне постоянно, находятся в кипящем состоянии, поэтому записать их на бумагу не представляется возможным".

Он жив, любит нас, молится за нас и помогает нам, ибо "любовь, — по слову преподобного Силуана, — не может забыть".

Для о. Серафима смерти не было и нет: он никогда не разлучался с Богом.

По-прежнему приезжают в Ракитное в Никольский храм его духовные чада, чтобы в таинстве общения с ним на его могилке напитаться духом любви и вернуться в нашу пустыню жизни, сердцем которой он был, есть и будет.

1 декабря 1998 г.