Вполне понять развитие российской милитаристской пропаганды можно, если учесть, что с приходом свободы слова и падением железного занавеса в России стали узнавать о преступлениях, творившихся солдатами-победителями в Германии весной 1945 года. Конечно, в самом 1945 году об этом было известно, хотя и в очень застенчивой форме об этом и в газетах писали (14 апреля 1945 года в «Правде» была статья, приказывающая сдерживать порывы мщения), но быстро было отправлено в закрытый сегмент памяти. Льва Копелева, в 1945 году защищавшего немцев, отправили в концлагерь. Всю вину стали валить на солдат, пытаясь обелить командование, хотя идея мести немцам была постоянным мотивом пропаганды во время войны.
В 2000-е годы об этих преступлениях стали выходить книги на Западе. Эти книги можно было отмести как клеветнические, но появились и воспоминания об этом самих солдат. Впрочем, их отметали в лучших советских традициях:
«Автор легко экстраполирует свой личный опыт или опыт рассказывавших ему людей на всю Красную армию, советский народ и страну в целом. Очень многие оценочные суждения Николая Никулина опираются не на систему фактов, а на единичные частные случаи» (Алексей Пекарш, Григорий Пернавский, 2015).
Единичные случаи... Вопрос оказывается в том, были изнасилования массовым явлением или нет. Если не массовым, то и нет проблемы. Это даже не мораль готтентота. Это антимораль. Другие оправдания (в русской википедии 2018 года): это была мщение за зверства нацистов, а американские солдаты тоже имели много половых контактов с немками.
Леонид Рабичев «Война всё спишет», издано впервые в 2008 году:
«1 февраля город Хайльсберг был взят нашей армией с ходу. ...
В костел загоняют около двухсот пятидесяти женщин и девочек, но уже минут через сорок к костелу подъезжают несколько танков. Танкисты отжимают, оттесняют от входа моих автоматчиков, врываются в храм, сбивают с ног и начинают насиловать женщин.
Я ничего не могу сделать. Молодая немка ищет у меня защиты, другая опускается на колени.
— Герр лейтенант, герр лейтенант!
Надеясь на что-то, окружили меня. Все что-то говорят.
А уже весть проносится по городу, и уже выстроилась очередь, и опять этот проклятый гогот, и очередь, и мои солдаты.
— Назад, … вашу мать! — ору я и не знаю, куда девать себя и как защитить валяющихся около моих ног, а трагедия стремительно разрастается.
Стоны умирающих женщин. И вот уже по лестнице (зачем? почему?) тащат наверх, на площадку окровавленных, полуобнаженных, потерявших сознание и через выбитые окна сбрасывают на каменные плиты мостовой».
Это объясняет, почему победители молчали о войне в тряпочку. Стыдно было.
Григорий Померанц:
«Я не знаю, что было решающим толчком к погрому, которым завершилась война: нервная разрядка после сыгранной трагической роли? Анархический дух народа? Военная пропаганда?
По дороге на Берлин
Вьется серый пух перин...
Это не Эренбург, на которого потом посыпались шишки, это Твардовский. Стихи, напечатанные во фронтовой газете, когда славяне жгли и громили пустые немецкие города. Ветер перекатывал тогда волны пуха (в моей памяти он белый, а не серый), и этот белый пух окутал победу сверху донизу. Пух — знак погрома, знак вольной волюшки, которая кружит, насилует, жжет... Убей немца. Мсти. Ты воин-мститель. Переведите это с литературного языка на матерный (на котором говорила и думала вся армия). И совершенно логично прозвучат слова парторга 405-го в балке Тонкой: «Ну ничего, дойдем до Берлина, мы немкам покажем!»
.. Почему-то особенно помню разговор с парторгом 405-го полка. Я вообще предпочитал иметь дело с комсоргами. Их только что назначили из солдат, и отношения складывались на равных. Но этот парторг все время держал комсорга при себе, как сына или младшего брата, и я привык к обоим. Ограниченность старшего была написана на его конопатом лице. Просто дубина. Месяца три спустя он не принял в партию минометчика, отец которого был раскулачен. Это в декабре 42-го, на фронте, когда на такие вещи обыкновенно плевали. У парня даже слезы выступили на глаза. И комсомольская организация осталась в дураках — она этого младшего сержанта (кажется, Гранатчикова) рекомендовала. Словом, дубина дубиной. Но какая-то в нем была простота и искренность.
Парторг никогда не отказывался давать мне материал, но в этот вечер он с трудом выдавливал из себя слова. Видно, чувствовал, не сознаваясь себе, что все это фальшь. ... Но надо было говорить о подвигах, и парторг выдавливал из себя подвиги. Потом человеческим голосом заговорил о другом: «Где теперь моя жена? Спит, наверное, с немцем...» Помолчал немного и прибавил: «Ну ничего, дойдем до Берлина — мы немкам покажем! Я был поражен (потому и запомнил). Какая тут логика? Почему мы, гуманисты, должны повторять фашистов? И почему это говорит парторг? Куда девался реальный гуманизм — логическая основа коммунизма? Все эти вопросы остались во мне невысказанными. Но я вспомнил их в 1945 году. Сам парторг, впрочем, до Берлина не дошел. И комсорг не дошел. Обоих убили 9 или 10 января 43-го».
Описанная Померанцем история многими российскими читателями воспримается как история о мести, и местью вообще оправдывают кошмар весны 1945 года. Только вот парторг не имел ни малейших оснований подозревать свою супругу в измене ему с немцем. Ни малейших! Очевидно, нечистая совесть подсказывала ему (Померанц деликатно охарактеризовал его как «бревно»), что жена его ненавидит и при случае отомстит хотя бы и с немцем переспав.
Это отличная иллюстрация к общему правилу: мстят не те, кого обидели. Обиженные не мстят. Они обычно просто горюют, и это нормально. К мести обиженных обычно усиленно подталкивает коллектив — как индусок к самосожжению усиленно подталкивала семья усопшего. Исключения крайне редки.
Милитаризм начинается с запрета мести как личной реакции, месть — за фиктивные обычно обиды, казусбелли проклятые — объявляется свойством коллектива. Это часть обесчеловечивания личности, и этому надо противостоять. Немок насиловали не те, у кого кого-то немцы изнасиловали — немок насиловали самые необиженные, те, кто и русских, и украинских женщин насиловал, насиловали те, кто привык к насилию. А те, кто привык к правде и справедливости — как мой отец и как Померанц — не насиловали.
