Оппозиционность российских интеллектуалов власти — возмущение делом Дмитриева и Мемориала — во многом лицемерна. И вот почему.
Во-первых, возмущение гонениями хорошо, но где возмущение тем, во что превратил Путин исследование и преподавание истории? Этого возмущения нет по одной причине: подчинённые не возмущаются начальством. Уволят. Не дадут грант, а потом уволят за отсутствие публикаций. Не продлят договор. Научное сообщество схавало Мединского, тогда как должно было тупо подать в отставку и уйти таскать шпалы. В общем, вполне советская ситуация: порядочный человек не должен идти в гуманитарии.
Во-вторых, возмущаться Мемориалом и отрицать нравственные оценки в истории несовместимо. Осуждение репрессий есть оценка этическая. Между тем, совок искалечен идеей, что история есть просто фиксация фактов. Но история есть рассказ о том, как всё было на самом деле. «Дело» — это дело человеков, а не обезьян. Можно описывает, как всё на самом деле у микробов, крапивы, шимпанзе, не давая нравственных оценок, но нельзя так описывать историю людей.
Тут граница между историей и вспомогательными историческими дисциплинами. Нумизмат не даёт нравственных оценок. Но если нумизматические данные используются историком, нравственные оценки могут, а иногда и должны появиться.
Идея бесстрастного историка сама по себе достойна быть частью истории идей. Но в России всё намного проще. Тоталитаризм уничтожает коммуникацию разными способами. Например, устраивает тиски из двух противоречивых команд. «Недоделанную работу дуракам не показывают» — одна команда, оправдывающую не только критику, но и просто обсуждение каких-либо планов власти. Дайте нам свершить великое, потом критикуйте. «После драки кулаками не машут» — вторая команда, оправдывающая запрет какой-либо критики пост-фактум.
Точно то же в отношениях со временем. Живым нельзя выносить этические оценки, потому что они живые, им больно, они могут покаяться, «не судите, да не судимы будете» (евангельская цитата не о суде, а об отправке в тюрьму, между прочим). Мёртвым нельзя выносить этические оценки, потому что они уже у Бога, потому что история это сухие факты без оценок и т.п.
Это не означает, что историк обязан выносить этические суждения. Но всё-таки бесстрастное описание того, как Ленин призывал расстреливать заведомо невиновных людей, чтобы удержаться у власти, невозможно. Если историк это описывает, он уже осуждает Ленина — и множество историков (и людей) этого не описывают, отправляют в Лету, чтобы не осуждать Ленина и — важно! — созданный им тоталитаризм, существующий по сей день на тех же самых принципах.
Тиски молчания не Лениным порождены, но тоталитаризм довёл их до предела, тотально дозируя свободу слова. Даже некоторые противники тоталитаризма в результате пользуются тем же приёмом. Солженицына или Навального нельзя критиковать (только их критиков можно и нужно), потому что они единственные возможные лидеры. Если их посадят или вышлют, то тем более нельзя критиковать, они «мизерабли», страдальцы.
Историческое исследование без нравственных оценок возможно, конечно. Было бы странное в исследовании разрядных книг выносить такие суждения. Но история есть пирамида. И на вершине пирамиды не изучение запонок и зипунов Малюты Скуратова, а суждение: удушил Скуратов Колычёва или не удушил. Удушил поделом или не поделом. Нравственное суждение.
Проповедники истории без нравственных оценок предлагают нравственные оценки давать в журналистике. Однако, и в журналистике — во всяком случае, в журналистике тоталитарной России — полно проповедников истории без этики. Они проповедуют журналистику фактов, предлагая нравственным оценкам резервацию в публицистике. Этика, гоу ту фельетон. Это подаётся со ссылкой на западный опыт. Но на Западе нравственные оценки очень даже приветствуются и в истории, и в журналистике. Там другой принцип: уметь разделять факты и оценки, чтобы читать понимал, где факт, а где гнев и пристрастие. Не «щи отдельно, мухи отдельно», а не пропускать макароны с котлетами через мясорубку, макароны рядом с котлетами. Это вопрос риторики.
Другое дело, что давать нравственные оценки надо с умом. Это вопрос риторики, писательского мастерства. Обычно под «бесстрастностью» скрывают простое неумение писать. Не умеют давать нравственные оценки те, кто об Александре Македонском пишут с таким жаром, словно он сломал стул об голову пишущего. Даже преступления И.В.Рюриковича и Г.Л.Скуратова не стоит описывать с такой же энергичностью, что преступления В.И.Ульянова или И.В.Джугашвили. Но преступления В.В.Путина описать sine irae et studio есть не отказ от нравственных оценок, а простая безнравственность.
Люди, которые призывают не выносить нравственных суждений в настоящем и/или прошлом, лицемерят вольно или невольно. Сами они такие суждения выносят. Это хорошо, иначе бы они перестали быть людьми и Земля стала бы планетой обезьян. Земля постоянно на грани того, чтобы стать планетой обезьян. Не бойтесь астероида, бойтесь бесстрастия трусости, агрессия и лжи.
История нравственна уже при выборе темы и формулировке вопроса. Иначе не может быть, ведь нравственность вшита в сам язык человеческий. Поэтому точные науки математизируются, а история математизироваться не может н не должна.
(Кстати, вот что сделал Ленин: он отпорол язык от нравственности. Тоталитаризм дегуманизирует человека не тем, что грозит ему смертью, вечно держит нож у горла, а тем, что забирается в горло, в голосовые связки, и перерезает связь слов со смыслом, То есть, человек знает, что в любой момент смысл слов может быть заменён на противоположный.)
Смертным грехом историка является мелкотемье. Как отличить мелкотемье от узкой специализации? Мои занятия десятнями 1556-1622 года мелкотемье или нет? Занимался я ими не по доброй воле, а потому что нужен был допуск к материалам по истории Церкви, а его можно было получить только, имея степень. Защитить же диссертацию по истории Церкви было невозможно. Тем не менее, история десятен не мелкотемье. В принципе, любая мелочь может оказаться важной. Занимаясь десятнями, я обнаружил материалы к биографии Дружины Осорьина, сына св. Ульяны Лазаревской и автора её биографии — вот сегодня я был у её мощей тут, в Муроме, а завтра надеюсь доехать до села, где она жила. Тем не менее, мелкотемье бывает. Достаточно полистать миллионы страниц схоластических рукописей Высокого средневековья. Полистайте православные журналы XIX века, полистайте труды нынешних семинарий и духовных академий. Вакуум в виде букв! Это безнравственно, это всего лишь побочные продукты стремления к власти, которое у большинства, конечно, оборачивается превращением в канцеляристов от истории, в людей, лгущих уже тем, что они обслуживают интересы власти или, в крайнем случае, молчат о главном. Вот почему мой «научный отец» Александр Станиславский в перестройку переключился с истории Смуты на историю репрессий.
