Баронесса Софья Таубе была крайне сообразительной дамой. Большого, но сугубо практического ума. Это была женщина самостоятельная, сделавшая себе состояние как издательница журнала «Весь мир», о котором один современник писал:
«Это был совершенно грошовый еженедельник в бледно-кирпичной обложке с изображением земного шара, обвитого, как змеей, какой-то символической лентой. Назывался он гордо – «Весь мир» и составлял любимое чтение швейцаров, трактирных завсегдатаев, мелких канцеляристов. Там печатались коротенькие рассказы с незамысловатой психологией и упрощенным сюжетом. В изобилии были представлены фотографии на злобу дня, щедро и без излишней щепетильности настриженные ножницами из русских и иностранных источников. Редакция то и дело судилась по обвинению в плагиатах, и всегда она умудрялась выходить сухой из воды. С цензурой и полицией у этого журнальчика существовали самые добрососедские отношения, и поэтому все мы – литераторы малого ранга – чувствовали себя здесь вольготно и ничуть не смущались бульварным налетом и явной безыдейностью такого пятикопеечного «ревю».
Тверской краевед Владислав Толстов (у Таубе было имение в Корчевском уезде) писал: «Ее стихи считали высокопарной графоманией, а ее манеры, ее меценатство – придурью богатой дамочки».
Георгий Иванов о доме Таубе вспоминал весьма красочно:
«Гостям в доме за Калинкиным мостом были всегда рады. Заспанная горничная не удивлялась, впускала ночных визитеров. Через четверть часа в пышном пеньюаре выплывала густо нарумяненная, тоже заспанная, но улыбающаяся хозяйка. «Ах, как мило, что заехали… Раб (голос ее становился повелительно-суровым), раб, – кричала она куда-то в пространство, – собери закусить».
Еще через четверть часа «раб» – муж баронессы, морской офицер, распахивал двери столовой: «Пожалуйте, господа».
В столовой, просторной и хорошо обставленной, в углу стоял человеческий скелет. В костлявых пальцах – гирлянда электрических цветов. В глазных впадинах – по красной лампочке. Закуска, сервированная „рабом“, не отличалась роскошью, зато вина и водки подавалось „сколько выпьют“.
Баронесса показывала гостям пример. Муж больше курил и молчал. О нем вспоминали, только когда слышался окрик: „Раб – еще мадеры! Раб – принеси носовой платок!“ Он исполнял приказания и стушевывался до нового окрика.
– Баронесса, расскажите историю вашего скелета.
– Ах, это такой ужас! Он был в меня влюблен. Имя? Его звали Иван. Он был смуглый, красивый… Носил мне цветы, подстерегал на улице. На все его мольбы я отвечала – нет, нет, нет. Однажды он пришел ко мне страшно бледный: „Баронесса, я пришел за вашим последним словом“. Я смерила его взглядом: „Вы его знаете – нет“. Он уехал в свое имение (он был страшно богат) и стал учиться стрелять. Учился целый год, но, представьте, выстрелил так неудачно, что мучился сутки, пока не умер. Ужас! Свой скелет он завещал мне.
Баронесса подносила к глазам платок: – Иван, Иван, зачем ты это сделал! – И вы не ушли после этого в монастырь? – Я сделала больше – я написала стихи. Они выгравированы на его могильной плите.
В широком (слишком широком для мужского скелета) тазу „Ивана“ видна аккуратно просверленная дырка – след рокового выстрела. Скелет маленький, желтый, он дрожит, когда его трогают, и трясет своей электрической гирляндой.
– Прежде он стоял в моей спальне, – томно прибавляет баронесса, – но пришлось вынести – несколько раз он обрывал свою проволоку и падал ко мне на кровать». (Г. Иванов. Петербургские зимы)».
Не пропала баронесса и после революции. Вплоть до отъезда в 1927 году она сохранила квартиру без подселенцев, получала тройной паёк, поскольку устроилась издательницей журнала при Гознаке (Экспедиция заготовления государственных бумаг); сам журнал не издавался, это была чистая синекура; в 37 лет обучилась балетному искусству и давала концерты пролетариям за ум. воз.; сохранила отличную коллекцию картин и потихоньку её распродавала. Умудрилась прорваться к самому Ленину (это очень помогло потом в устройстве быта), тот с ней поговорил пять минут, высмеял — она этого даже не поняла, гордо описала.
В Таубе воплотились все достоинства гламурных интеллектуалов, которых в России в 1916 было не меньше, чем в 2016. Наконец, через Бехтерева она выхлопотала себе и мужу отъезд как больным.
Чувство юмора у неё было плоское как лист бумаги. Единственная дельная острота — не её. Некая пролетарка, прослушав лекцию об Эпикуре, заявила, что ей понравилось и она будет считать себя эпикурицей. Что какой-то приятель Таубе ей на ухо прокомментировал: «Тогда я — эпипетух».
