Отрывок из дневника Александра Евлахова (1880-1966), фигуры фантастической: театровед, литературовед, психиатр, переводчик с итальянского — в этом качестве он работал в Петербургской консерватории, дружил с Гнесиным, Вяч. Ивановым, побывал даже ректором Ростовского университета. В 1939 году умерла от туберкулёза его жена (а за несколько недель до этого умерла их новорожденная дочь, которая уже родилась с туберкулёзом). Отрывок, мне кажется, чрезвычайной силы. Такие записи были достаточно типичны для людей его поколения и образования, с жесточайшей самодисциплиной и саморефлексией, врачей чеховского типа:
«9 ч. вечера – Сегодня в первый раз я увидел, что Л. умирает, что на ее лицо легла печать смерти, и, когда она уснула, я, сидя в кресле у ее постели, горько плакал беззвучными слезами, закрыв глаза руками. Совсем слабый, я еле доплелся домой. С нею теперь происходит то, что 10/IX 1938 в детской больнице Раухфуса она сама сказала мне о нашей бедной Ольдочке: «до сих пор она боролась с болезнью, а теперь борется со смертью». Исход борьбы решился, видно, в ночь с 13 на 14; еще вчера я на что-то надеялся, а сегодня, расчесывая ее волосы и заплетая их в косы (она всегда любила, чтоб это делал я), я видел, что делаю это, может быть, в последний раз.
22/VI (четверг 7 ч. 30 м. утра). – Около 8 ч. вечера вчера, когда над Л. сидели Марья Трофимовна (домработница) и Клавдия Александровна Зелнецкая (зав. делами 3-ей детской поликлиники, где я работаю), я прилег в маленькой комнате на диванчике, а в 10 ч. М.Т. разбудила меня, сказав, что Л. плохо (до того она с ними еще все же «разговаривала»), и Кл.А-вна просит меня сделать ей укол камфары.
Я тотчас же вскочил и, увидев, что она начинала тяжело дышать, сделал ей в 10 ½ ч. вечера укол. Однако ей становилось все хуже.
В половине второго ночи Л. еще спрашивала, который час, и интересовалась своей температурой. Но мысль о возможности смерти, появившаяся, по-видимому, еще днем, когда я голосом, в котором были слезы, называл ее всеми ласковыми именами, как раньше, она с таинственной улыбкой и таинственным шепотом сказала мне: «ласковые слова потом, оставь на вечер», и на мой вопрос: почему? – снова таинственно подмигнула, объяснив намеком: «потому, because» (к этому английскому союзу она часто прибегала в разговоре со мной), и, попросив вызвать «неотложную помощь», добавила: «Впрочем, это, может быть, уже не поможет», после чего в промежуток от половины второго до двух часов ночи стала говорить о смерти еще определеннее. Так, неожиданно она сказала: «А ведь тебе все равно придется вызвать их, – как же ты получишь справку»?
– «Какую справку»? – с ужасом спросил я.
– «Ну, понимаешь, справку… о том, что я… умерла», – заикаясь, объяснила она, добавив: «Все-таки теперь уж мне видно, не выкарабкаться. И знаешь, если я все-таки умру, ты уж похорони меня не по-собачьи, а по-настоящему, по-православному».
Я ответил: «Конечно, ведь и ты со мной поступишь так же, и, хотя я неверующий, а ты верующая, мы с тобой не будем прощаться навсегда: ведь ты веришь, что мы снова встретимся после смерти? не правда ли, мы тут нашли друг друга, и там ты отыщешь меня»?
– «Да», – тихонько сказала она.
В 2 ч. 55 мин. ночи она издала последний, тяжкий вздох и на моих руках скончалась.
Ленушки не стало. Я сам закрыл ей глаза, как только она стала умирать. Я остался один. бледное, мраморное личико. Оно так же для меня прекрасно, как и раньше, – прекраснее я не видал. Я отрезал себе на память большой локон ее темно-русых волос – и целую. Я помню, однажды она объяснила мне, почему мы должны быть с нею несчастны, и она должна была заболеть смертельной болезнью: «Мы слишком любим друг друга и слишком этим счастливы, а это так не прощается, – это слишком редко, и этому все завидуют».
Ее уж нет, а на ее ночном столике до сих пор стоят прекрасные алые розы, которые я принес ей вчера в постель: они еще более распустились и стали еще прекраснее».
На всякий случай надо заметить, что это была вторая жена Евлахова, была и третья, и четвёртая, от которой был сын 1967 года рождения (в том же году Евлахов умер).
Для лучшего представления о Евлахове из того же дневника:
«Так как в последний год, со времени болезни, у меня в некотором роде «ликвидаторское» настроение (привожу в порядок бумаги, записываю в дневник забытое прошлое, заканчиваю незаконченные работы, переписываю все труды на машинке и т.д.). Я решил сдать в Публичную библиотеку все мои работы, которых там еще не имеется, и с этой целью запросил, что у них есть. Сегодня получил список: 1) «Пушкин как эстетик». Киев 1909; 2) «Гений – художник как антиобщественность» (Варшава 1910); 3) «Принципы эстетики Белинского». (Варшава 1912); 4) «Надорванная душа (к апологии Печорина)» (Ейск 1914); 5) «Реализм или ирреализм» т. 1-2 (Варшава 1914); 6) «Песни минуты» (стихотворения) (Варшава 1915); 7) «Бюрократическая наука (к вопросу о замещении университетских кафедр)» (Ростов 1915); 8) «Кто получает пощечины в новой драме Л.Андреева?» (Ростов 1916); 9) «Гергарт Гауптман» (Ростов 1917); 10) «Введение в философию художественного творчества», т. I (Варшава 1910), т. 3 (Ростов 1917). «Конституциональные особенности психики Толстого» (М. 1930), вероятно, пропущены по ошибке, но характерно, что в этом списке нет ни одной из работ, напечатанных с 1925 по 1930 в Баку.
В связи с тем, что нашел в «Историческом Вестнике» последние, кажется, затерянные свои работы, я теперь подсчитал общее их количество. Всех у меня научных работ – 113, считая большой труд (кандидатское сочинение): «Очерки ранней итальянской лирики», из коих 74 по филол. дисциплинам и 39 по медицинским. Из 113 работ 83 напечатано (63 по филологии и 20 по медицине), и 30 – в рукописи (11 по филологии и 19 по медицине). Таким образом из филол. работ ненапечатана приблизительно лишь 1/6, в том числе из больших работ: «Очерки ранней итальянской лирики», лекции по средневековой литературе, лекции по истории древнего театра, лекции по истории испанской драмы, итальянский учебник и книга об Ибсене, а из медицинских – половина, в том числе все больше монографии: «Психофизиология творчества», «К постановке вопроса о невропарастении» и «Патологические типы среди нищих, бродяг и проституток».
А через три года, в мае 1942 года Евлахов писал другу-психиатру, сосланному в Томск Александру Перельману:
«…Работал я много. У меня теперь 40 работ по психиатрии, из которых 7 больших монографий. Заведовал в Ленинграде сектором на 200 коек в больнице им. Фореля (открытая в 1828 г. первая в Российской Империи больница, специализирующаяся на лечении психических заболеваний), был директором социально— психиатрической клиники, консультантом в детско— подростковой поликлинике. За один этот тяжелый год побывал под обстрелами и взрывами фугасных бомб, дважды чудом спасся от смерти, а бомба, попавшая в мою крышу, застала меня за перепиской на машинке учебника психиатрии. Дошел до резкой степени дистрофии: из 69 кг потерял 30. Другой такой зимы, конечно, пережить нельзя, я и так целых три месяца пролежал в больнице…».
