В середине 19 века власти России задумали поднять благосостояние народа, обучив сельских священников азам медицины, чтобы они одновременно пеклись о душах и о телах. Святой митрополит Филарет Московский запротестовал: священник показывает пример соблюдения заповедей, почему даже нечаянно совершившего убийство человека в священники не ставят…. Между тем, врач всегда рискует совершить убийство, а с точки зрения заповеди всякое убийство греховно. Церковь не всегда обличает, но и никогда не обеляет убийства, совершаемые палачами или военными, не может она назвать убийство неубийством и тогда, когда речь идет о священниках.
Св. Филарет настоял на своём, ему не пришлось высказывать самого простого возражения: каждый должен заниматься своим делом, и нельзя насаждать просвещение и благосостояние через наращивание халтуры. Если жалко народного здоровья, не жалейте денег на врачей, не следуйте главному принципу богоборчества: «Не до жиру, быть бы живу». Священников святой отстоял, но врачей Церковь потеряла: созданная после освобождения крестьян земская медицина была настроена в высшей степени скептически по отношению к вере и служила народу ради искупления перед ним интеллигентской вины, ради светлого будущего России, ради много чего, но не ради Бога. Конечно, верующие врачи были, в том числе среди знаменитостей (достаточно вспомнить Пирогова, Павлова, а ближе к нашим дням глазника Филатова), но они воспринимались как безобидные чудаки. Верующий врач казался чем-то вроде врача-наркомана: врач знает, что наркомания смертельно опасна, врач-верующий знает, что души в организме нет, но оба поддаются лёгкости самообмана.
Таким твёрдо верующим врачом, для которого медицина была призванием и жизнью, и стал сын киевского страхового агента Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий (1877-1961). Он не знал, в отличие от многих современников и ровесников (например, так же киевлянина Николая Бердяева) ни бурного увлечения материализмом, ни резкого обращения к Богу. Все домашние были бы вроде верующими, но мать, к примеру, никогда не ходила в церковь с тех пор, как на её глазах поссорились из-за дележа пожертвований двое священников. Вспоминая незадолго до смерти детство, Войно-Ясенецкий заметил, что религиозность «наследовал главным образом от очень набожного отца» (не преминув с чисто научной добросовестностью заметить: «Если можно говорить о наследственной религиозности»; в эпоху Лысенко замечание было более чем саркастическим). Отец был, кстати, католиком. Религиозность в Войно-Ясенецком «проявлялась», присутствовала, но была подчинена призванию. В призвании же к медицине он почти не сомневался: разве что в юности подумывал было стать живописцем, но довольно быстро понял, что художественный дар дан ему для анатомических рисунков.
В 1903 году Ясенецкий окончил медицинский факультет Киевского университета, и здесь впервые проявилась особенность его призвания: он рвался к медицине в её самом изначальном и существенном значении, к медицине как умению лечить людей, а не к медицине-бизнесу, не к медицине-карьере. Тщеславие, которое у большинства людей настолько созвучно делам, что почти незаметно, в Войно-Ясенецком казалось чуть ли не страстью к хвастовству: настолько вся его жизнь определялась стремлением не к почестям, а к лечению людей. Рационально он оправдывал себя расхожими лозунгами народнической интеллигенции («нужно как можно скорее приняться за полезную практическую для простого народа работу», выразился он в автобиографии, продиктованной в старости и созвучной таким шедеврам как мемуары Дарвина или кораблестроителя Крылова). Но почти каждый раз, когда вставал выбор: лечение людей или наука, или карьера, он выбирал лечение людей. До 1917 года он был земским врачом в сёлах Курской и Саратовской губернии, в Переславле, делая в год до тысячи операций. Гениальный хирург, он весь свой опыт систематизировал, готовя книги по местной анестезии, по гнойной хирургии, но никогда не пытался осесть в какой-либо столице, чтобы там совершенствоваться в хирургии. Он женился, родилось четыре ребёнка, ради здоровья жены пришлось переехать накануне революции в Ташкент (это не помогло, жена умерла), но и семейная жизнь была подчинена работе врачом. Он много лет, оставаясь вполне верующим, не ходил в церковь, и на склоне лет спокойно объяснял это тем, что у земского врача «воскресные и праздничные дни самые занятые». Стало чуть легче в Переславле и Ташкенте, стал и Ясенецкий ходить в церковь, готовый в любую минуту уйти, если вызовут к больному.
Одержимые такого рода почти не заметили революции. Ясенецкий был вполне демократичен и как само собой понятное принимал деление людей на нормальных и на «зубров-черносотенцев» (нынешние супер-православные издатели его мемуаров сделали к этому термину примечание: «Редакция ... не всегда разделяет взгляды автора»). Коммунистическим идеям он, как и большинство русских того времени, скорее симпатизировал, и только одно оставалось занозой: антирелигиозный пафос новой власти. На одном из допросов в 1923 г. он сказал коммунисту: «Если бы я не был христианином, то, вероятно, стал бы коммунистом. Но вы воздвигли гонение на христианство, и потому, конечно, я не друг ваш». Если бы тогда были большевики образца 1996 года, лебезящие перед христианством, проблемы бы не было. Её и так не было: Войно-Ясенецкий не собирался обличать новую власть. Тем не менее, он пришёл с ней в столкновение, когда новая власть стала подчинять себе церковную иерархию. Причём, по неопытности, власть сделала две ошибки: сделала проводниками своих идей в Церкви людей революционного же типа, готовых строить новое, разрушая старое. Это могло бы, может быть, пройти в лютеранстве, но не в православии; да в конечном счёте, и в самом большевизме революционерам суждено было погибнуть под напором массы безликой, бездумной, безразличной ко всему, кроме «порядка».
Когда в 1923 года новая русская власть поощрила раскол Церкви на «тихоновцев» и «обновленцев», все порядочные люди, естественно, остались с «тихоновцами»: «обновленцы» занимались не столько обновлением, сколько доносами и прочими нравственными гнусностями. Только в этом кризисе, когда испытывалось уже не призвание личности, а само нравственное ядро личности, Войно-Ясенецкий в первый и последний раз в своей жизни сделал шаг в сторону от операционной: согласился стать священником, а вскоре и епископом — под именем Луки — гонимой Церкви. Согласился, потому что иначе перестал бы уважать себя, согласился, когда рукоположение означало не выход на проповедь, а скорый арест (и он был быстро арестован), согласился, потому что обновленчество было гнойником на теле Церкви, и надо было с этим гнойником расправляться быстро и безжалостно, превращая себя самого в скальпель в Божьей руке.
История многочисленных арестов, пыток и ссылок Войно-Ясенецкого совершенно обычна для того времени. Он мог сломаться и предать, его бы всё равно отправили бы в ссылку. В конце концов, ему посчастливилось не попасть в концлагерь. Он практически всё время имел возможность лечить людей, в ссылке и между ссылками он работал в больницах, писал свои книги. Подлинно, не внешне-телесно, а внутренне-духовно было то, что раз совершенный героический поступок сделал всю дальнейшую жизнь трагедией борьбы двух призваний. Обновленческий раскол был побеждён уже к середине 1920-х годов (в основном, потому что власть отказалась от услуг реформаторов и решила заключать союз с наиболее стабильной частью Церкви; впрочем, возглавил эту консервативную часть епископ, побывавший обновленцем). И Войно-Ясенецкий, выйдя на свободу, в 1927 году отвергает все три предложения митр. Сергия занять кафедры в Рыльске, Ельце, Ижевске и пишет: «Если мой священный сан этому не препятствует, я хотел бы получить возможность работать по хирургии. Однако сана епископа я никогда не сниму».
Митр. Сергий согласился с этим решением. Войно-Ясенецкий страшно переживал: ведь у него были даже всякие необычные видения, указывавшие, казалось бы, на то, что надо стать обычным пастырем. Особенно запомнился «вещий сон»: он вскрывает труп на церковном алтаре, читая лекцию курящим студентам, и вдруг видит, как из раки поднимается некий святой и смотрит на него «с немым укором». От столкновения традиционного представления о служении Церкви с сердечной убеждённостью в своём пути, жизнь стало лихорадить: началось отслоение сетчатки, мучило ощущение, что «благодать Божия оставила», и даже много лет спустя Войно-Ясенецкий сокрушался: «Я опустился до такой степени, что надел гражданскую одежду». Может быть, именно в этот момент и совершилось главное, что позволяет говорит об истинной святости, а не о ханжестве, о преодолении стереотипа и поистине благодатном и дерзновенном следовании воле Божией: вопреки снам, «откровениям» и «наказаниям Божиим», он продолжил работу хирургом. Продолжил — и каялся, пока однажды эту покаянную молитву не оставил голос «из неземного мира: «В этом не кайся!» Правда, Войно-Ясенецкий истолковал это видение — как и своё призвание — достаточно просто: его деятельность врача и книги «угодны Богу, ибо в огромной степени увеличили силу и значение моего исповедания имени Христова в разгар антирелигиозной пропаганды». Но совершенно несомненно, что и в эпоху мирную, без всяких гонений, следование врачебному призванию было бы угодно Богу, а в епископы при обычных обстоятельствах Ясенецкий просто бы не попал. Так или иначе, но, уйдя на покой, еп. Лука не перестал совершать богослужения; однако по-прежнему, если к нему присылали с вызовом к больному, он тут же поручал вести службу другому священнику, а сам отправлялся лечить.
Последний раз Ясенецкий был арестован в 1937 году, а в 1943 году его призвали сразу на две службы: светская власть доверила оперировать солдат, церковная власть, которой та же светская приказала срочно восстанавливать Церковь, сделала епископа Луку действующим архиереем: сперва в Красноярске, потом в Тамбове. Еп. Лука не поступался собой: он открыто исповедовал Христа, он разоблачал симулянтов, считая защиту Отечества делом долга и чести. Власть же поступилась принципами: светская использовала епископа-хирурга для пропаганды на Западе своей веротерпимости, церковная терпела необычно архиерея, не прошедшего привычной школы семинарского усмирения, архиерея, под скальпелем которого умер не один человек, в качестве лишнего козыря в торге с правительством. «Ваша слава — большое торжество для Церкви», — телеграфировал ему патриарх. Омерзительное манипулирование живым человеком ради укрепления людоедского режима достигло апогея в 1946 году, когда еп. Луке присудили Сталинскую премию за книгу «Очерки гнойной хирургии». Омерзительность не уменьшается от того, что сам Лука считал такое манипулирование, как и сталинский режим в целом, благом. Он был не пассивным объектом пропаганды, а активно писал в «Журнале Московской Патриархии», то призывая казнить нацистских преступников (и обличая Римского папу за жалость к ним), то восклицая: «В Великой Революции, в социализме и коммунизме народы СССР познали новые принципы нравственности, основанной на долге перед родиной и государством ... Проповедь любви и братства должна стать великим дополнением проповеди долга и товарищества».
Но уже начиналась «холодная война», потребность в пропагандистском образце отпала, и Луку сперва светская власть лишает возможности оперировать (да он и был уже почти слеп), а затем церковная власть отправила его в почётную ссылку в Крым. Власти действовали согласованно и в поощрениях, и в гонениях. В 1945 году, Войно-Ясенецкий заявил, что будет голосовать против «избрания» нового патриарха (заранее указанного правительством) в вопиюще анти-каноническом порядке, без альтернативы, открытым голосованием. Накануне выборов он был отравлен и не смог присутствовать на соборе — один из всех епископов. Патриотических статей он больше не писал — не заказывали, а вот «великому дополнению» — проповеди Евангелия — отдался со всей энергией. В разгар антисемитской кампании, развёрнутой властями, Войно-Ясенецкий произносил проповеди, напоминая, что мать Иисуса — еврейка, что все первые христиане — евреи, так что в целом Богоизбранный народ не только не виновен в смерти Спасителя, но есть корень Церкви.
Проповеди Луки, не только в защиту евреев, ценились людьми высоко, больше, чем его учебники или неуклюжая книга с попыткой доказать существование души «научным» анализом Библии. Книги рождались для чего-то, а проповеди рождались от избытка духа в его сердце, от полноты его личности. Высокое начальство, как светское, так и церковное, используя Луку, его не любило; в Патриархии издевательски называли «профессором», считали заносчивым и высокомерным. Но он был таким лишь с вышестоящими наглецами, а с людьми добрыми, с больными, с паствой был ласков и добр. Будучи епископом в Тамбове, он обидел однажды одного из прихожан и потом несколько раз ходил к тому домой, выпрашивая прощение у пасомого, весьма довольного таким оборотом дела.
С каждым годом бледнеет миф о епископе-хирурге Луке, миф, являвшийся частью мифа о Сталине: грозный, но справедливый и проницательный правитель, вызволивший из неволи всемирно-известного хирурга, наградивший его премией, габардиновым пальто и галошами. Не был Войно-Ясенецкий всемирно-знаменит, и хирургом он был не величайшим, а просто одним из лучших, и епископом он был фактически лишь на закате дней, когда не мог более работать скальпелем. Никогда он не бунтовал против власти, но и не подличал перед нею, заблуждался, но не лгал ни из стратегических, ни из тактических соображений, в отличие от большинства тогдашних соловьёв в шинелях, костюмах и рясах. Прославление его в качестве святого вряд ли хоть одного врача обратит ко Христу (даже собственные сыновья св. Луки, став врачами, не стали верующими). Кто верит в несовместимость веры с наукой, кто ненавидит Церковь, те не поверят никаким именам и доводам. Можно подробно описывать, каким человечным хирургом был еп. Лука; он молился о больных, он видел в них людей. Но всё же и для этого не обязательно быть верующим, и многие атеисты поняли вполне то, о чём писал еп. Лука в своём учебнике: «Приступая к операции, надо иметь в виду не только брюшную полость, а всего больного человека, который к сожалению так часто у врачей именуется «случаем». Человек в смертельной тоске и страхе, сердце у него трепещет не только в прямом, но и в переносном смысле». Но для тех, кто уже во Христе, память епископа-хирурга, освобождаясь от второстепенных завитушек, будет светом на самом трудном, узком и интересом пути, уча быть верным себе, верным Богу и верным своему призванию.