Науку делает наукой коммуникация. Не эксперимент. Эксперимент становится реальностью науки только, если он обсуждается, включается в процесс коммуникации. Идея «академического сообщества», «республики литерати», «церкви учёных» — идея и практика Модерна — есть идея коммуникационная. Один учёный так же не наука, как один человек не человечество, один иудей не синагога, хлопок одной ладонью не Будда.
Модерн развил и другой тип коммуникации — конкуренцию. «Невидимая рука рынка» это никакая не рука, а жужжащий улей потребителей и производителей, нанимателей и работников. Эта конкуренция пока ещё сосуществует с предыдущей формой конкуренции: войной. Соревнованием в грабеже и убийстве, в бесчеловечности, в котором победитель получает то, что надо бы в магазине покупать за деньги.
Современное общество более коммуникационно развито, чем любое предшествующее. Однако, коммуникация не только общественный процесс, как любовь не только процесс размножения, семья не только ячейка общества.
Человек получает способность коммуницировать от человечества, но сама способность коммуницировать есть прежде всего коммуникация с собой. (И — для верующего — коммуникация с Богом.)
Вот почему возможно критическое мышление. Это мышление не коллективное, это мышление личностное. «Ты сам свой высший суд». Критическое мышление не нужно воспитывать извне, достаточно его оберегать. Именно на это и направлена защита прав человека. Все права человека сводятся к праву на критическое мышление. В том числе, и право на жизнь.
Это право, не обязанность. Критическое мышление как обязанность этот жареный лёд. Диалог с самим собой не дыхание, это именно диалог, и перерывы в нём так же продуктивны как его реализация.
Диалог с самим собой идёт не только словесно, даже — будучи частью мышления — чаще не словесно. В этом сила изобразительного искусства. Оно диалог с самим собой. Искусство это эксгибиционизм интроверта. Впрочем, большая часть искусства никому не предъявляется, остаётся внутри человека, и горе человеку, в котором нет невидимого миру Рембрандта или Моцарта.
(Можно было бы сказать, «художественный аутизм», но неизвестно, ведёт ли сам аутист диалог с собой или он, по известному словцу, это осаждённая крепость, которая не может открыть ворота, потому что в ней никого нет. Впрочем, отсутствие в себе — не выход из себя, а исчезновение себя — вполне нормальное для человека состояние, если оно эпизодично.)
Предъявление музыки или живописи окружающим — это ещё не диалог с окружающими. Использование искусства для украшения — это, конечно, диалог, но это опускание диалога до сигнализации, примитивной и малоинтересной татуировки на социальном теле. Окружающие и не в претензии, довольны: человеку нужно для коммуникации иметь монологи вокруг себя, не окликающие его, не побуждающие ни к чему, просто существующие, как существует Везувий, ничего от людей не требуя и ничего им не сообщая.
Тем интереснее, что в искусстве то и дело возникает окликание зрителя. Словно статуя заговорила. Древние греки верили в ходящие статуи, но ходить не так удивительно, как говорить. «Чёрный квадрат» говорит, и картины Бэкона говорят, а «Мона Лиза» не говорит. Вот внутренность Шамбора не то что говорит, а кричит, страшно быть внутри этого вопля. Но зритель не может ответить. Во всяком случае, зритель не может ответить так, как отвечает читатель — в той же знаковой структуре.
Художник, конечно, отвечает художнику, как писатель отвечает писателю, но эта ответность — лишь подчинённая малая часть произведения. Писатель, однако, получает ответ в словах читателя, в произносимых читателем словах, даже если эти слова никак не связаны с прочитанным текстом, эти слова образуют то пространство «культуры», которое и есть человечество, а вот образы — нет, не образуют. Они слишком созидательны. Слово обладает странной способностью держать в творческом созидании элемент критики, сомнения, разрушения куда большего, чем любое полотно Бэкона. Словно атомная электростанция, которая постоянно может взорваться. Или как автомобильный мотор, который реально движется благодаря микро-взрывам.
«Критическое мышление» — это коммуникационное явление, это не что-то замкнутое в мозгу. Это критическая речь. Это неотъемлемое свойство речи вообще. Драма в том, что именно это свойство по определению не встречает доброжелательного отклика. Не может встречать. Критическое мышление есть своеобразное убийство того, о чём оно мыслится. Препарирование, требующее убийства лягушки. Но критическая мысль не на лягушек обращена, а на другого человека, на вселенную, но Господа Бога, на мать, на отца, на всё, что подвернётся.
Критическое мышление включается у человека то ли вместе с языком, то ли ещё ранее. Оно соседствует (в норме) с «базовым доверием к миру» — с уверенностью, что мир благожелательно относится к критике. Это же не настоящее убийство, это игра. Это убийство понарошку. Конструктивная деконструкция. Проверка на прочность.
Единственное, что дискредитирует критическое мышление — избирательность. От природы критическое мышление не знает исключений. Оно прежде всего обращено на себя, затем уже на других. Критичность критического мышления прямо пропорциональна человечности. О кирпиче критическое мышление сильно не задумывается — есть сопромат, есть таблицы, тут думать даже опасно. Вот о себе — о человеке в себе — думать надо. О других — тоже, но меньше, потому что человек-в-другом дальше от меня, чем человек-во-мне.
Все социальные институты живут за счёт способности человека к критическому мышлению, но все они это мышление склонны подавлять. Потому что социальные институты не «живут», они лишь — формы жизни конкретных людей, коллективные конструкции. Эти конструкции создаются с большим трудом, и люди дорожат этими конструкциями. А тут критическое мышление! Тем не менее, если победить критическое мышление, то исчезнет всё — и общество, и люди. Будут биороботы.
Вот здесь с особой силой встаёт вопрос о свободе слова, в которой выражается критическое мышление. Не может быть запретных тем, но их не может не быть. Цензуры требует не «стабильность» общества, прямо наоборот. Если общество будет стабильным, оно саморазрушится. Общество по определению должно быть динамичным, развивающимся. По какому определению? По тому, что общество есть общение людей. Но для того, чтобы общение было полноценным, необходимы какие-то его ограничения.
Ярким примером таких ограничений является науку. «Академический язык» очарователен в своей самоцензуре. Это именно самоцензура, обязательная для всех членов учёного сообщества. Только благодаря этой цензуре возможно испытание на прочность любых концепций, возможны любые сомнения, любой скепсис, борьба с любыми автритетами. Впрочем, даже академический язык не может быть гарантией от застоя в науке.
В других сообществах самоцензура осуществляется иначе. В доме повешенного не говорят о верёвке — впрочем, наоборот: в доме палача не говорят о верёвке. В Ватикане с удовольствием поговорят о кресте Христовом, но не об инквизиции, поговорят о страданиях Своего, но не о страданиях, причинённых другим. Это не слишком хорошая самоцензура, единство и жизнь Церкви вполне достижимы и без неё.
Интереснее цензура застольного разговора («застолье» подразумевается праздничное, с разнообразными приглашёнными): не говорить о политике и религии. Впрочем, эти темы вполне могут быть табуированы и в общении семейном, даже между мужем и женой.
Цензура разворачивается в хронотопе, и ограничения во времени могут быть жестче ограничений в теме и пространстве. На похоронах странно говорить о том, какой же сволочью был покойник. Нужно отложить на потом. Если очень неймётся — не ходи на эти похороны. А в социальных сетях можно написать? Да, конечно, но хочется-то плюнуть именно на гроб. Но — не стоит.
Последней в перечне, но не по значению идёт цензура в школе. Яркий пример — США, где полная свобода слова соседствует со стеной между государством и религией. Это далеко не абсолютная стена, как и демократия США не абсолютная демократия (впрочем, это вообще не совсем демократия, а очень демократичная олигархия; но демократия в других странах ещё менее демократична, так что есть, к чему стремиться). Религия присутствует в виде символов во вполне государственных учреждениях, и клятву президент приносит на Библии. Но в государственной школе — ни-ни. Табу!
Это вредное табу? Выпускники частных школ, элитных школ имеют более развитое критическое мышление? Отнюдь. Зависимости нет. Обсуждение религиозных вопросов само по себе не развивает критическое мышление. Это критическое мышление развивает обсуждение религиозных вопросов. Бог не смог бы пробиться к Аврааму, если бы у того не было критического мышления. Критическое же мышление развивается на любом материале. В любой научной сфере есть огромное количество тайн, которые без критического мышления раскрыть невозможно.
Откуда же табу на религию в школе и вообще в социальной жизни, табу, благодаря которому современное европейское общество носит странный титул «секулярного»?
Исторически это возводят к сугубо негативному фактору: ужасам религиозных войн XVI-XVII веков, завершившихся Вестфальским миром. Первым, в подготовке которого не участовал Папа Римский, вполне и светский правитель. В США колонисты сожгли, видимо, достаточно мужчин и женщин, и решили притормозить. Как ни странно — для сторонников религии в школе — на качестве образования это отразилось положительно. Бурный прогресс с середины XIX века шёл рука об руку с секуляризацией всего, начиная со школы.
Впрочем, объяснения «от Тридцатилетней войны» совершенно недостаточно. Секуляризация успешна и там, где религиозных войн не было. Причина глубже, и она в самой природе религии и, шире, мировоззренческих вопросов. Это вопросы не «как» и не «что», это вопросы «зачем». Вопросы смысла человеческой жизни. Очень часто это не сознаётся. Человек наивно полагает, что существование Бога это вопрос истины, простого факта. Надо этот факт сообщить школьнику, вот и всё (или факт существования Летающего Макаронного Монстра, или факт существования Высшего Разума, или факт майи, файт сансары и далее до бесконечности).
Смысл жизни — и не всякой жизни, а человеческой — это проблема не факта, а коммуникации, и той самой своеобразной коммуникации, которая обращена к самому себе. Ровно такова и коммуникация любви. Любая попытка «преподавать любовь» или «преподавать смысл любви» есть попытка подменить коммуникацию с собой — коммуникацией с посторонним.
«Близок локоть, а не укусишь». Смысл жизни подобен локтю. Это всегда смысл своей жизни. Предложить человеку укусить его за локоть не означает решить проблему. Смысл не может быть сообщён извне. Человек есть ноумен, он с ним нельзя обращаться как с феноменом — как с объектом (Кант). Это не тупик. Ведь тот, кто желает сообщить ближнему смысл, тоже человек — ну, если не совсем превратился в чиновника. Значит, можно предъявить другому себя. Вот это предъявление — ещё один тип общения, соединяющий в себе признаки и изобразительного искусства, и искусства писательского, монолога и диалога, речи безответной и ответной.
Розанов предлагал, чтобы новобрачные проводили медовый месяц в храме. Даже это разумнее идеи провождения медового месяца в школе или в университете, под сенью мудрецов в цвету. Но и проводить богослужения на лекциях не лучше. Включать обсуждение мировоззренческих вопросов в курсы точных наук — как устанавливать в аудитории кровати вместо стульев. Самые важные вопросы важны не потому, что без них других не решить, а потому как раз, что их решение не необходимо для сиюминутных задач — а познание материального мира это задача сиюминутная. Так реализуется принцип свободы, принцип иерархии ценностей. Тесно связано поесть и покакать, а познавать творение и познавать Творца — абсолютно разорвано. Применительно к религии это банальность, а вот применительно к философии пока ещё нет. Философия как эпистемология, теория познания — вполне легитимна и нужна в школе. Но философия как онтология, как определённое мировоззрение в школе недопустима. Еще сто лет назад эта мысль показалась бы банальностью, но начало XXI века увидело такое развитие реакции, когда вновь борются за власть над душами, но уже не во имя «религии», Бога, а во имя «онтологии». Что намного хуже, потому что Бог есть, а «Высшего Разума» нет.