Эта фотография встретилась мне на выставке художницы Франчески Ярбусовой. Комментария к ней я не нашёл. Видимо, она иллюстрирует «Сказку сказок» — как бы дети Марьиной Рощи. Кстати, есть какая-то безумная горькая несовместимость Марьиной Рощи, куда «кто к нам с мечом придёт, тот от кирпича и погибнет», Марьиной Рощи, которая для меня навсегда — хрущоба Новодворской, несовместимость с гламурным путинским иудаизмом, вершина которого магазин «Кошер гурмэ» — для немосквичей поясню, что это продуктовка для богачей второго уровня, которые всё-таки сами себе иногда покупают продукты.
Фотография завораживает тем, что хочется представить себе будущее этих детей, на мгновение объединённых волей фотографа. Очень примитивной и недоброй волей: все девочки пусть рожают кукол, все мальчики пусть будут солдатики. У детей такое же мученическое выражение лица, как у Гуинплена, когда ему товарищи компрачикосы (извините за плеоназм) резали рот, чтобы всегда смеялся.
Что-то такое легко вообразить и про эту девочку, и про ту, и о том мальчике, и об этом. А вот нельзя!
Пошлость именно в избыточности. В переходе некоей границы допустимого. Именно об этом запрет идолов. Нам хочется увидеть живое в мёртвом — нет, нельзя. Мёртвое есть мёртвое. Поэтому в Библии много притч и образов, где участвуют растения и животные, но базовое отличие от Панчатантры и вообще индоевропейской традиции — они не говорят. Китайские, индийские, греческие, римские животные и растения болтают почём зря, а еврейские — ни гугу. Этим и не пошлые. Разве что «небеса поведают славу Божию, творение же руку Его возвещает твердь» — но и тут нет конкретных слов. Небеса не говорят «Аллилуйа». Они как-то без слов, самими собою «поведывают». И даже ангелы молчат в тряпочку. Все слова ангелов — слова Творца.
Поэтому так пошло, когда бюст Нефертити начинает вам подмигивать, когда раскрашивают черно-белые фотографии, вместо того, чтобы освободить от цветности цветошные. Поэтому «Лолита» — пошлый текст, Набоков совершенно сознательно перешёл границу. Перешёл, показал, победил — в смысле, получил кучу бабок и начал жить в своё швейцарское удовольствие, но пошлость-то для того, кто вообще-то против пошлости, это как гвоздь в ботинке, который уже не вынешь.
Свобода проявляется в том, что определить черту, за которой начинается пошлость, невозможно. Это и не черта, это привкус, лёгкое пованивание, непонятно, откуда идущее. Формальных признаков нет, всё зависит от места в мироздании, а мироздание-то одним взглядом не так легко окинуть. Теоретически пошлость всегда выгодна для пошляка — о чём докладывал Н.В.Гоголь в повести «Портрет» — а практически «выгода» бывает очень разная и не всегда доказуемая, явная. Поэтому-то в пошлость можно свалиться незаметно для себя и для окружающих. До определённого предела незаметно.
В религии пошлость не в фарисействе и даже не в великом инквизиторстве. Во всяком случае, у Достоевского Великий Инквизитор не пошл. Может быть не пошлая гордыня и пошлое смирение, поэтому гордыня — искушение, а смирение ещё не добродетель. Определить меру тут невозможно, потому что «мера» там, где статика и физика, а где диалог, да ещё без начала и, слава Богу, без конца — меры быть не может. Нельзя измерить бесконечное, для этого нужна другая бесконечность, побольше хотя бы на секунду с волоском.