Из детской и подростковой литературы мне врезалось в память два ярких образа. В «Старике Хоттабыче» мальчик Вова, наказанный за грубость, может лишь гавкать. Он сам страдает, хочет сказать «Помогите», а вместо этого рявкает. Плачет и рявкает, рявкает и плачет. В «Мастере и Маргарите» целое учреждение поёт хором. Хотя бы с интервалами, зато многие.
Если бы улица корчилась безъязыкая (Маяковский)! Она рявкает и поёт хором… Некоторые понимают, что не говорят, а тявкают, другие не понимают. Самое кошмарное — когда люди, призванные говорит, тявкают. Именно такова судьба культурных людей, превратившихся в культурологов. Они начинали, чтобы говорить о жизни, о любви, а смысле, но в какой-то момент заклинило, закоротило, и они про культуру, про то, как повязывали платки в Урюпинске в первой трети второго тысячелетия. Да, люди в ужасе отшатнулись от идеологий, породивших тоталитаризм, и, отшатнувшись, оказались в плену блошиного рынка. Душепользительный эскапизм. Только идеологии не виноваты, не идеологии порождают рабство и войны. Был взрыв интереса к тому, «как» — как говорит (а не что), как одеваются, как чихают, как пьют. Надеялись, что, изучая «как», отыщут правду, которую скрывают романы и философские трактаты. Прямо-таки в подсознание заберутся, изучая форму булавок, и этим спасут людей. Нет, не спасли, просто превратили культуру в комод с побрякушками. Может, сами бы и хотели что-то сказать высокое, правдивое, умное, но вместо этого тявкают и поют хором. Плачут, но поют, рыдают, но тявкают, потому что уже сделали себе колею и с каждым новым кругом карусели колея всё глубже.
Наверное, динозавры вымерли от этой же болезни — мелкотёмного эскапизма. В религии такое тоже бывает, и в науке, но в культуре по определению особенно разителен перепад между идеалом и его опошлением.
Бегство в культуру, культуроцентризм, игра в бисер, — всё это коммуникационная болезнь, короткое замыкание коммуникации, тем более страшное, что культура по определению есть коммуникация.