Замечательным примером абсолютной неверной идентификации является утверждение теоэстетика, профессора Александра Филоненко о том, что на картине, изображающей то ли зайца, то ли утка, изображён кролик (или утка). Это означает, что Филоненко не знает, что картинка была взята из охотничьего журнала. На кроликов не охотятся даже пьяные охотники.
В рамках теоэстетики принципиально, что человек может видеть на картинке зайца либо утку, но человек не видит на картинке красивого зайца или красивую утку. Шарж выполнен на скорую руку, возможно, в пивной.
Йосеф Ястров (1863-1944), психолог, много занимавшийся оптимистическими иллюзиями, был молодым человеком, когда этот шарж появился в печати. Он использовал картинку для определения творческого потенциала личности: если человек быстро соображал, в чём цимес рисунка, быстро переключался с одного варианта на другой, значит, у него лучше развита креативность. Можно прямо в секундах определять.
Сам Ястров при этом тоже образец иллюзии (или двойственности). Он одновременно Йосеф Ястров и Джозеф Ястроу, потому что родился он в Варшаве, но родители бежали от погромов в Америку.
Место его рождения тоже образец иллюзии, потому что родился он в Российской империи, но ведь считать его русским или хотя бы российским евреем решительно невозможно, он польский еврей, но при некотором переключении взгляда он американец польского происхождения.
Наконец, точно ли Ястров психолог? Можно ведь поглядеть и так, что он ровно той же профессии, что и его отец Маркус Ястров, раввин и талмудист. Конечно, словесное оформление мышления у отца и сына различное, как различны идиш, польский, американский английский и иврит, но занятие-то одно: поиск истины, установление разнообразных взаимосвязей через всевозможные аналогии и метафоры, разоблачение иллюзий и через это служение абсолютной истине.
На картинке человек видит либо зайца, либо утку. Это банально. Небанально — и имеет прямое отношение к теоэстетике, хотя Филоненко прошёл мимо этого факта — что можно воспринимать один и тот же объект как красивый и как некрасивый. Для влюблённого красиво всё, что обманутого любимой всё омерзительно и уродливо.
Красота не просто субъективна, она кошмарно субъективна. Для охотника на зайцев возможен красивый выстрел, но для зайца — нет. Впрочем, и вегетарианец-пацифист вряд ли оценит какой-либо выстрел как красивый.
Средневековые миниатюристы любили рисовать перевёрнутый мир, где зайцы охотятся на людей: сочтёт ли охотник красивым выстрел, если его совершает заяц, целясь в охотника?
Филоненко сокрушается, что постмодернизм отверг понятие «красивое», заменив его «интересным». Тут, конечно, недоразумение. Отвергнута была не красота, а принудительная красота — «дьявольская разница», как сказал бы Пушкин. Прерафаэлиты отличный образец принудительной красоты, после которой Френсис Бэкон воспринимается как глоток свежего воздуха.
Сьюзан Зонтаг пыталась реабилитировать красоту, заявляя, что «красивое» и «интересное» не всегда совпадают. Закат красив, но не интересен. Ох, Коперник ей бы многое сказал. Закат неинтересен?! Неинтересно только красивенькое, приукрашенное, и когда говорят, что «мир лежит во зле», «зло» — это именно красивенькое и приукрашенное.
Противопоставление красивого и интересного — типичная ошибка монополизма, когда «красота» и «интересность» воспринимаются как свойства явления самого по себе, явления-монолога. Между тем, и красота, и интересность — это свойства, возникающие только в процессе диалога, общения, при встрече. Не философия бытия, не онтология, и не философия существования, экзистенция, а философия диалога знает высшую правду о красоте. Красота, которая задушит диалог, в котором совершается, неинтересна и уродливая. Поэтому уродливой красоты и неинтересных истин в мире так много, поэтому они так опасны. Поэтому Христа некоторые богословы описывали как урода, хромого, кривобокого — это и в Евангелии нашло отголосок. Так осуществилось пророчество Ис 53:2-3:
«Нет в Нем ни вида, ни величия; и мы видели Его, и не было в Нем вида, который привлекал бы нас к Нему. Он был презрен и умален пред людьми, муж скорбей и изведавший болезни, и мы отвращали от Него лице свое; Он был презираем, и мы ни во что ставили Его».
От уродливой красоты зла одно спасение — красивое уродство Бога, засунувшего Свою божественность куда подальше и ставшего человеком.