Какова очерёдность: сперва человек использовал себя в качестве носителя информации (например, красил волосы, наносил татуировку), а потом использовал предметы Или наоборот?
Глядя на детей, можно предположить, что сперва человек красит палку, а затем красит волосы.
Игрушки — носители информации, игра это обращение с информацией. Конечно, переход к тому, чтобы делать носителем информации самого себя, совершается быстро — с точки зрения взрослого — но в координатах детства это событие отнюдь не изначальное.
Умение делать из себя информационный носитель парадоксальным образом приводит к защите себя от использования себя в качестве носителя информации. Быть «средним», «как все», «не выделяться». Президент не носит высоких каблуков или высокой шапки. В идеале и причёска, и одежда абсолютно информационны нейтральны. Ничего броского. Быть носителем информации чудесно и увлекательно, только издержек многовато.
Не быть носителем информации — это свобода. Этой свободы нет у ребёнка: ему дают имя, его пелёнки и одежду маркируют, обычно очень ярко и значимо. Школьная форма — предмет вечных споров, но форма у полицейского, военного, судьи сомнений не вызывает. Эта форма вовсе не привилегия, как может показаться, и об этом напоминает форма заключённых.
Можно предположить, что самым первом средством сообщить о чём-то своим внешним видом были волосы. Если стрижку ещё рассматривать как нечто прагматичное, то уж окраску и укладку — не выйдет. Самая выразительная причёска — стрижка наголо, хотя означать она может вещи разные: тонзура жреца тоже ведь лысина своего рода.
Общий принцип очевиден: размер имеет значение. Правда, размер достигается разными способами: женские причёски достигали исполинских размеров неоднократно. Выше по социальной лестнице — выше и причёска. Но у мужчин причёской чаще всего становилась шляпа — тиары и цилиндры, митры и каверы, кипы и шотландские меховые бирскины.. Впрочем, конец XVIII века породил «макарони», как у мужчин, так и у женщин, и выше, кажется, некуда. В одной русской кинокомедии была причёска «взрыв на макаронной фабрике», так вот то был атомный взрыв на макаронной фабрике.
Тут мы и сталкиваемся с печальным фактом: древнейшие причёски утрачены безвозвратно. Все реконструкции человеческих лиц ранее 6 тысяч лет назад, когда появляются первые изображения людей, заведомо неполны и, скорее всего, неверны. Более того: неверны и вполне достоверные изображения, потому что прочесть причёску не всегда трудно, но это легче чтения Гомера в оригинале, но это мёртвый язык, как и гомеровский. Воздействие не то.
Вот почему причёски — как и любые другие способы что-то обозначать самим собой — постепенно сходят на нет. Сигнал слишком сильный, слишком статичный, мало индивидуальный. Лицо подавляется. Другое дело, что лицо — даже лицо, богатое мимикой, лицо думающего, творческого, доброго, весёлого, много пережившего и создавшего человека — всё равно уступает одному-единственному слову. Может быть, поэтому Рембрандт, создавший множество автопортретов, в том числе в фантастических шляпах, компенсировавших тривиальность причёски — в том числе, с Саскией на коленях, где и Соския, и всё-всё-всё часть причёски, словно змеи Горгоны, только наоборот — Христа Бога изображал всегда даже без тернового венца, даже там, где это было обязательно: рядом с Пилатам в огромном торбане. И последний автопортрет — совершенно умопомрачительный смеющийся над собой и вселенной Рембрандт, смеющийся не горько и не иронично, но и не торжествующе, а с любовью, какое-то чудовищно гениальное произведение, почти лицо Бога.
