В одном и том же 1896 году появились доктор Джекил с мистером Хайдом и доктор Ватсон с мистером Холмсом. Две парочки вошли в «золотой фонд», две книги стали «каноническими» до степени подростковости, а всё-таки одна явно лидирует.
«Подростковые», потому что это книги введения в жизнь, посвящения, книги инициации, книги, говорящие человеку, кто он. Их надо читать не то что до пенсии, а до школы, но до школы не понять. Школа есть первое преступление, совершаемое над человеком, которое в принципе не может быть наказано. То преступление, которое совершается, когда человека рожают, наказано быть может, и каждый ребёнок сущее наказание для родителей уже тем, что делает их именно родителями, а не просто людьми.
Просточеловек не есть родитель, как простобог не есть ни бог, ни творец мира, ни дух, и в этом смысле правы агностики и те, кто предлагает просто не обращать внимания на любые религиозные слова. Игнорировать — лучший способ самообороны от навязанных извне стереотипов. Только вот родителей не проигнорируешь, а школу проигнорировать можно, её тысячелетиями вообще не было, но появилась она не просто так. Либо школа, либо домашнее, семейное воспитание — и тогда к преступлению быть родителем добавляется преступлением быть учителем. Это как если фальшивомонетчик вдруг займётся взламыванием сейфов — нормальные преступники всегда специализируются и другим не мешают, а то красть будет нечего.
Лучший способ отомстить родителям — не быть родителем. Разорвать цепь зла. Быть хорошим родителем не получится по определению, это как быть гуманным рабовладельцем или хорошим чекистом. Родительство от животного в человеке. Мы не должны приходить в мир таким унизительным способом. Отсюда мечтания об искусственном интеллекте — хочется научиться размножаться каким-то стерильным, высшим способом.
Ватсон и Холмс, Джекил и Хайд — идеальные люди, потому что они, как и подобает истинным джентльменам, появились на свет идеально, из головы авторов, а не из какой-то вульгарной матки. Искусственные интеллекты, не собирающиеся размножаться. У Ватсона была, правда, жена, но автор благоразумно её уничтожил. Динозавры вымерли ровно по той же причине: развитие личности несовместимо с размножением. Развивается личность, а размножается безличность.
Все рассуждения о том, что эти две пары — голубые, суть пошлость и вульгарность. Это рассуждения докторов — доктора Ватсона и доктора Джекила. Рассуждения, исходящие из примата биологии, телесного низа, базаровщина. Есть вещи поинтереснее секса — например, быть человеком. Это вообще не пары, это один и тот же человек, просто для удобства понимания (то есть, самопознания) разложенный на основные составляющие.
Тут и обнаруживается превосходство Дойла над Стивенсоном. Продолжения Холмса-Ватсона требовали, в отличие от Хайда-Джекила, а вся-то разница в том, что Холмс раскрывает преступления, Хайд преступления совершает. Разница как между врачом и инженером — и создатель Холмса был врачом, а Стивенсон был инженером. Что преступного в технике? Ровно то же, что в скальпелях Джека-Потрошителя, прообразе Хайда, вполне медицинские скальпели, но используются не для лечения, а для расчленения и умерщвления. Тут чисто романтическое противопоставление жизни и смерти, «романтическое» в не самом приятном смысле пошловатости, когда жизнь, чувство, синтез ассоциируются всё с тем же размножением, а вечность, мысль, анализ — с убийством природы.
На самом деле, жизнь есть жизнь и в анализе, и в синтезе, и в дедукции, и в индукции, и в Холмсе, и в Ватсоне, поэтому делать из Холмса Хайда неточный литературный ход, а неточность всегда при долгом бытовании в культуре разрастается, и вот уже Стивенсон с Хайдом решительно отстаёт в скачке от Дойла с Холмсом, да что отстаёт — просто плетётся в конце, ну кто читает «Джекила и Хайда». Читают «Остров сокровищ», где то же самое противопоставление двух ипостасей личности выражено лучше, в виде сразу нескольких пар: сердечный (Джекил) доктор Ливси и бессердечный (Холмс) капитан Смолетт, сердечный (Ватсон) Джим Хокинс и бессердечный (Хайд) мистер Трелони, сердечный пират Бен Ганн и бессердечный пират Боб Сильвер.
Это совершенно не инь и янь, чёрное и белое. Это человеческое, которое всегда противоречиво, поэтому и живо какой-то удивительной жизнью, а если не противоречиво, то живой труп и ходячий гроб.
Холмс и Ватсон — два способа жить, и один без другого ущербны и превращаются в способы умирать, а то и убивать. Холмс — упрощение, анализ, разложение, от частного к общему, то есть, индукция. Ватсон, как ни смешно — дедукция, от общего к частному, от учебника акушерства к конкретной роженице, не разложение, а рождение, не упрощение, а усложнение.
Это вовсе не разрушение и созидание. Это очень соблазнительно сравнить с тем, что Достоевский писал о православии мрачного сердитого монаха и о православии светлого доброго монаха. Карамазов-старший, лукавый распутник, и Алёша Карамазов, светлый рыцарь, будущий Дзержинский.
Соблазнительно, но не стоит. Холмс вовсе не разрушение, в этом находка Дойла. Холмс и Ватсон не противопоставление науки и искусства, это две разных науки — о природе и о человеке. Да, человек часть природы, но природа это лишь условие человека, и человек, сводящий себя до природы, до биологии, оскопляет себя. Опускающийся до функции размножения и выживания, не может толком и размножиться, и выжить, потому что человек же, не обезьяна, человеческое не следствие обезьяньего. «Происхождение» налицо. Не «рождение Холмса от обезьяны», а «происхождение». Дьявольская разница! Тем не менее, человек должен сознать, что он — обезьяна, тогда он победит в себе скотское, которого в обезьяне вовсе нет, скотское, которое есть тень не скота, а человека.
Человек одновременно упрощает мир и усложняет.
Холмс — упрощает, превращая тёплую, разноцветную, населённую людьми вселенную в математический, физический, схематический космос.
Это обычное занятие исследователя. Михаил Бахтин взял карнавал и сделал его схемой, моделью всей человеческой жизни в целом и литературы в частности. Всё — карнавализация! Богатая жила. Как изобрести отпечатки пальцев — революция в розыске преступников. А вышло — нет. Преступники стали работать в перчатках. Сотни исследователей использовали бахтинскую модель для анализа, упрощения, схематизации, и получили интересные, неплохие результаты. Но преступника не поймали, потому что мир — не преступник, не космос, а вселенная.
Упрощение — превосходно, но горе упрощению, которое забудет, что оно — всего лишь Холмс, без Ватсона совершенно бессмысленный. Ведь Ватсон вовсе не подвиги Холмса описывает, Ватсон не популяризатор Холмса, Ватсон — доктор. Он лечит человечество от невежества, от скуки, от бесчеловечности, и рассказы о Холмсе — превосходное лекарство. Но — всего лишь лекарство. Это наука о природе, не о человеке, и рассказ об этой науке призван не перечеркнуть человека, а развлечь человека и помочь ему познать себя.
Мир Холмса — мир преступления, скотства, убийства, мир Фрейда, где человек всё время мстит за свою несвободу, за своё происхождение, за то, что «я» не само по себе, а откуда-то, на чём-то завязано, имеет фундамент. Человек, обнаруживший, что он — следствие мира, родителей, школы, мстит — убивает, обкрадывает (а воровство — убийство-лайт), манипулирует. Возьмёт базуку и в родные пенаты.
Мир Ватсона — мир прощения, примирения, рождения, созидания. Холмс ведь не раз обращается к Ватсону как к идеальному суду присяжных, к суду чести, явленному в одном лице. Путь от частного к общему не ведёт к пониманию, ведёт лишь к познанию и, сам по себе, ведёт к отчаянию и разочарованию в людях (то-то Холмс наркоман или, в смягчённом виде, пчеловод).
Чтобы понять мир, надо его упростить, надо создать модель, но чтобы простить мир (а понимание всегда есть и обвинение, обвинение в несправедливости, во зле, в бесчеловечности — ведь только человек человечен, а мир… мир это космос) — чтобы простить мир, надо усложнить мир. Не просто вернуть миру сложность, которая утрачивается при моделировании (атом ничуть непохож на модель атома, и печень совершенно непохожа на твёрдый кусок пластика в игрушечной модели человеческого тела), а добавить миру сложности. Добавить от себя, от человека.
Человек происходит от мира, определяется средой, живёт на зарплату, но — именно живёт, то есть, что-то добавляет к миру. Корова жуёт траву и даёт молоко, человек проживает мир и даёт смысл.
Смысл важнее молока, и смысл не просто пережёванные впечатления, комбинированные и рекомбинированные, а нечто новое, и он не извне, он изнутри, смысл жизни — не дар общего частному, от космоса — человеку, а дар общему, космосу от частного, такого маленького, двуногого, млекопитающегося и млекопитающего, размножающегося самым нелепым и унизительным способом.
Впрочем, пилюли и презервативы с этим покончили. В свободе от размножения нет ни мужского, ни женского, по экранизациям кочуют миссы Холмсы и леди Ватсоны, и это прекрасно, всё иное — сведение человека к модели. Не хватает пустяка — избавившись от скотства, не избавиться от самого себя, не выплеснуть вместе с водой духа, с прошлым — будущего, не превратиться в профессора Мориарти или в Джека-Потрошителя, а остаться неунывающим доктором Ватсоном, всегда готовым помочь родам, и трезвым мистером Холмсом, всегда готовым разыскать украденного младенца, сбежавшего мужа, побежавшую топиться жену и проглоченный рождественским гусём смысл жизни.