Милый анекдот, в котором престарелый Брежнев просит Карлсона передать привет Энгельсону, точен: в России, стране победивших марксистов, Карлсона знали лучше Карла Маркса. Из прочих порождений фантазии Астрид Линдгрен с Карлсоном могла бы сравниться только Пеппи. У нее есть та же энергичность, а к тому же длинные ноги (недаром же у нее чулки длинные), отец — пират, абсолютная свобода и сундук с золотом.
Карлсон лучше Пеппи, так как он хуже: Пеппи слишком обаятельна и добра, она, собственно, не мечта ребенка, а ребенок, Малыш, только Малыш с идеальной семьей. (Идеальная семья, стараниями отцов, это как у Пеппи: пират-отец вечно отсутствует и только шлет сундуки золота.) Хороший человек, пусть даже он вечно за горизонтом, кристально ясен. Карлсон же таинственен, потому что он дурен до святости. Поэтому Карлсон остается интересным, когда все прочие герои детских книжек, от Буратино до трех мушкетеров, покрываются пылью. Он один — не обо мне, а о Другом, Другом во всем его приманчивом ужасе.
Другой — плох, и Карлсон весь плох, он страшный сон родителей и учителей, он ужас, летящий и во мраке ночи, и при свете дня. Завистливое, корыстное, эгоистическое, хвастливое, обидчивое существо. Тем не менее если кто-то достоин летать, то это именно этот мужчина в расцвете сил, не Пеппи, как вообще не маленькие или не очень маленькие дети.
Карлсон, разумеется, подвергался нападкам всевозможных ханжей, как и многие другие кошмарные герои сказок, из которых наименее социально и педагогически опасен Иван Дурак, и то лишь потому, что о нем прямо сказано «дурак». Это гонение на тайну доброго зла. Как будто мало в мире злого добра, добра ханжей и изуверов, так еще на нашу голову есть и доброе зло. Как его объяснить?
Доброе зло есть зло, у которого вынули корень. Этот корень — гордость. Настоящая, серьезная гордыня у Карлсона отсутствует начисто. Мы это чувствуем и относимся к нему, как Маугли к старой Белой Кобре, у которой высох весь яд, и даже лучше, потому что чувствуем, что у Карлсона яду никогда и не было. Все его пороки — наносные, не фальшивые, а именно наносные. Говоря схоластически, акциденции без субстанции, а по-нашему, бутылки без вина, даже этикетки без бутылок. Как удалось Линдгрен создать такой образ, есть чудо творчества. Она, разумеется, не первая, ибо Карлсон есть лишь детский вариант порочных героев и героинь английских романов XVIII столетия, которые были добры и милы, в отличие от окружавшей их ярмарки тщеславия. Конечно, доказать, что в Карлсоне нет гордыни, невозможно, как нельзя доказать, что есть гордыня в ханжах. Очевидное нужно очами видеть, а не доказывать.
Историки литературы вообще говорят, что некоторые ее жанры и шедевры, рождаясь для взрослых, постепенно оседают в детский мирок. То, что произошло с романами воспитания, намного раньше произошло со средневековой литературой, с благочестивыми баснями и аллегориями: они превратились в чудные, но все же детские шедевры Андерсена, а в нашем веке Льюиса и Толкина. Век полюбил Линдгрен больше Льюиса, Карлсона больше христоподобного льва Аслана и даже больше толкиновского Фродо. И дело не в какой-то особой обаятельности доброго зла, а в особой опасности злого добра. Волк в овечьей шкуре опаснее волка в собственной шкуре или даже в генеральском мундире.
Между тем в паре «Малыш и Карлсон» Малыш именно носит овечью шкуру, с бешеной скоростью из нее вырастая. У него еще все акциденции добрые, а субстанция ощутима дурная. Он уже вполне Каин своему брату. Кто из нас захотел бы жить с таким Малышом и кто из нас таким малышом не был? Малыш не какой-то выродок, наоборот, типичный представитель рода человеческого, за которого нельзя поручиться, что не убьет, не украдет, не предаст. Все пустяки, которыми он грешен, которыми все грешны, бьют в самое существенное, что есть на свете, — в человеческое сердце. А страшные прегрешения Карлсона: взорванные машины, затопленные квартиры — это, если приглядеться, действительно «пустяки, дело житейское», ущерб материальный, но не имеющий в себе ни малейшего посягательства на чью-то личность.
Доброе зло точнее было бы назвать злым беззлобием. Корня зла в Карлсоне нет, а пороки-то налицо. Оказывается, однако, что пороки без порочного корня уже как бы и не совсем пороки, а то ли карнавальная маска, то ли школьный скелет из пластмассы, в общем, нечто не страшное. Эти признаки без самого зла могут пугать, как и пластмассовый скелет может пугать (хотя ничего страшного нет даже в обычном скелете), как может пугать обжорство, пока мы не убедимся, что нас объедать не собираются, а наоборот, усадят рядом и обкормят.
Таких пластмассовых скелетов очень много в Ветхом Завете. Кого из знающих Библию хотя бы в пересказах не удивляло, как это Бог может «ожесточить сердце фараона» или устроить потоп — и при этом в Нем видят доброго и многомилостивого? А почему смог Карлсон ожесточить фрекен Бок или гонять воров по крышам прямо в руки полиции?
Михаил Чернолузский отчеканил:
Но Карлсон — он един во всей Вселенной,
Парит он над землёй и неустанно
Следит, чтоб всё нетленное — нетленно,
Чтоб плюшки с шоколадом непрестанно,
Чтоб плюти-плюти-плют в любое время,
И чтобы в землю — семя, ногу — в стремя,
А знамя — в пламя — ну его в зюзюку…
Аминь, аминь. Сеятель сеет, а солдат — тоже должен сеять.
Ветхий Завет призывал не искушать Бога; в самом начале Своего пути, в пустыне, этот призыв процитировал, обращаясь к сатане, Иисус (Мф 4,7). Но когда Христос заговорил не с сатаной, а с людьми, Он призвал их к другому: просить Бога, чтобы Тот не ввел в искушение человека. Кто научился не просить у Бога потопа для ближнего (а ближний всегда достоин потопа) — это первый класс. Остаётся научиться не топить ближнего самому — это высший класс.
Так что, Карлсон, милый Карлсон, сущий на небесах, прилети к нам и играй с нами, и прости нам приземленность нашу, как и мы прощаем заземляющих нас, и не введи нас в искушение быть Карлсонами, но избавь нас от фрекенбокства.
