«Чаще поворачивай стиль» («Saepe stilum vertas», Гораций, Сатиры, X, 71). Латынь, античность, восковые таблички, на которых пишут палочкой… Вот эта палочка и есть «стиль», а поворачивать его почаще есть поэтический совет. То есть в буквальном смысле поворачивать стиль имело смысл, потому что один конец был острый, а противоположный был тупым, заменял ластик. Чаще зачеркивай и пиши по новой! В смысле возвышенном — не прикипай к одному и тому же способу излагать свои мысли.
Мудро! Человек-де, приобретая стиль, освобождается от немоты, от неспособности выразить именно себя, но очень скоро стиль сковывает человека, заставляет его мысли двигаться по невидимой колее. Теперь уже, чтобы освободиться, нужно сменить стиль. В сущности, литература здесь подчиняется общему закону жизни: человек склонен к окостеневанию, и полезно себя время от времени вздрючивать. Сменить стиль, имя, место жительства, принять монашество, а если ты уже монах, то посхимиться.
На эту мудрость глупость придумала достойный ответ, взяв за образец хамелеона. Да можно так крутить стилем, что в глазах зарябит, а скованность вся будет при нас. Потому и крутят, что ничем существенным заниматься не хотят. Вот русская история после 1917 года. По стилю — просто парад мод. Сперва позаимствовали стиль французский, с комиссарами, декретами и, естественно, френчами, что и означает «французский», правда, означает в английском языке.
Пришел Сталин и добавил к этому стиль американский, а отчасти и немецкий, поскольку сильных стилистических различий между гитлеровской Германией и негитлеровской Америкой не было. Пошли конвейеры в цеху, столовые с подносами по-вашингтонски в обеденный перерыв, «кормление грудью — почетная обязанность советской матери» и так далее.
Хитрость не в том, что волк умеет надевать овечью шкуру, это еще до основания Рима было отлично известно, и не в том, что волк может менять дубленки сколь угодно часто, отчего овцам только хуже. Хитрость в том, что сам процесс переодевания завораживает овец и превращает их в ходячие дубленки.
Сколько слез, пота, отчасти и крови было пролито при Хрущеве из-за стиляг — овец, решивших, что свобода от волков — в стиле стрижки. Не в первый раз в истории России боролись за подражание западному стилю, но в первый раз это шло снизу, совсем снизу. Сколько сил ушло в бородку под Хемингуэя, брюки под Пресли и мировоззрение под битлов — а чем кончилось? Система преспокойно, с удовольствием переварила отечественные варианты битлов, и Пресли, и Хемингуэя. И пошли они работать в райкомы и редакции всевозможных «Правд» и «Зарей коммунизма», и стучали, попивая бренди и попыхивая трубочкой, точно так же, как отцы их стучали, похрустывая кожанками. А другие были порядочными людьми с Хемингуэем или без оного.
Это не означает, что вовсе нет зависимости между формой и содержанием. Но зависимость эта скорее отрицательная: форма может только предупредить об опасности. Если от прохожего пахнет мочой, если он матерится и пошатывается, то вряд ли стоит спрашивать его, как пройти в библиотеку.
Правда, если он только матерится и пошатывается, не исключено, что он дорогу в библиотеку знает или даже в ней работает. В том-то и беда, что не так много заведомо гнусных стилей, и разумное существо, которым является человек, их обычно избегает. А как было бы хорошо, если бы все фарисеи оставались при том стиле, в каком их застал Иисус в первое свое пришествие. Но фарисеи давно освоили христианский стиль. Если бы все коммунисты оставались при брежневских бровях — но они быстро научились носить эротическую щетину и ругать коммунизм.
Стиль сам по себе ничего не гарантирует, но кое-какие выводы можно делать из динамики смены стилей. Тот, для кого стиль есть нечто чужое, вечно не попадает в такт и потому лихорадочно примеривает один стиль за другим. Там, где человек достаточно свободен, чтобы не подделываться под чужую жизнь, столетиями одни и те же цилиндры надеваются на скачки, одни и те же народные костюмы — на карнавалы. В России же «народный костюм» меняется чаще, чем парижские моды. Когда российский рабовладелец и его обслуга пытаются подделаться под американца, они суетятся, они перебарщивают, опережая самых передовых нью-йоркцев. В конце концов, тот же поэт, который советовал чаще менять стиль, сам-то свой стиль не менял.
Если взять более нейтральную сферу, то средний русский интеллектуал имеет (если уж имеет) несравненно более совершенный компьютер, чем американский, — поновее, помощнее, понавороченнее. Это происходит в силу того же закона, по которому в американских трущобах чаще встретишь шикарный лимузин, чем там, где живут нормальные люди. Провинциал чаще лучше жителя метрополии знает все ее достопримечательности, а грабитель банка лучше знает слабые места сигнализации, чем ее создатели. Хороший актер-англичанин, подчеркивал Честертон, лучше изобразит на сцене китайца, чем настоящий китаец. Ведь если свободный человек думает больше о содержании, то несвободные люди соревнуются между собой в том, кто лучше изобразит свободного. Советские люди часто отлично имитируют отсутствие советскости — собственно, падение советской власти было частью такой имитации.
Держаться подальше от собственного стиля — вот сухой остаток от совета почаще поворачивать стиль. Не так важно ворочаться, как важно не засыпать. В качества образца можно привести, тысячу извинений, религиозных людей — не только православных. Не так важно, какой формы митра, тиара, капюшон, как важно не придавать особого значения ни этой форме, ни этой митре. Именно там, где люди встречаются с абсолютным Содержанием, не имеющим абсолютно никакой формы, — можно ведь и так определить Бога, — они научаются обращаться с формой. Конечно, не все и не сразу, заметим, опережая злопыхателей. Но видеть всегда только провал — тоже ведь стиль, и как раз тот, который никогда не рано выкинуть.
