Осенью 1994 года я побывал в Штатах, месяц читал лекции в университетах и колледжах от Сан-Диего до Бостона. Конечно, лекция была обычно о православии — люди впервые видели православного (я был в подряснике). Хотя предполагалось, что я буду говорить о пороках центрального планирования как идеи. Вся затея была организована очень правым «Институтом Эктона», который сейчас стал ещё более правым, трампоидным. Только в Бостоне в колледже меня профессура попросила отдельно поговорить о Бердяеве — ну, со всем удовольствием. Не думаю, что американские студенты много получили. Проблема была не в том, что я плохо говорил по-английски, я сносно говорил, но я тогда плохо понимал английскую речь (первый же раз покинул Россию) и ещё хуже понимал психологию американцев. Кроме упомянутых бостонских профессоров, которые были вполне родные.
Нервничал я страшно — впервые заграницей и сразу лекции в университетах на английском. Весь месяц у меня страшно чесались ладони, наружная часть, как у отца Александра Меня часто были такие раздражения. Нервное. Больше у меня никогда такого не было. Наглости мне не хватало — то есть, просто не было, понтов не умел бросать, и слава Богу. Следующее поколение это уже умело и умеет, и смотрится это очень противно, и сползание в дикость и этим обусловлено.
Была ли у меня мысль перебраться в Штаты? Была, но я быстро почувствовал, что это нереально. Во-первых, в России оставались моя мать, мать жены. Мы порвать эту связь не могли. Религиозный фактор был не так важен — было очевидно, что в Америке я вполне найду себе нишу по этой части, но зарабатывать нужно будет русистикой в каком-то виде, и вид этот будет убогий и с каждым годом будет всё более убогим. Как оно и вышло — не для меня, для других. Хорошие специалисты по России в США есть, но они американцы, не русские.
В Штатах, однако, меня зацепило то, что у нас легкомысленно именуют западным индивидуализмом, но что я определил бы как бескомпромиссность, когда речь заходит о своих взглядах. Абсолютно тривиальная для русского человека необходимость «подстраиваться», «подлаживаться», жертвовать своими взглядами, получая в ответ не встречные какие-то уступки, а просто возможность хоть чуть-чуть что-то делать. Американцам это глубоко чуждо теоретически, хотя практически всё не так лучезарно, как хотелось бы, и конформизма там предостаточно в упаковке из team-spirit и уважения к системе. Но я для себя в тот момент сделал вывод, что нужно перестать пытаться встроиться в систему РПЦ МП, а пойти к католикам — потому что и тогда, и сейчас я считал единство с католиками сущностной частью церковности. В духе Соловьёва и Меня. Если времена стали лучше, свободнее, так что ж я этим не пользуюсь? Что «лучше и свободнее» закончились хоть в России, хоть в Ватикане, не понимал тогда не только я, но и куда более умные люди, причём закончились не по воле руководства, а по желанию низового большинства.
Речь шла и идёт (для меня) не о «греко-католичестве», а о — выражение Соловьёва — «православных в общении с Римом». Для греко-католиков это абсолютно неприемлемо, для слово «православный» обозначает вековых угнетателей-мучителей. Для Ватикана тоже — Ватикану не нужно «общение», ему нужно строгое «подчинение» плюс раздел мира с равными себе по силами организациями — например, РПЦ МП. Ради этого подчинения и раздела жертвуют живыми людьми без малейших колебаний. Но этого я тогда ничего не знал, это мне понадобилось 7 лет, чтобы узнать.
К тому времени было ещё одно опереточное обстоятельство: мне сказали, что есть список людей, которых Ридигер формально «не рекомендует» к рукоположению, и я в этом списке есть. Информация была от ныне покойного еп. Сергия Соколова, сравнительно либерального. В этом списке был ещё Михаил Поздняев.
Что ж, я поехал в Киев с о. Анри-Петром Мартеном, к еп. Василику, который был знаменит тем, что в советские годы рукополагал подпольно, не боясь КГБ. Символично было то, что мы попали на конференцию про-лайфистов, соприкоснувшись с глубоко чуждой мне, фундаменталистской средой. Василик — которого я, конечно, сразу мысленно окрестил Василиском — заявил, что всё в прошлом, что всё, касающееся русских, в компетенции московских католиков, и что мне нужно просто окончить институт св. Фомы в Москве. Это было враньё, но святое враньё, ватиканское. КГБ не бояться одно, а не бояться ватиканского начальства куда труднее.
Я приехал в Москву, пошёл в институт св. Фомы, который тогда сидел под крышей костёла Непорочного Зачатия, ещё разделённого на этажи. Формально записался. Когда о.Стефано Каприо увидел меня за партой, он вытаращил глаза и сказал: «Кротов, что вы-то тут делаете?» Мы с ним были тогда мало знакомы.
Я, кстати, долго был убеждён, что о.Стефано намного, лет на 10 меня старше. Очень уж он держался с достоинством. А он младше на пару лет, если не ошибаюсь. Это смешное недоразумение — от моего комплекса неполноценности, но и от такого моего свойства как лояльности и чинопочитания. На самом деле, если бы Ридигер меня бы рукоположил, я был бы тише воды и ниже травы. Но они, будучи сами иудами, не верят в возможность верности.
Мы быстро сдружились, и он снял однокомнатную квартиру, благо тогда были времена гипер-дешёвого рубля, и там стал служить по-православному, по средам, а я пономарил. После воцарения Путина первой его жертвой стали именно католики — выслали десяток человек, в том числе, Каприо. Но уже до этого стало ясно, что в Ватикане совершенно не намерены реализовывать ни проект «православных в общении с Римом» в целом, ни меня рукополагать в частности. Последующие события, совпавшие с угасанием Войтылы, это подтвердили. Стали продвигаться строго греко-католический проект с тщательным подавлением не только меня (меня нельзя было подавить, поскольку я нигде не был на службе), но всех сколько-нибудь самостоятельных, идейных, инициативных людей, куда более погружённых в проект людей, для которых подавление стало крушением всей жизни. Так обнаружилось, что проблема вовсе не в «советской власти», и даже не в «номенклатуре», а в том, что и РПЦ МП, и Ватикан проникнуты той же нелюбовью к свободе и демократии, что Ельцин с Путиным. Нужны стабильность, предсказуемость, управляемость, а не свобода. Учреждение, а не Церковь. В итоге внутри Церкви появляется раковая опухоль, секта чиновников. Причём опухоль в мозгу и в сердце разом. Ну, не совсем опухоль — скорее, паразит, вроде «Чужого».
Я до сих пор всегда поминаю на большом входе не только епископа, но и о.Стефано — и его одного — напоминая себе и другим, что, если бы его не выслали, я бы не остался при нём пономарём, что я лишь его замещаю.
После высылки Каприо я пошёл к о.Глебу Якунину и попросил меня рукоположить в созданной им церкви. Я предварительно убедился в наличии апостольского преемства, но оно уже давно девальвировалось и никаким критерием чего бы то ни было служить не может. Тем не менее и даже тем более — лучше с этой мелочью, чем без неё, это вопрос гигиены.
Идея заключалась в том, чтобы, рукоположившись в Апостольской Православной Церкви, попробовать «в сущем сане» всё-таки быть принятым Римом. Не вышло, мне отказали лично Гуссар во Львове, а потом в Москве Верт — ватиканские чиновники-епископы.
В отличие от Гуссара, человека приличного, Верт даже позволил себе обширную инвективу в адрес интеллигентов — которых он ненавидит так же, как владыка Григорий Можайский (который меня как бы благословил прислуживать в церкви в Раменском). Потом распускали слух, будто Верт мне предложил уйти с «Радио Свобода» и ехать, куда пошлют, а я отказался. Такого предложения не было, а было бы — я бы отказался. Поразительное изуверство: считать нормальным такой «героизм», восхищаться им. Именно такое изуверство порождает бездушную церковность, которая и поощряет педофилию, коррупцию и т.п. Чиновничья религиозность, прикрывающая бумажками свой срам, садизм, трусость.
Знаю много сломанных судеб, когда люди не нашли в себе силы отказаться. Свою судьбу сломать я ещё могу, но не судьбу любимой женщины. Впрочем, повторюсь, речи об этом не заходило. Но о самом существовании жены помнить надо; отец Стефано Каприо рассказывал, что в «Руссикуме» рукополагали не женатых, а отказ в рукоположении женатым называли «налогом на яйца».
Пикантная деталь: Гуссар вызвал меня к себе во Львов сообщить о своём отказе, но дорогу не оплатил. Не князь Церкви, не князь…
После разгрома «соловьёвского» проекта Ватикан стал спокойно и тихо развивать «греко-католический» проект. Никаких «православных в общении с Римом», просто греко-католики, никаких криков, всё тихо и исключительно лояльно ко всем сильным мира сего. С 2004 года в России появилось чуть ли не два десятка греко-католических общин, и даже вторжение в Украину и воскрешение «анти-униатской» агитации на государственном уровне на них никак не отразилось. Потому что не светятся абсолютно. Есть ли они, нет ли их... Никого не беспокоит черная кошка в чёрной комнате, если кошка под наркозом.
Владимир Соловьёв в конце XIX века создал идею соединения Православия и Католичества под эгидой Русской Царя. Вот всё с больших букв. За исключением Царя, эта идея очень вдохновила и Бердяева, и Вяч. Иванова, и о.Александра Меня. В 1990-е годы появилось сразу несколько священников и мирян в России, которые стали организовывать «православие в союзе с Римом». Не «греко-католичество», а «православие в союзе с Римом» — почувствуйте разницу. Все эти инициативы были подавлены дружными усилиями Рима и Кремля. Людям дали по мозгам, кто-то эмигрировал, кто лег на дно. И вот теперь — «греко-католичество», «византийский обряд». Нечто формальное, гламурное, абсолютно не Соловьёв и не Мень.
Владимир Соловьёв был сложный человек. Либерального в нём было лишь глубокое неприятие насилия. Но! Он был человек вдохновенный. Как и о.Александр Мень. Живой. И вот эта вдохновенность — как нож острый для многих людей, в т.ч. христиан, которые ищут в Церкви раззолоченной подводной лодки. Играет оркестр, все свои, а что там вокруг — слава Богу, нас не трогает.
В итоге и возникает «церковность» инкапсулированная, закрытая, в которой много «духовности» для себя, есть и «душевность» — ледяное радушие к потенциальным новичкам, ледяное именно для отбора тех, кому нужно — что? Правильно, бездушие. Бездушная душная душевная духовность. Бддд... Ну, Кочетков, центр «Покровские ворота»... В общем, много их...
Проблема не в Верте, проблема не в Ратцингере и не в Войтыле — проблема в том, что большие религиозные тела сегодня пропитаны средневековым духом, точнее, средневековой бездушностью и бесчеловечностью. Что уж ватиканские чиновники — больше всего гадостей я наслушался от православных, и не только от черносотенцев, которых особенно смешило, что я рукоположен был «в подвале правозащитного центра», а от «меневцев», не от всех, но от многих. Предателем называли — я-де их подставляю таким своим поведением.
Моё счастье, что я в итоге оказался у еп. Игоря (Исиченко), симпатии которого к единству православия и католичества такие же, как у меня, но взгляды на большинство злободневных вопросов намного более консервативные. Тем не менее, не принимает Ватикан и его, а вот он ко мне терпим в высшей степени. Разделение католичества и православия не первично, первично разделение на бездушных и не бездушных, и вопрос о том, как соединить чиновничество и творчество важнее вопроса о том, как соединить чиновников разных контор.
Я не жалею о таком пути. Я даже благодарю Бога, что вышло, как есть на сегодняшний день. Конечно, такое рукоположение — не самосвятство. Скорее, это ближе к самиздату. Я издал в 2002 году свою книгу, но ведь в магазины её не брали, самсебяиздата не берут, половину тиража выкинул, в конце концов. Что ж, самиздат — зря? Нет, конечно. Но и не добродетель сама по себе. Важно, что именно напечатано. Я не считаю себя священником, равным отцу Александру Меню по масштабу, но у меня свой масштаб, своё предназначение, я его стараюсь осуществлять. Количественно это всё очень миниатюрно, но размер — не критерий. Но что я счастливее отца Александра, потому что не вынужден тратить время на обряды безо всякого толку — молебны, освящения, панихиды — это уже хорошо. А оценить то, что я делаю как священник, можно лишь, исходя из будущего, которое неизвестно.
Я счастлив, что у меня развеялись очень опасные мечты начала 1990-х, все пропахшие властью и количеством. Самое страшное было бы, если бы они осуществились и я бы стал кем-то вроде Кочеткова, Смирнова, Воробьёва, Шаргунова.
Быть священником для меня означает быть «дежурным по апрелю». Это сугубо интеллигентская позиция — верность служению, призванию. Кто-то должен каждое воскресение подымать Евангелие и произносить «Благословенно царство Отца, и Сына, и Святаго Духа». По очереди, по вдохновению — не выйдет, просто рассосётся вся Церковь. Прихожанин может прийти или не прийти, но если все будут так жить, то не будет, куда прийти. (Опять забыл — прийти или придти, меня всегда сбивает, что синодальном Евангелии архаизм, а что из этого архаизм, я не помню).