Тоталитаризм убивает человека, убивая свободу, а передаточным звеном служат пространство и время. Без свободы они превращаются в ничто. Сериал «Дау» отличился использованием простого, но эффективного приёма — затягивание сцен. Впервые этот приём меня потряс в «Земляничной поляне» Бергмана, тут доведён до абсурда и в сочетании с натурализмом действует сильно. Кстати, натурализма так боятся, потому что он противоречит интуитивному (и глубоко неверному) представлению об искусстве как о подражании природе. Но стоит оказаться перед зеркалом, которое есть идеальное подражание природе, и крику, крику.
Натурализм в изображении пространства, тела, звука — это не ново. Затягивание сцен — началось, кажется, с Ибсена, а у Чехова уже вовсю, все чеховские пьесы это одна сцена, очень условно поделённая — это попытка показать натурализм времени. Смерть Аристотелю, конец катарсису, единство беспространства и безвременья. Смотрится ужасно противно (да, я знаю, что чеховские пьесы гениальны, но смотреть их не в силах). Точно так же человеку противно слышать свой голос в записи. Не только потому противно, что мы слышим свой голос одновременно и внешним ухом, и внутренним, а в записи — только внешним. Противно потому, что мы то, что произносим, слышим в контексте своих мыслей, своей внутренней вселенной. А тут внутренний мирок тю-тю, и ты кажешься самому себе балбесом превыспренним.
Мы не воспринимаем время как равномерное тиканье секунд. Оно то ускоряется, то замедляется. В кинематографе этому соответствует чередование сцен созерцательных и активных. Побегали-постреляли, посидели-перекусили. Успеха это само по себе не гарантирует, но если не использовать этого приёма или использовать неумело, не попадать в ритм, гарантирован провал.
Бергман, кажется, довёл этот приём до совершенства. Просто течение ручья. Просто два человека разговаривают («Осенняя соната», «Сцены супружеской жизни»). Ритм присутствует, но он глубок спрятан, он целиком в речи. Илья Хржановский же устранил ритм вообще, и это создаёт ощущение, что ты в морге, даже в могиле. Что ты труп, рассматривающий анатомический театр, где тоже все трупы. Что ж, «Смерть Ивана Ильича» ровно об этом же, только словами, а не образами. Тоталитаризм расчеловечивает и тем, что останавливает течение времени, как и предсказал Салтыков-Щедрин. Серое пространство без ориентиров и такое же серое время. Нет ни плохих, ни хороших моментов жизни, потому что нет деятеля жизни — все инфантилизированы, все живут как мухи под опрокинутым стаканом, никакие действия не имеют тех результатов, которые имели бы эти действия в свободном мире.
Зато, если выходишь из кино после «Трёх мушкетёров», то гордо расправляешь плечи, и смотришь на окружающих как петух, и клянёшься никому не спускать ни одной обиды, а после «Дау» ни гордости, ни смирения, ни катарсиса, а глубокая благодарность, что всё-таки ты живой внутри анатомического театра жизни, и клянёшься себе никогда, никогда не жить покойником.