Тоталитаризм приходит ночью. Он приходит как путч, штурм, репрессии, террор, концлагеря, депортации, показательные процессы, мордобой, пытки, расстрелы, обыски, цензура, оболванивание в школах, однопартийная диктатура, взаимная слежка и доносы, всеобщий страх. Мистер Хайд тоталитаризма. Гусеница тоталитаризма.
Английский газон приходит как лопата, вспашка, комья земли, осеменение, стрижка, подстригание, подравнивание
Ночь проходит и наступает вечный день тоталитаризма. Странное чувство у того редкого диссидента, который дожил до этого дня: свободные места есть, а свободных людей нет. Можно говорить правду, но никто не вздрагивает и не спорит. По всем признакам, должны быть массовые репрессии, а их нет. Органы государственного террора («безопасности») есть и набухают, а террора как-то нет. По всем признакам, вот сейчас наступит долгожданное: верхи не могут, низы не хотят, количество калорий упадёт до критического и начнутся протестные марши кастрюль, а — не наступает и не начинается.
Газон готов. Достаточно изредка подстригать случайно залетевшие сторонние растения, выдёргивать неизбежных мутантов, но при хорошей ограде это всё редкие феномены.
Кощеево царство сформировано. Период бури и натиска закончился. Мистер Хайд никого не режет и не насилует, он даже лечит — тех, у кого есть деньги. Доктор Джекил ведь не какой-нибудь Айболит, он лечит джентльменов, и заработка от одного визита хватает на неделю жизни, а что вокруг море нищеты со всеми прилагающимися болезнями и страданиями, так это уж таков порядок природы, он не виноват.
Россия сейчас уверенно входит в дневной тоталитаризм. Ещё живы отдельные ковалёвы и григорьянцы, но уже можно их не сажать, не отрубать им интернет, не карать за высказывания. Городские сумасшедшие городу не опасны. Уже никто не будет реагировать на говоримое ими. Раньше восклицали либо «ах, кто бы мог подумать!», либо «всё ты врёшь, никого не расстреливают, а кого расстреливают, так это так и надо». Теперь не восклицают, а продолжают ворчать на плохие дороги и дураков. Что у Пушкина было пуканьем гения, стало нормальным дыханием. Изменилась физиология души. Благоприобретённые признаки не наследуются, а злоприобретённые — тоже не наследуются, зато ежедневно поддерживаются.
Репрессии это очень затратно, и есть риск попасть под собственную газонокосилку. Репрессии не самоцель, они как роды. Цель — царство без конца — в смысле, без пениса, без цели, без смысла. Свободный человек — как царевич Гвидон. Можно оборвать ему крылья, можно его накрыть стаканом, можно его прихлопнуть — так поступает юный тоталитаризм. А можно просто оглушить людей так, что они не будут слышать писка Гвидона, и закалить их так, что они не будут ощущать укусов Гвидона. Дечеловечить людей, разлюдить человеков, угазонить человечность. Не ликвидировать предложение свободы, а зайти с другого конца и ликвидировать спрос на свободу. Не ликвидировать жизнь, а заменить жизнь чучелом жизни.
Выйдет человечество с дерматитом. На месте России, Китая, Северной Кореи — коричневые пятна, невосприимчивые к боли. Существовать могут вечно. Человечество вымрет, а эти останутся. Они уже сейчас считают, что человечество вымерло, что они одни живут по-настоящему. Ад о себе очень высокого мнения. И не будет никакого атомного всхлипа, которым заканчивается схожий у Бредбери в Фаренгейтостане. Бессмертный клозет будет, и уже есть.
Ну, отчаиваться не нужно. Хотя, впрочем, почему бы и нет? Хорошее, качественное отчаяние, эта куздра душевного космоса, очень продуктивно. Глокая куздра кудрячит бокра, и бокр трясёт головой и просыпается среди бела дня, пердюкает иллюзии, и, не подавая виду, перестаёт жрать таблетки, которые подаёт ему неустанно доктор Хайд. А дальше — ну, это по обстоятельствам, главное, понять, что ты не трава, которая спокойно цветёт и скашивается во благовремение, запихнуть это своё понимание себе в з...цу, чтобы надзиратели не обнаружили, и тихой сапой прорываться через английский газон в реальный мир. А уж какая сапа тихая, какая сапа именно твоя, какая сапа продуктивная, — это каждый решает сам, потому что когда не сам — это уже тоталитаризм.
