Филипп Дзядко в «Большом городе» в 2011 году, когда ненадолго взбулькнуло российское болото, призывал: «Требуйте невозможного». Это из графитти парижских бунтов 1968 года — «Будьте реалистами, требуйте невозможного». Только парижские бунтари не стреляли, и это было довольно принципиально — всё ж не 1848 год, поумнели, а текст Дзядко — уж верно не без его воли — сопровождает плакат времён гражданской войны в Испании с лозунгом «Но пасаран» и изображением стреляющих людей.
В самом тексте призывов к стрельбе нет. Есть призыв повторить подвиг Буковского — сопротивляться деспотизму, заваливая чиновников жалобами. 40 лет назад политзаключённые именно так добились того, что их во Владимирской тюрьме не заставляли работать. Теперь журнал публикует обращения к властям с требованием пересмотра дел, которые судами явно решено неправедно.
Только что-то здесь нелогично. Буковский и свой-то успех преувеличивал — мол, начальника тюрьмы отправили на пенсию, отстояли право для многих поколений зэков не работать в тюрьме, новые начальники уступчивее. Ну какие там «поколения»… В любом случае, сегодня от таких обращений толку вообще нет. Закон изменили так, что обращения смысл потеряли.
Почему-то среди требований нынешних «возмущающихся» всегда — требования соблюдать законы и никогда, насколько я знаю, — нет требований менять законы. Это неверно и тактически, и стратегически. Это повторение неверного в диссидентстве. Законы можно и нужно менять. Деспотизм это отлично знает — он множество демократических законов начала 90-х отменил. А писать прошения в заведомую пустоту — род политического онанизма. Онанизм может быть и групповым, но дети от него всё равно не родятся. Чувство удовлетворения — да, появится. Но разве смысл в чувстве? Да, и я, как Дзядко, участвовал в сборе подписей за выдвижение Буковского в президенты. Но я не вижу в этом ничего, заслуживающего внимания. Подухарились — это хорошо, но это был именно перформанс, а не политическое действие, даже не «молчаливая демонстрация протеста» и уж подавно не митинг какой-то необычайной силы, как его характеризует Дзядко.
Более того, Дзядко уточняет:
«Такой же силы митинг я видел в России 2000-х один раз — стоя в веренице молчаливых людей, пришедших в храм Христа Спасителя проститься с Ельциным».
Культ личности Ельцина — самый яркий симптом того, как недемократичны пока многие демократы России. Дело не в том, что храм Христа Спасителя — яркое вещественное свидетельство того, что Ельцин вполне деспотически насаждал казённое православие (без его согласия Лужков не посмел бы восстанавливать «чернильницу», как звали ХХС до революции; да Ельцин и сам много чего «направославил» архитектурно и организационно). Дело не в том, что в этом «митинге» участвовала номенклатура, плотью от плоти которой и был Ельцин. Путин — верный преемник дела Ельцина.
Дело в самой логике — мол, Ельцин «мог бы и бритвой по глазам», а он — терпел свободу слова. Чечню бомбил, а журналистов терпел — слава Ельцину!
Вот логика рабства. Свобода есть результат дозволения. Горбачёв разрешил — стало посвободнее. Cлава Горбачёву. Ельцин разрешил — стало ещё посвободнее. Следовательно, борьба за свободу есть выпрашивание у тирана очередного послабления или, в крайнем случае, попытка привести к власти тирана, который будет давать больше свободы. Но — тирана. Что свобода не даётся сверху, а творится снизу — нет понимания, нет ощущения. Творится не путём подачи челобитных, а путём свободной жизни. Перевёрнутый мир, где человек свободен, потому что ему разрешили. Да потому Горбачёв сделал послабление, потому Ельцин терпел, что миллионы людей внизу захотели побольше свободы. Почему захотели, а потом расхотели, почему свободы захотели очень и очень гомеопатический — отдельная тема, но первопричиной были захотевшие внизу, а не сердобольные вверху.
Свобода не даётся, свобода берётся. Если два льва дерутся из-за куска оленины, и вдруг кусочек выпал, и его утащил шакал, — это не означает, что львы решили поделиться с шакалом. Не нравится, когда народ называют шакалом? А когда двух мужиков, ожесточённо дерущихся за власть, готовых ради власти даже швырнуть народу подачку в виде очень и очень ограниченной свободы печати, называют львами —это недоумений не вызывает…
Онанизм — включая политический — плох, собственно, лишь тогда, когда мешает нормальной жизни. Социологи с грустью отмечают, что в России отдельные протестные акции и движения не складываются в нормальную гражданскую активность. Они и не могут сложиться — по определению. Определённо же, что первично гражданское самосознание, единство в порыве к свободе, а не «отдельные акции». Как любовь не складывается из половых актов, а порождает их (может и не порождать). И на Западе не «сложилось», а «проистекло». Поэтому невозможно объяснить феномен Запада, можно лишь описывать, но остаётся тайна первичного импульса.
У диссидентов был порыв к свободе, из него проистекали и пикеты, и письма. У «офисных диссидентов» современности первичен порыв не к свободе, а к покою, их пикеты и письма имеют соответствующий результат — самоуспокоение. (Феномен не новый, диссиденты и выделились из общей массы «советских интеллектуалов» по признаку любви к свободе, превышающей любовь к спокойной жизни). Писание челобитий властям поэтому тяготеет к коллективности («круговое челобитье» — чтобы никого в отдельности не наказали, желательно шуметь хором). В идеале — челобитье, размноженное типографским способом, или одно, но с десятками тысяч подписей. Адресат же даже не «слушает и ест», а просто жмёт клавишу «послать стереотипную отписку» и продолжает людоедствовать. В целом напоминает анекдот про лектора, который однажды вместо себя выставил магнитофон с записью лекции и попросил студентов прослушать. Следующий раз, придя на лекцию, преподаватель обнаружил вместо студентов несколько десятков магнитофонов, поставленных на запись. Одни механически возмущаются, другие механически отпихивают возмущающихся.
«Письма кроликов удаву» (выражение Сергея Адамовича Ковалёва) монотонностью, трафаретностью напоминают записки о здравии и упокоении, которые подают на литургии священнику. Только адресаты малость разнятся: Бог есть, а начальства нет. Оно ушло в семнадцатом году от всякой ответственности и не желает к ней возвращаться.
Дзядко цитирует абсолютно верные слова Буковского: власть держится не на винтовках (почему, замечу от себя, и освобождение приносят не винтовки), власть держится на согласии повиноваться насилию. Можно только добавить, что российская власть держится на желании и самому попользоваться насилием в отношении другого, и насилие власти — лишь верхушка айсберга, фундамент которого в каждой квартире, в каждой конторе. Только из этих абсолютно верных слов не следует, что подача челобитных — путь к изменению власти. Уже лет пятнадцать только челобитные и челобитные, толку никакого. Васька слушает, да ест. Что делать? О, массу всего разного и интересного, и каждый должен сам понять, что ему делать. Нельзя же начинать освобождение с того, чтобы рабски выслушивать чьи-то наставления о том, как быть свободным, и следовать им. Требуйте невозможного от себя — будьте свободными реалистами. Во всяком случае, челобитья — это ещё «возможное», хотя психологически страшно Настоящее невозможное ещё впереди, и это, скорее, хорошая новость.