Не бывает «политических вопросов», «религиозных вопросов». Бывает плохо освещённая московская улица, по которой идет подросток двенадцати лет, и к нему подходит двое юношей лет пятнадцати.
Они начинают смеяться над его очками, над его полнотой. Они машут руками перед его лицом и смеются: «Ну что, я же тебя не задел? Верно? Я тебя не коснулся?»
Мальчишка выставляет вперёд портфель, чтобы не видеть мелькающих у глаз кулаков, и юноши радостно кричат друг другу: «Ты видел? Нет, ты видел? Он на меня портфелем замахнулся!!!»
Мальчик может быть и без портфеля. Он будет пятиться от кулаков и упрётся в стену. Рано или поздно он дёрнется так, что его лицо коснётся кулака. Тут его и начнут бить — за геноцид, за агрессию, за то, что он есть.
Юноши, конечно, не хулиганы, а фантазёры. Может, им чудится, что подросток изнасиловал младшую сестру кого-то из них (правда, ни у одного из них нет сестры, но это неважно). Может, им кажется, что мальчика подослал иностранный шпион, а то и прямо заокеанский буржуй, чтобы завоевать их родину. В конце концов, может, они начитались научной фантастики, решили, что они патруль времени, а перед ними — будущий кровавый диктатор. Фантазии насильников не имеют значения. На этот случай придумали милицию, следователей, закон. Но юношам некогда, да и презирают они этот закон. Верят они только себе и искренне недоумевают, почему от них стонут в семье, школе и во дворе.
Обсуждение вопроса о любой российской агрессии — против Грузии, Чехии, Чечни, Молдавии, Польши — есть простой психологический тест. Одни (как я) чувствуют себя мальчишкой, которого хотят избить. Другие — чувствуют, что хотят избить. Третьи — младшие прилипалы, таскающиеся за взрослыми хулиганами.
Нет «грузинского вопроса». Есть «жэковский вопрос». В Москве начальник жилищной конторы спокойно обвиняет жильцов в «саботаже», может и в «геноциде» обвинить. Власть вторгается в квартиру как в чужую страну. Сносит дома.
Большинство жителей России согласны жить по законам жэка — по закону беззакония. Они надеются выловить в этом беззаконии для себя возможность получить больше, чем заработали или, по крайней мере, просто выжить, а кто погибнет от жэка — ну, что поделаешь. Когда взрослые, образованные люди всерьёз рассуждают про то, что Россия не хуже Америки, это признак даже не морального одичания и не интеллектуального паралича. Это признак антропологического паралича: человек согласился не быть человеком. Лишь бы выжить.
В лучшем случае, этот паралич не полный, как после инсульта иногда бывает парализована лишь часть организма. Тогда есть возможность — коли человек согласен — продолжать с ним говорить о науке, о погоде, о религии. К сожалению, большинство — не жертвы удара, а наносят удары. Это уже не паралич, это простой милитаризм и хищническое отношение к жизни.
В ненормальной стране нормально чувствовать себя в ненормальной стране. . Нормальная страна, например, Египет. Или Уганда. Там разрыв между провозглашаемым и наличным не так велик. Там нет принципиальной готовности на любое беззаконие, как в частной жизни, так и в общественной. Там люди ориентируются хоть на какие-то идеалы — может быть, архаические, может быть, модерные, но идеалы, а не на «идеал» выживания.
В ненормальной стране нормальный человек должен пугаться. Те новости, которые всё-таки прорываются в круг внимания, страшны. И не то страшно, как неспящие в Кремле режут и грабят, а то, с какой готовностью это принимают следующие в очереди на резку.
Одной фразы, прозвучавшей по какому-нибудь правительственному телеканалу (а других нет), достаточно, чтобы похолодеть словно Бильбо перед черными всадниками-призраками. Смерть идёт, и именно твоя персональная смерть. Идёт, бесстыдно ухмыляясь, поблескивая оловянными глазами, наслаждаясь тем, как её ложь и цинизм кого-то дурят, а кого не задуришь — пугают.
Да, я испуган. Когда я вижу на улице милиционера с походкой, осанкой, лицом и словарным запасом дворового хулигана, я тоже испуган. И это хорошо — значит, я вменяемый человек, адекватно реагирующий на окружающее, в отличие от многих, убеждённых в том, что всё нормально. А если бы я жил в нормальной стране вроде Египта и умирал от рака — разве бы я не был своей болезнью испуган? Меня не пугает болезнь России, меня пугает, что эта болезнь ко мне подбирается. Мало мне греха, который внутри, который мой, родненький, так ещё и снаружи умопомрачение.
И что с этой властью, спрашивается, делать? А очень просто: ничего с ней не делать. Делать — не с ней. А пока в стране всякая душа жива тем, что она с власти получит и что она из власти выбьет, до тех пор все — от миллиардеров и адвокатов до бомжей и священников — будут иметь удовольствие получать от власти фотографию пряника с утра и увесистый кнут вечером.
