Человек военный военный: бдительность и безнадёжность

Не видеть качественной разницы между бюрократией и номенклатурой опасно. Бюрократия не тоталитарна. Она уживается со свободной экономикой, паразитирует на ней, уживается и с демократией, хотя пытается её извратить. Самое страшное засилье бюрократии на Западе не делает Запад несвободным, там можно жить и быть свободным от бюрократии.

Жить в номенклатурократии и быть независимым от номенклатурократии невозможно — она уничтожает свободу начисто и отрицает это. Вот почему невинное утверждение «советская власть кончилась» — это активная поддержка номенклатурократии после 1991 года. Кончилась одна демагогия, началась другая, но суть осталась. Причём, это же не первая смена камуфляжа, первая была совершенно уже Лениным, когда тот отказался от коммунизма и ввёл НЭП. В сравнении с НЭПом перестройка, «распад СССР», отмена социализма, — детский лепет.

Если уж у номенклатурократии был предшественник, то это опричнина. Физический акт Ивана Грозного — отъезд из Москвы, создание второй страны, скрытой внутри первой. Отъезд Ленина из Петрограда в Москву был точным аналогом отъезда Грозного из Москвы в Александров. Путин дистанцировался от Москвы, он не живёт в ней принципиально — как и Сталин. Где живёт Путин? Это военная тайна. У него тысяча дворцов, он живёт одновременно во всех и ни в одном.

Номенклатура, в отличие от бюрократии, живёт «за семью заборами, за семью запорами». Номенклатуру не встретить на улице. Она — «опричь», «кроме», «вне».

Как и опричнина, номенклатурократия стоит на постоянной тревоге. Власть эта осуществляется через террор, который оправдывает необходимостью сопротивляться терроризму. Вот почему так драматично заражение Запада риторикой борьбы с террором — свободный мир приближается к пропасти.

Сталин произнёс слова о 200 тысяч офицерах партии 3 марта 1937 года. Он чётко провозгласил начало Большого Террора — речь шла об уничтожении почти всей номенклатуры, уничтожении личного состава с целью усовершенствования номенклатуры. Расстрелять одних, чтобы их преемники были бдительнее. В той же речи он объявил, что «выполнение плана» — не индульгенция. Можно выполнять план, а быть вредителем. Он объяснил, что начинающийся Большой Террор объясняется близостью войны: «Вредители обычно приурочивают главную свою вредительскую работу не к периоду мирного времени, а к периоду кануна войны». Кто начнёт войну? А какое это имеет значение? Значение имеет, что «оставь надежду, всяк сюда входящий».

Главное, сказал Сталин, «ликвидировать свою собственную беспечность, свое собственное благодушие». Николай Романов был беспечен — и где он? Врагов мало? Но «чтобы построить большой железнодорожный мост, для этого требуются тысячи людей ... чтобы его взорвать, на это достаточно всего несколько человек». Как говорил один генерал у Воннегута, вполне трампично, «постоянная бдительность — цена свободы».

Надежда — главный враг номенклатурократии, стоящей на паранойе, безнадёжности, фобии, неуверенности в завтрашнем дне. Это один её полюс, вторым является как раз уверенность в завтрашнем дне. Не уверенность творца, который уверен в своих силах, в своей способности ответить на катастрофу, выжить, спасти себя и других. «Уверенность в завтрашнем дне» при номенклатурократии — это уверенность, что тебе «жить не дадут, но и умереть не позволят», что тебе сунут кусок мыла, чтобы ты им питался, жить будешь, хотя недолго и тупо, а сопротивляться бесполезно. С одной стороны, человек обязан бдеть — и бдит, реально, параноидально не доверяет мирозданию, с другой стороны — тот же человек идиотически доверяет таким проходимцам и лжецам, от которых любой котёнок шарахнется.

Подданный номенклатурократии надеется только на номенклатуру — и потому исповедует абсолютную безнадёжность. Это не безнадёжность узника, это безнадёжность надзирателя, который пошёл в надзиратели, потому что ну не в узники же идти!

Герой «Записок из подполья» выражал, казалось Достоевскому, суть мещанства: «Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить».

Номенклатурократия вместо чая обеспечивает кипяток. А Достоевскому ответил разделивший с ним в некотором роде супружеское ложе Василий Розанов — ответил, конечно, совершенно сознавая аллюзию: «Что делать? Летом собирать ягоды и варить варенье, зимой пить с этим вареньем чай».

Это — кредо мещанина? Наоборот! Это кредо творчества, кредо надежды, кредо сопротивления. Когда вокруг тебя бегают лжецы с криками «Цигель, цигель, на баррикады» — ставить самовар и плотно садиться пить чай. Баррикадироваться от баррикад — но, конечно, баррикадироваться и от тех, против кого баррикады.

Неправ Шаламов, говоривший, что надежда мешает выжить в концлагере? Тоже прав. Но речь идёт о разных надеждах. Нельзя верить начальству концлагеря, нельзя просить ничего у начальства концлагеря, нельзя бояться начальства концлагеря. Если концлагерь вся страна — нельзя вообще верить, надеяться, просить.

На практике этот идеал осуществил разве что такой Фома Опискин как Солженицын. Солженицын, в отличие от Шаламова и Домбровского, не был сломан Системой. Много хуже — он был завербован системой, он ссучился, он стучал. Подобно герою По, он этот факт поместил на такое видное место, что его никто не заметил. Демонстративное недоверие всем — от машинистки до президента США. Демонстративный пессимизм, демонстративное «ничего не прошу» — и те, кто завербовали его в стукачи, выдали ему в награду часть лубянского поместья.

Шаламов надеялся на идеал — и Домбровский тоже. Они воскрешали принципиальность — этот самовар свободы. Они воскрешали человечность и солидарность, противопоставляя её звериной стайности, «сплотке».

Надежда не в том, чтобы получать что-то от номенклатурократии. Получить возможно — но это отравленная получка. Надежда не на то, что немец культурный, придёт и будет лучше, чем при Советах. Немец придёт и отправит в Освенцим. Надежда и не на эмиграцию. Надежды нет вообще. Ни на что. Вот это абсолютная безнадёжность и есть основа настоящей надежды — надежды на творчество. Надежды не на то, что удастся найти основание, причину для жизни, а на то, что безо всякой причины, не в порядке естественного следствия из каких-то естественных обстоятельств, а в беспорядке, в хаосе сварится варенье человеческой жизни. Не «образуется», а «выварится» из отчаяния, припёртости к стене. Не «из искры возгорится пламя», а из раздавленных ягод вдруг получится варенье. И ведь получается — это и есть человечество и его история, противостоящие бесчеловечности и её расправе с историей.

Номенклатурократия обличает беспечность — свобода отвечает беспечностью. Беспечностью отчаяния  — отчаяние творческого, отчаяния освобождающего, отчаяния, которое помогает личности не раствориться в кислотном социуме, замешанном на идолопоклонстве, на ложных надеждах, на агрессии, помогает распознать другого отчаявшегося и объединиться с ним — не из надежды, из отчаяния.