Ближайшее прошлое и ближайшее будущее Православной Церкви в России малоинтересны для историка. Крупнейший религиозный организм страны занят напряжённой хозяйственной деятельностью. Издать побольше книг, отремонтировать побольше храмов, наделать побольше свечей и утвари, — благой и тяжёлый процесс. Словно ящерица отращивает оторванный хвост. Но это все хозяйственные вопросы, а отнюдь не религиозные. Наиболее яркие проблемы церковной жизни: отношения с политиками, сектантами, карловчанами — пока тоже имеют чисто хозяйственную, материальную природу, отнюдь не духовную. Поглощённость хозяйством неизбежна и отчасти полезна: хозяйственные склоки отодвигают в будущее более ожесточённые склоки духовные.
На время переходного периода Церковь и общество (в целом сочувствующее Церкви) приняли простейшую картина прошедших десятилетий. До революции Церковь — хранительница святынь, после — хранительница гонимая и страдающая. Этот лубок, правда, плохо вяжется с образом Русской Церкви, господствовавшим в умах митрополитов, интеллигентов, политиков до 1917 г.: тогда ключевым словом было не «хранение», а «паралич». Плохо вяжется образ гонимой и с конкретными биографиями большинства священнослужителей. Большинство из них вовсе не гнали, да и гнать было не за что, ибо эти клирики не выполняли и не выполняют столь важной части священнической работы как проповедь Евангелия. В этом смысле «паралич» церковный продолжается по сю пору. Только до революции у Церкви были парализованы руки, которыми следовало служить страждущим материально, а теперь — язык, данный на служение духовно алчущим.
Миф о Церкви содержит не только противоречия, но и разрешение их. Оказывается, до революции паралича никакого не было, а была неподвижность часового, охранявшего духовные ценности. После же революции церковное руководство (кого не посадили) — пожертвовало собой и село не в тюрьмы, а в правительственные и неправительственные автомобили, чтобы не растрясти те же ценностей. В глубине души, однако, и это меньшинство было на стороне посаженных и расстрелянных и так переживало за них, что, пожалуй, готово и себя признать мученическим. Конечно, неувязок в подобных представлениях много: вот и течёт полемика об ответственности христиан за духовный кризис перед революцией и за сотрудничество с большевиками после неё.
Полемика течёт вяло: спорщики заражены провинциализмом. Историю Русской Церкви считают уникальной, и не потому, что сравнивают с историей Церкви в других странах. Просто не подозревают, что не только у России есть церковная история. К сожалению, ксенофобия, как и грипп, поражает без разбора христиан и атеистов, и христиане других народов кажутся вовсе не христианами. Поэтому, когда говорят о Церкви как о хранительнице святынь, часто подразумевают, что охранять надо от инородцев. Поэтому так блистательно профукали осквернение этих святынь «своими кровными», поэтому теперь так шизофренически твердят, что оскверняли все-таки чужие.
Уникального в истории любой страны и любой поместной церкви много, конечно. Но уникальное и располагается на уникальном уровне — на уровне личности. А в целом история русской православной Церкви в прошлом веке и в нынешнем далеко не оригинальна. Только смысл истории Церкви — не в степени активности её членов. Одна и та же Церковь постоянно в кризисе — и исцеляет, умирает — и воскресает. Православие, протестантизм и католицизм в XIX веке равно были отвержены миром — но это факт не их истории, а истории мира. Церковное же самочувствие характеризовалось, как ни странно, величественно и победоносно: триумфализм.
Конкретный механизм триумфализма был разный: у католиков — через короткое замыкание между Папой и церковным народом, минуя правительства и даже местный епископат; у протестантов — через апогей миссионерства, либеральное просветительство, политическую и деловую активность; у православных России — через превращение церковного предания в живое руководство к действию, восполняющее импотенцию церковной иерархии. Но вот суть триумфализма не различалась: христиане попытались встать выше убежавшего от них мира. Мир разъяснений не просил, но христиане все, происходящее в нем, успешно разъясняли самим себе. Все, что мир совершал благого, объяснялось как следствие усилий Церкви, её свидетельства об истине, как следствие христианского прошлого европейской цивилизации. Прочее же — нейтральное или плохое, делавшееся миром, считали следствием ухода от церковной истины, от пастырского назидания, короче говоря — язвой от секуляризации. Что бы ни происходило, все подпитывало самоуверенность христиан. Казалось, что благодаря секуляризации, бегству мира от Церкви, христиане обрели нечто большее, чем мир: уверенность в себе, в своём превосходстве над миром, в силе своей веры.
В двадцатом веке триумфализм долго ещё украшал фасад христианства. Но внутри он был разгромлен. Христианская самоуверенность была испытана и найдена непрочной. Гнали не только православных, но и католиков, и протестантов. Об этом предпочитают не вспоминать, но ведь репрессии начались в христианнейшей Франции в первые же годы столетия. Там расстреливали целые крестные ходы. Католики этой страны так и не сумели восстановить того положения, которое было до гонений правительства Комба. В Мексике, Китае, Албании христианам пришлось даже горше, чем в России.
Гонения подарили Церкви больше мучеников, чем за все века древнеримского террора. Но Церковь в целом опозорилась. Гонения ведь были нацелены не на отдельных верующих, а на христианство в целом. Все тело церковное понуждали преклониться — перед фашизмом, либерализмом, маоизмом, большевизмом, все равно. И Церковь как целое — если не всегда склонялась, то всегда струсила. Как целое — значит, церковная иерархия спасовала там, где рядовые верующие были готовы к мученичеству. Не только немецкие протестантские конфессии в целом преклонились перед Гитлером, но и Ватикан слишком долго в буквальном смысле церемонился с ним. Такое поведение оправдывалось точно так же, как оправдывался компромисс со сталинизмом митр. Сергием и его последователями: государство настолько сильно, что может вообще уничтожить Церковь, и для сохранения хотя бы в немногих масштабах её таинств — пусть будут уничтожены тысячи христиан, пусть будет произноситься с церковных кафедр ложь, пусть верующие служат разнокалиберным антихристам. Церковь осудила аборты — но не осудила тех, кто служил в гестапо или чеке.
К концу двадцатого века тоталитаризм как мировое явление был побеждён миром, с Божьей помощью. Но без помощи Церкви! Стыдно — тут не до триумфализма. Действительно, католики и протестанты после Второй мировой войны приучились воспринимать современное устройство мира как силу, способную творить добро и без Церкви — а значит, как вызов. Из позиции триумфатора Церковь на Западе перешла в позицию общения. Именно общения, а не покаяния — покаяние совершается перед Богом, а перед неверующим миром бессмысленно каяться. Он, в отличие от Бога, не слишком доверяет покаянным словам, а ждёт прежде всего дел — хотя бы в виде слов, только насыщенных не самоедством, а творческим, честным и животворным духом. И это ожидание полезно для церковного народа. Триумфальные арки — это ворота, ведущие в никуда. Надо не праздновать победу над миром; после этой победы, как и после любой, надо восстанавливать разрушенное в ходе войны.
Церковь в России, вчера, сегодня и завтра занята делом внеисторическим: собирает камни. Но позавчера, когда она жила в истории, её бытие было синхронно бытию иных Церквей. И послезавтра, когда камней будет собрано достаточно, наша Церковь столкнётся с теми проблемами, с которыми несколько ранее столкнулись христиане других стран. Первый ажиотаж, с которым общество встретило существование Церкви, уже проходит. Уже начинают залёживаться в изобилии переизданные дореволюционные благочестивые книжки, чей триумфальный, самодовольный и высокомерный по отношению ко всему «светскому» тон воспринимается ныне просто как занудство. Триумфализм даже урок нашего века воспринимает нетворчески; восторг («пережили-таки революционеров») смешивается с апатией («значит, все делали правильно и нечего выпендриваться»).
Сумеет ли Церковь не просто «возвестить Евангелие», но сказать о Христе на понятном людям языке? Ответ зависит не от внешних условий, не от помещений для церковных школ, не от типографий для печатания катехизисов. Ответ зависит от того, насколько вера священников и мирян Русской Церкви глубока, насколько она охватит наш жизненный опыт, интеллектуальные способности, насколько полюбит современный мир и захочет спасти его, а не свои абстрактные представления о том, каким должны быть спасаемые. Правительство может обязать всех школьников ходить на уроки Закона Божия, зарубежные христиане могут завалить Россию благочестивой литературой, — и все будет тщетно, если в нашей собственной вере не будет такого избытка жизни и Духа, чтобы благодать лилась через край, в мир.
Каков будет ответ православной Церкви России на вызов мира? Как будет дан этот ответ? На первый вопрос может ответить только будущее, и достаточно нескорое, не завтрашний день, а послезавтрашний. Проще ответить на второй вопрос, потому что пути церковной жизни одни во все века и во всех странах. Должен начаться и развиться диалог внутри Церкви — между, очень условно и грубо говоря, «консерватизмом» и «либерализмом». Именно диалог, а не война; попытка установить господство одного из двух способов духовного бытия так же безумна и самоубийственна, как попытка оставить человеку либо одни вены, либо одни артерии.
В принципе консервативное начало господствует в Церкви, она устроена Богом наподобие ваньки-встаньки, с очень низко расположенным центром тяжести, чтобы на каждому падение верных было и своё восстание. Но Промысел встраивает в Церковь достаточно и либеральных потенций. Например, запрет на рукоположение женщин и вообще на их участие в пастырстве и учительстве — конечно, сдерживает консервативное начало, ибо самый консервативный мужчина все же намного смелее и прогрессистее средней женщины, от природы воплощающей охранительную и сдерживающую функции.
Господствует консервативное начало и в сегодняшней Русской Православной Церкви. Символична история с публикацией Троице-Сергиевой лаврой брошюрки против творчества отца Александра Меня. Личность отца Александра для тысяч людей стала зримым образом любви, мудрости, светоносности Православия. Его книги принесли свет истины сотням тысяч соотечественников. И вот против этих книг издаётся брошюра, полная подтасовок и прямой лжи, обнаруживающая такое незнание азов библеистики, что автора в начале нашего века исключили бы даже из церковно-приходской школы. Библеиста мирового уровня обвиняют — впрочем, обвиняют и весь мир за пределами России — в антихристианстве, кощунстве и измене Церкви.
Автор брошюры побоялся указать своё имя. Но сколько в этой боязни наглости! Брошюра издаётся без ведома и благословения патриарха, который является одновременно архимандритом Троицкой Лавры — то есть, нарушаются азы не только научной, но и церковной дисциплины. Отрывки из брошюры немедленно перепечатывает черносотеннейший «Русский вестник» под заголовком «Против Христа». Священноначалие Русской Церкви — то есть, прежде всего, сам Патриарх Алексий — выступает с печатным заявлением о том, что брошюра не отражает точки зрения Церкви — и, тем не менее, брошюра переиздаётся журналом «Москва» и даже читается с амвонов некоторых московских храмов. А затем тот же журнал печатает продолжение полемики — отдельно разбирается книга отца Александра «Сын Человеческий», вышедшая миллионным тиражом и тысячам людей открывшим образ Сына Божия. Вот образчик этого смешного богословия: отец Александр еретик, потому что утверждает, что Христос молился перед совершением чуда, между тем как в Евангелии сказано, что Он лишь «возвёл глаза на небо». Так и видишь автора, который всегда молится с ханжески потупленными глазами и не подозревает, что Бог — на Небе, что Иисус, Сын Божий, поднимал очи Свои вверх не для того, чтобы поглядеть на птиц, а чтобы обратиться с молитвою к Отцу.
Конечно, это пример очень мелкого, невежественного и глупого консерватизма, позорящего, разумеется, не память отца Александра Меня, а только иерархов Церкви, боящихся невежества своих ставленников. Но ведь боятся — и это говорит о силе в церковной среде консерватизма, презирающего «внешний» мир и не желающего говорить с ним на его языке.
Мало виден внешнему миру церковный консерватизм, но ещё меньше — церковный либерализм. Но, конечно, они есть. Можно убить священника, богослова — нельзя убить Духа Истины, творящего жизнь. Означает присутствие Духа Святого в Русской Православной Церкви, что будущее её гарантировано, светло, прочно? Конечно, нет. Дух Святой ничего не гарантирует, наоборот: он делает жизнь подлинно живой, постоянно преодолевающей смерть, а не стоящей в стороне от битвы. Как в личной жизни каждого христианина присутствие Духа не означает, что он может расслабиться и быть уверенным в том, что он точно станет святым, так и в жизни целой поместной Церкви не должно быть расслабленности. Уверенность в своём избранничестве должна быть, но не должна перевешивать знания своего недостоинства.
В современном мире много поместных Церквей, они не похожи друг на друга. Православная Греческая Церковь непохожа на Православную Американскую Церковь: для греков немыслимо представить себе полную свободу совести, в Греции православие пользуется огромными привилегиями от правительства. В Америке же православие вполне свободно, и ни одна религия не пользуется какими-либо привилегиями. На какую будет со временем похожа Русская Церковь? Интересно, что ответ вовсе не связан с уровнем богословской образованности (он примерно одинаков у православных Америки и Греции), не связан и с уровнем обновления церковной жизни (греки ввели у себя новый стиль, но сделали это с такой жестокостью по отношению к желающим сохранить старый стиль, что, право слово, лучше бы служили хоть по календаря древних майя).
Проблема будущего не есть проблема именно православия. Западная Церковь — точнее, каждая из поместных церквей, её составляющих — стоит (и стояла в любую историческую эпоху) перед теми же самыми проблемами. Католическая церковь Франции непохожа на католическую церковь Бразилии. Есть католические церкви, пользующиеся вниманием правительств и льготами, а есть притесняемые и даже загнанные в подполье (как в Китае). Есть церкви, далеко ушедшие вперёд по пути обновления, есть церкви, которые ещё не прочли толком постановлений Второго Ватиканского собора. Один Дух Господень во всех поместных Церквах, и Дух этот помогает Церкви соблюдать нужное равновесие между устойчивостью и стремительностью, помогает ей хранить и созидать одновременно — но Церковь или какая-то часть её может ведь и закрыться для Духа. Свобода в Церкви потому и не умирает, хотя по всем законам социологии должна была бы умереть много веков назад, что её поддерживает Тот, Кто сотворил человека свободным. Эта неумирающая свобода есть свобода для Церкви быть святой, а для отдельных христиан и отдельных общин — быть не святыми, а глупыми, склочными, даже развратными. И не послезавтра или позавчера, а сегодня для каждого гражданина России может отвориться дверь в Царство Духа, где не укрыться от свободы думать, творить и каждодневно во Христе противостоять смерти и ненависти.