В вере есть не только азы, но и буки — азы пугающие. Выучить их нетрудно, трудно понять, зачем учить то, что противно уже названием.
Одни и те же слова выражают совершенно разные реальности, как и одни и те же человеческие жесты выражают совершенно разные чувства. Например, высокого поднятые брови, горизонтальные складки на лбу, широко открытые глаза и чуть закинутая голова — выражение страха, испуга. И это же самое выражение лица бывает у человека, когда он внезапно открывает нечто чрезвычайно для себя важное, новое, примечательное — пускай даже в этом открытии нет ничего опасного. Страх, удивление и восторг — соединяются.
Так и слова «страх Божий» могут обозначать совершенно разные состояния. Ведь не только слово «Бог» у разных людей в разные времена означает разное. Простое слово «страх» не менее насыщенно.
Страх стали считать истоком религии сравнительно недавно. «Блажен, кто верует…»: вера избавляет от страха. Многие аристократы и буржуа XIX столетия считали свой мир намного безопаснее и совершеннее мира «дикарей». Профессор какого-нибудь германского университета, уверенный в том, что вся его жизнь пройдёт благополучно, если только он будет соблюдать университетский устав и исполнять свой долг, веровал не в Бога, а в устав университета, в свой разум, в социальный прогресс. Сказать окружавшим его верующим людям, что они просто невежественные трусы, было для профессора исключено. Могли и уволить: религия была государственным делом. Профессор не боялся увольнения, он просто не представлял себе, что способен сделать что-то, к увольнению ведущее.
Профессор, задумываясь об истоках религии, ставил себя на место первобытного человека. Он представлял себя в тёмном и загадочном лесу, без профессорского звания, без студентов, без лакея… Профессору становилось страшно. Он записывал: страх перед земными опасностями нуждался в преодолении. Преодолеть страх перед неведомым можно, лишь изучив неведомое, найдя ему объяснение. Найти объяснение дикарь не мог, потому что для этого надо быть учёным, а не дикарём. Дикарь вынужден был выдумывать «объяснение». Так и появилась религия: все непонятное объяснялось действием потусторонних сил.
Страх перед тёмным лесом преображался в страх перед духами леса, а потом — перед тем, кто повелевает этими духами. И так до бесконечности. Страх Божий, конечно, тоже страх, тоже дикарство, но всё-таки этот страх не парализует. Кто боится леса, тот не идёт в лес. Кто боится Бога, идёт в лес, молясь Богу. Цивилизованный же человек не боится Бога, а (если уж ему приспичит пойти в храм) восторгается Создателем такого гармоничного, такого ясного, такого надёжного мира.
Профессор не понимал, что первобытный человек так же не боялся ходить в лес, как сам профессор — в кафе или профессорская кухарка — на рынок. Охотник, даже первобытный (и именно первобытный) отлично ориентировался в лесу и ни в каких сверхъестественных объяснениях происходящему в лесу не нуждался.
Как только неверующий, зато очень уверенный в своей правоте, в себе и в окружающем мире человек определил, что страх есть результат невежества и слабости, страх и трепет напали на него самого. Весь XIX век нарастало в душах — и в текстах — многих людей новое чувство: разум и сила вовсе не исключают страха. Более того: чем больше развивалась наука, чем могущественнее становилась европейская цивилизация, чем свободнее и сильнее становился каждый отдельный её гражданин, тем чаще именно свободный, обеспеченный и учёный человек начинал ценить страх. История походя опровергла оптимизм просветителей и революционеров.
В 1756 году Иоганн Лейденфрост открыл странное свойство капли воды. С горячей поверхности капля испаряется мгновенно, а вот с очень горячей — медленнее. На металлической пластике, раскалённой до нескольких сотен градусов (точное количество градус называют «точкой Лейденфроста»), капля держится добрый десяток секунд.
«Лейденфрост» означает «замерзающий».
Вода при такой температуре особым образом кипит — безо всякого образования пузырьков.
Благодаря этому свойству воды можно сунуть мокрые пальцы в расплавленный свинец и не обжечься. Но лучше без особой нужды этого не делать.
Это же свойство воды позволяет ходить босиком по углям. Один физик проделал это пять раз, а один раз всё-таки обжёгся. Он объяснял это тем, что первые четыре раза от страха ужасно потел — и вот пот служил защитой от ожога ступней. В пятый раз он осмелел и не потел — и крепко за это пострадал.
Вот почему в любви всегда есть страх Божий, а в ненависти — сатанинское бесстрашие. Страх потерять любимого предохраняет от потери. Бесшабашность — она и есть бесшабашность, нарушение заповеди о «шабаш» — субботе.
Конечно, надо бояться не всего подряд. Если человек боится, что Россию завоюют тайцы, он вспотеет, но тайцев этим не отвадит. Так что за Россию можно не потеть.
Страх Божий тоже не помогает ходить по углям. Зато он помогает не ходить по головам, а этим искусством овладели ещё далеко не все. Не верите — спросите у профессора Доуэля.
Два разных страха предстоят современному человеку. Один — вполне разумный страх перед вполне реальной опасностью. Цивилизация, основанная на вере в безграничные возможности науки, на вере в обязанность человека создавать совершенное общество, привела к гибели десятков миллионов людей. Правда, цивилизация вовремя опомнилась и сумела победить то самое зло, которое произвела на свет, однако воскресить умерших не может даже квантовая физика. Наука и задачи такой не ставит. Этот страх перед тем, что именно передовой опыт приводит к колоссальным катастрофам, нарушая то равновесие, которым отличались предыдущие культуры, носит вполне земной характер. Пройдёт после Второй мировой войны три-четыре поколения, и этот страх исчезнет — до новых трагедий.
Другой страх во время войн ослабевает, а вот во время мира, наоборот, нарастает. Именно благополучие современной цивилизации обнажило этот страх, который назвали «экзистенциальным» — страх, что существование, такое мирное, такое сытое лишено смысла. Всякого смысла: и прошлого, и настоящего, и будущего. Конечно, многие люди вполне удовлетворяются объяснением, что смысл существования в нем самом. Такие люди в другие эпохи как само собой разумеющееся воспринимали человеческие жертвоприношения и крестовые походы.
Страшно быть суеверным, страшно быть суетным, страшно иметь объяснение всему и оправдание всякому поступку, но страшнее всего освободиться от суеты, честолюбия, мещанства — и остаться без всего. Голым перед космосом и, что ещё хуже, перед самим собой. Но именно этот страх оказывается для многих — и не худших, не слабейших, не глупейших — людей самым замечательным переживанием в жизни.
Этот «экзистенциальный страх» человек, ищущий смысла, делает смыслом существования. Переживание этого страха полезно и разумно постоянно возобновлять в себе, чтобы не опуститься в болото повседневности, чтобы поддерживать в себе то, что отличает человеческую жизнь от всякой другой. Этот страх обнаруживается у представителей самых разнообразных религий, — в христианстве, к примеру, у блаженного Августина. Собственно, «экзистенциализм» — поиск смысла через страх перед окостенением души — во многом — внутрихристианское движение, от протестанта Хайдеггера до православного Бердяева. Правда, именно потому, что у Хайдеггера и Бердяева был этот страх и трепет, они в первую очередь были людьми, а уже потом верующими определённой конфессии. Обычно, к сожалению, бывает наоборот.
Религиозный человек так ценит религию, что забывает — она ничто, если исчезает человек. Впрочем, то же получается и с неверующими людьми, даже с теми, кто знаком с чувством страха и трепета. Они повторяют обычные ошибки верующих людей: становятся больше философами, больше неверующими, чем людьми. Позволяют себе судить других и определять, что христианство Хайдеггера и Бердяева было остатком прошлых заблуждений, а вот их «экзистенциализм» — зародышем будущей истины. Люди опять и опять делают из своего опыта линейку, по которой меряют опыт чужой. Даже страх — страх религиозный, высший, экзистенциальный, в общем, творческий страх — превращают в доказательство истинности своей позиции и ложности другой. А там, где речь идёт о Боге, доказательств, слава Богу, быть не может.
* * *
В начале духовной жизни страх Божий есть скорее восторг и удивление от необыкновенного открытия, от новизны Бога; затем постепенно приходит чувство своей ничтожности и возможности быть подавленным и раздавленным Им, Всесильным — и это чувство тоже есть страх Божий; а затем приходит любовь к Богу, и она изгоняет этот страх, но вместе с любовью приходит новое чувство, которое, однако, приходится называть все так же: страхом Божиим, ибо это трепетное, мучительно-сладостное опасение потерять Любимого, мучительное — ибо вечная мука без Него, и сладостное — ибо мы знаем, что никакая сила не способна нас разлучить, даже смерть.
Выражение «страх Божий» страшит и людей, уже имеющих веру в Бога. Многие изворачиваются так, чтобы замазать существование этого выражения. Что, современный человек бесстрашен или хочет быть бесстрашным? Мы уже ничего не боимся, кроме страха? Да нет, трусливостью наш век так же изобилует как и любой другой. Или, может быть, человечество наконец-то глубоко усвоило слова апостола Иоанна: «Совершенная любовь изгоняет страх» (1 Ио. 4.18) и томится по совершенной любви к Богу? Увы, на деле зависимость обратная: чем дальше от Бога, чем меньше любви к Творцу, тем ревностнее защищают люди Бога от понятия «страх Божий».
Разгадка простая: страх Божий противопоставляется любви к Богу. А он противоположен страху человеческому — и духовная жизнь есть возрастание от одного страха к другому, а не выпрыгивание в мир наглости. Более того: все несчастья, счёт за которые неверие обращает к Богу (в Которого не верует), рождаются страхом перед людьми, Божий же страх мог предотвратить их.
Человек на пороге зрелости больше всего боится окружающих. Мы все свои силы тратим на то, чтобы выглядеть не смешными, не замкнутыми. Мы вкалываем и копим на модные шмотки, потому что боимся оказаться неуместными в приятной кампании. Мы учимся, потому что боимся не найти места в обществе — или культивируем своё невежество, если боимся сойти за выскочек. Тут на каждый шаг есть свой страх, и человек только мечется и шатается, выбирая из двух зол меньшее и удобнейшее ему по воспитанию, склонностям и обстоятельствам. Мы взрослеем, но сохраняем страх перед людьми, только теперь боимся за себя — в детях: как пройдёт их жизнь, как встретят по одёжке их, удастся ли им сделать карьеру.
А затем наступает день — и умирает близкий человек, происходит несчастье с любимым. Не тогда действительно страшно, если любимая бросает нас; подлинно страшно, когда мы видим, как любимая стареет и тень смерти осеняет её. Приходит сознание того, что надо было не бояться людей, а бояться за людей. Какие там шмотки, книжки, должности! Какие там амбиции! Никто нас особенно не рассматривал, и нечего было бояться и стесняться, а надо было поддерживать других и бояться: они заболеют, они умрут, им будет плохо. Так один страх сменяется другим — к сожалению, почти всегда слишком поздно, задним числом, когда несчастье уже совершилось.
Страх за ближнего растёт одновременно с любовью к нему и неотделим от неё. Совершенная любовь изгоняет всякий страх перед людьми и утверждает в сердце страх за людей. Но если это действительно любовь, то страх за людей — не просто отрицательная боязнь темноты, зла, сатаны, а положительное чувство: страх потерять их и желание быть с ними вместе вечно.
Страх за ближнего есть первая ступень страха Божия. Ибо один Бог может защитить человека от зла и страдания. Совершенно правильно, потеряв близкого, мы обращаем вопль упрёка к Богу — Он мог спасти. Но ведь Его не только не звали на помощь — Ему сопротивлялись. Страх перед людьми изгонял Его из нашей жизни. И это справедливо для каждого отдельного человека, что уж тут говорить о таких запредельных истинах, как совместная вина всего человечества в отпадении от Бога! Сама смерть вошла в мир, потому что мы не побоялись потерять Бога.
Совершенная любовь к Богу изгоняет страх перед людьми. Когда внешние несчастья или внутренняя вера доведут нас до бесстыдства, когда мы перестанем оглядываться на людей и стыдиться их в вопросе о вере, когда мы поймём, что нечего стыдиться там, где речь идёт о жизни и смерти нас и наших любимых, — тогда мы обратимся к Богу, не стыдясь неверующих и не стыдясь своих грехов, обратимся с покаянием и просьбой о прощении и спасении. Ответом же нам будет не просто прощение — а поток жаркой любви Божией, изнемогавшей в ожидании, когда мы заметим и ощутим огонь Бога.
Суеверы боятся Бога, потому что боятся, что Он с ними что-то сделает, а верующий боится, что Бог с ним ничего не сделает.
Довлатов был, кажется, не верующий человек, но он был чувствующий язык человек, и его слова о различии страха и ужаса помогают понять, что такое «страх Божий» — который на современном русском языке, разумеется, есть именно «ужас»: «Печаль и страх — реакция на время. Тоска и ужас — реакция на вечность. Печаль и страх обращены вниз. Тоска и ужас — к небу».
Христианские подвижники различали когда-то уныние и тоску как состояние до полудня и после. В русском сейчас осталось только уныние. Тоска — слово не из церковного, а из светского лексикона. С утра (или в юности) человек чаще унывает — он ужасается тому, как трудно прожить на земле, как трудно добраться до ярмарки и продать свой товар. К вечеру человек чаще тоскует: вроде бы и заработал, а то и стал директором ярмарки, или понял, что не в деньгах счастье, а жутко. Это не потому, что дырки в земле боится — могила поразительно бессмысленна, она превращается в «memento mori» только благодаря религиозному вдохновению. Бога начинает человек бояться — это ужас и тоска победителя, который возвращается домой со щитом и, чем ближе к дому, тем лучше понимает, что его спросят о том, многих ли он уложил, отправив домой на щите.
Совершенная любовь к Богу, как и любовь к человеку, не поощряет наглость в отношениях с Любимым, но помогает расти страху — своеобразному страху, но именно страху. Потерять Бога, оскорбить Его, забыть про Него — вот чего боится страх Божий, вот страшные «наказания», которые «грозят» всякому любящему. И чем больше любовь, тем больше и совершеннее страх. Ведь любовь к Богу открывает Его не только как абсолютное, невидимое, вездесущее Существо, которое, строго говоря, так же невозможно потерять, как невозможно потерять небо. Любовь к Богу открывает Его как Бога и Человека Иисуса, как Спасителя, во всем — кроме греховности — подобного нам, Которого легко потерять так же, как легко потерять сына или мужа, если перестать любить их и бояться за них. Так открывается нам высший смысл страха Божия: это Божий страх за человека, это Его боязнь, что мы совсем истребим и уничтожим себя, это неотъемлемая часть Его любви, побуждающая Его выйти к нам, хотя мы не готовы принять Его. И мы распяли бесстрашно и люто Сына Божия, и с того дня познали страх Божий как вечное покаяние перед Богом за казнь Его Любви к нам.