Бог справедлив или добр? Спрашивая так, мы уподобляем Бога человеку. Мы смотрим на жизнь и людей в системе координат, где по горизонтали справедливость, а по вертикали доброта. По справедливости мы должны быть внизу, трупом в земле, по доброте мы должны быть на небе, в раю.
Справедливость основана на существовании нормы, эталона. Люди оцениваются по тому, насколько они и их поступки соответствуют норме.
Доброта основана на отказе оценивать людей, на отрицании всяких внешних норм. Человек есть человек, и по одному этому заслуживает доброты.
Между законом и добротой такая же разница как между дружбой и любовью. Теоретически можно и с женой дружить. Даже лучше с женой дружить, чем враждовать. Даже муж может быть другом, если его держать в строгости. Но дружба не заменит любви, а любовь заменит дружбу.
Человек боится закона. Ведь закон предписывает любить. Только кажется, что заповеди «не лги», «не кради», «не блуди», «не завидуй» носят социальный характер, помогают общежитию. Общежитие уживается с ложью, воровством, неверностью, только любовь с ними не может сосуществовать. Так что закон защищает не социальную жизнь, а любовь. Но любить по предписанию невозможно. Либо любовь, либо предписания. Даже, если эти предписания нацелены на охрану любви.
Почему так? Потому что значение слова часто резко меняется в зависимости от того, кем оно сказано. «Люблю» — от Бога, если я его говорю любимой, но если «люби» от другого, даже от Бога, то оно от дьявола.
Что же, Бог не понимает такой простой вещи? Отец сыну не скажет: «Люби Маню!» Скажет — будет дурак (если не в силах подчинить сына), либо тиран (если подчинит). Почему же Бог нам говорит «люби»?
Бог имеет право это говорить, потому что Бог всё-таки не совсем отец. Отец не любит так, как любит Бог. Никакой отец, никакая мать не боги. Вера называет Бога отцом (или матерью) только потому, что лучше сравнить Бога с отцом, чем со львом или солнцем. Но «лучше» не означает «идеально», всё равно — антропоморфизм.
Бог имеет право призывать любить, потому что Он любит до смерти — до Своей смерти, до смерти Своего Сына, а отец всегда умирает, когда умирает его сын, не всегда физически, но всегда душой. Если это отец, а не самец. Бог уж точно не самец. Самец не простит измену, а любящий простит. Да и не простит, а просто… Ну как мне не изменить? Мне, такому м….ку… Сам Бог велел мне изменять! Мань, ну какое «прости»! Ты меня прости!
Почему нам нужен Бог скорее строгий, чем любящий? Потому что такой Бог оправдывает нас, скорее строгих, чем любящих. Это и есть антропоморфизм. Если бы Бога выдумали лошади, сказал один древний грек, они бы изобразили Бога лошадью. Неточно: лошади изобразили бы Бога хромой лошадью. Антропоморфизм уподобляет Бога не вообще человеку, и не идеальному человеку, а как раз довольно скверному человеку, какие мы есть и какими мы считаем естественным быть. Не вообще Отец, а суровый отец. Не вообще Мать, а грозная мать. Не вообще судья, а немилосердный судья.
Мы за справедливость против доброты, потому что мы не доверяем себе. Другим людям мы тоже не доверяем, ведь эталоном для человека является его собственное сердце. Себе не доверяешь — не доверяешь и другим, и Богу не доверяешь. Недоверие к конечному, спроецированное на бесконечность. Я не доверяю себе, поэтому я ставлю будильник.
Я себя предпочитаю держать в строгости. Поэтому я предпочитаю, чтобы Бог мне пообещал за просмотр порнографии геенну огненную, а за ругань огненную геенну. Чрезмерно слабому — чрезмерную угрозу.
Не работает! Запретный плод сладок, страх изгоняет любовь, желание подзакониться изгоняет жизнь по закону.
Но в Евангелии Бог нас пугает? Да. Но нигде в Евангелии Бог не пугает нас для того, чтобы запугать. Когда Господь говорит о конце света, об адских муках, Он ведь не пугал, это было как раз про то, что мир, в котором всё наказывается, заканчивается. Царство Божие приблизилось. Мир наказаний проваливается в бездну. Начинаем жить без наказаний, потому что любое наказание рассчитано на будущее, а будущего больше нет, вечность вытеснила будущее. Вы на краю пропасти, делаем шаг вперёд и взлетаем. Без этого «на краю» любви и жизни не бывает. От сытости и спокойствия не любят. Это не означает, что любовь — дитя депривации, что вера — опиум, заглушающий боль, а надежда — мечтания бессильного. Нужно кормить голодных, нужно быть сытым, но нужно знать, что сытость — не последнее состояние души, что есть, должен быть голод на вечность.
Вера не для испуга, не для приземления — мол, сиди и не рыпайся. Вера для полёта. Поэтому надо верить, что полетят все — иначе ты сам не летишь, а ползёшь над пропастью. Поэтому надо соблюдать закон тем больше, чем более ты любишь, и чем более ты любишь, тем проще соблюдать закон. График-то идёт как памятник покорителям космоса — с нуля и в небо, и по оси милосердия, и по оси закона. И как перелётные птицы летят клином, создавая разреженное пространство за собой и этим облегчая полёт следующему, так спасутся все, потому что все грозные слова сказаны Иисусом, летящим на крест, а не тянущим других на крест. Воскресший взмывает, и за Ним втягиваются все, и в этом воскресении любовь и закон должны всех убить за грехи, но вместо этого всех спасут и воскресят.