Человек склонен демонизировать демонов и обожествлять божественное.
Демоны любят, когда их демонизируют. Зло великое и ужасное, пасть ада и адовы напасти, великие преступники, невозможно жить после Освенцима, изнасилования, обкрадывания, супружеской измены, нужное подчеркнуть.
Если бы не Гитлер! Если бы можно было задушить Ленина в колыбели!! Если бы Авель задушил Каина в колыбели!!!
В каждом Авеле достаточно демонического, чтобы стать Каином. Зло — не чудовищное уродство, а обыденность, незаметная именно за привычности. На вопрос, как возможно жить после Освенцима, следует отвечать как на вопрос, когда лучше заниматься сексом, чтобы похудеть — до или после еды. Вместо! Жить — вместо Освенцима, вместо того безвкусного прозябания, которое порождает каинов, лениных, гитлеров.
Кошмар Освенцима начался задолго до Гитлера, когда построили мощный железнодорожный узел, чтобы оперативнее перебрасывать вооружения и солдат, куда надо. Эсесовцы просто вместо того, чтобы вывозить из Освенцима оружие стали завозить в Освенцим евреев; сделали пути сообщения путями уничтожения. Так ведь солдаты и оружие — тоже к уничтожению, не научную же литературу перевозили…
Зло — банально, Освенцим — апофеоз обыденности. Бойся данайцев, которые рано ложатся и рано встают, аккуратно выполняют любые распоряжения начальства, боятся мужа своего и бьют, кого любят, а любят только тех, кого бьют. Иисус сказал, что лежит во зле? Ай, бросьте! Это зло лежит в мире как гусеница в муравейнике, и муравьи с удовольствием растаскивают его по кусочками, чтобы потом поучать попрыгуний, как им умирать.
Найдется, однако, на банальность зла бан добра, на обыденность серости — обыденность сияния. Когда Бог впервые появляется на горизонте, Он кажется таким же невероятным, какой показалась Америка Колумбу. Далеко за спиной привычный надоедливый Старый Свет — но ведь если свет старый, то это уже просто тьма. Хоть бы раз в неделечку вырваться и позолотить этот новый свет, и говорить там не будничным клёклым говорением, а словесы неслыханными.
Добро необыкновенно, Царство Божие не от мира сего, любовь гость случайный, священники не испражняются, да и не едят, проповедники суть ангелоподобные ангелы, а самое страшное — встретить в храме сослуживца. Словно будничная муха в праздничном бокале шампанского. Как, неужели и он внутри себя несёт это же сияние, сокровенное знание? А почему же вчера… да и позавчера… да, откровенно говоря, сослуживец приятный и милый человек, но ведь мещанин.
Обожествление Бога неофитом — такая же банальность, как идеализация любимой девушки. Чем это заканчивается, известно — много чем. Может обернуться разочарованием после свадьбы, когда выяснится, что любимый мужчина не считает нужным сдерживать метеоризмы, а любимая женщина разбрасывает прокладки, где ни попадя. У Бога не метеоризмы, а метеоры, и разбрасывает Он не прокладки, а озарения, идеи, да просто эволюцию с мутациями. Никакой безопасности, справедливости и порядка. Можно называть это рабочим беспорядком, но вообще-то это запущенная, грязная квартира, где всё не на своём месте, причём место — вот оно, очевидно, а вот не на своём! Риэлтеры называют такие квартиры «убитые».
Правда, отремонтированные квартиры не называют воскресшими. Стерильность и аккуратность — не ответ на проблему зла, а хорошо выбритое и выкрашенное зло. Но ежедневно начисто подбриваемый лобок не становится лбом, и слава Богу!
Открывает человек Америку, Бога или семейную жизнь, он одинаково сперва идеализирует, а потом разочаровывается. Идеал внушает трепет, а реальность — страх. Обыденность обыденности страшнее смертного греха. Даже красота не спасает мир, который к тому же совершенно не просит о спасении. Красоте вообще не до мира, ей нужно всюду успеть — и на работу, и в магазин, и просто отдохнуть. Всё страшно предсказуемо, и это страшно.
Вот на этой стадии обычно и совершаются разводы, самоубийства, предложение своих услуг кровавым хунтам. А кровавые хунты ещё и переборчивы, потому что на рынке предательства и уныния спрос всегда меньше предложения. Большинство предательств приходится совершать бесплатно, в порядке хобби.
Так что по второму кругу, по двести двадцать второму выходит полный екклесиаст. Обыденность зла оказывается в квадрате и в кубе, потому что зло не только в зле как таковом, а в добре. Хорошие люди совершают дурные поступки, — это не так страшно, как хорошие поступки хороших людей. Дурные поступки царапают, мучают, убивают, но хотя бы не разрушают недостижимых идеалов, сияющих в высоте, даже составляют фон, на котором эти идеалы особенно хорошо сияют, как на чёрном бархате. Хорошие поступки являют идеалы во всей их неприглядной пошлости. Одно и то же, одно и то же. Душа жаждет иного.
Человек, как и всё живое, ориентирован на предсказуемость. Чем выше по эволюционной лестнице, тем больше потребность и способность предвидеть будущее, приспосабливаться к нему и приспосабливать будущее под себя. Способность человека предсказывать и адаптироваться настолько превосходит аналогичную способность у всего остального, что, видимо, он имеет право называться венцом творения. Право имеет, а хочется совершенно другого — не права, а жизни, причём главным признаком жизни для человека является как раз непредсказуемость. Как если бы чемпион мира по фигурному катанию мечтал, чтобы ледовая арена была бушующим океанским прибоем, и он эдак на гребне, на гребне…
Больше всего человек боится того, чего более всего жаждет. Самый глубинный страх — не перед тем, что нас не любит, не перед тем, что нас любят банально, механически, а перед любовью настоящей, взрывчатой, творящей новое. Мы этого и в других боимся, и в себе боимся. Только наладишь жизнь, и вдруг отколешь что-нибудь эдакое — невероятное, чудесное, великое, но совершенно невмещающееся в быт. То ли теперь монашество принимать, то ли революцию делать, то ли за нобелевкой бежать. Так ведь и с другими точно так же — пока они обыденно предсказуемы, с ними скучно, и неважно, предсказуемы они в плохом или в хорошем, а когда они выдают на гора что-то из серии айдапушкин-айдасукинсын, с ними жутко.
Мы живём лицом к лицу с Ликом. Мы обнаруживаем, что вокруг роится невероятное. Проза жизни оказывается постоянно включённой в исключительное. То мощное и ровное гудение, которое делает жизнь живой, оказывается гудением мощного трансформатора. К нему и приближаться нельзя, а мы на нём, оказывается, живём!
Кто этого не боится, тот идиот, кто этого не замечает — подлец, кто от этого убегает — покойник.
Даже те, кто не слыхал о Гегеле, склонны думать по Гегелю о жизни как о тезисе, антитезисе, синтезе. Проще говоря, товар — деньги — обед. Обыденное — исключительное — счастье. Неверие — вера — Бог. Мужчина — женщина — дети. Кобыла — щелчок — взмахивание хвоста.
Дудки! Накуси-выкоси! То есть, всё, конечно, именно так, и все наши святыни и ценности это всего лишь подрагивание хвоста какой-то вселенской кобылы, которая жуёт мироздание и от этого разбегаются галактики. Можно это обожествлять, можно это проклинать, неважно. Главное, не забывать щёлкать вселенную по носу, чтобы оставаться в живых. Но! Оставаться в живых не означает жить. Жизнь и без нашего участия — жизнь. Нас не было, нас не будет, а то, что нам казалось обыденностью — не просто неизменно, а насыщенно, живо, пропитано необыкновенным, необыденным, ежесекундно взрывается творческими сверхновыми. Это мы, грешники, превращаем необыденное в обыденное, чтобы не мешало жить, а оно-то и есть настоящая жизнь, и обиден день, когда никто ничего не сотворил. Да и нету нетворческих дней — есть дни, когда мы не заметили Творчества, когда мы гневались и сердились, унывали и плакали, заливали необыденное слезами, чтобы было царство нашей обыденности, квёлой и пресной. Но есть, есть необыденная обыденность, наперсники разврата, и обыденная необыденность тоже есть, и не бояться её надо, а вступать с ней в интимные отношения, и будь то, чего ещё не было, чего не должно и не может быть.
