Считать жизнь очередью за смертью или за бессмертием — это вера. Считать, что поведение в этой очереди зависит от веры — суеверие. Смертную казнь воспевали верующие и атеисты, со смертной казнью боролись атеисты и верующие.
Все логически (хотя не все — логично) выводят своё пение или борьбу из своих убеждений. Напрасно: свобода стоит перед любовью, и нельзя меняться им местами в очереди жизни. Если бы хорошо жили только люди с определёнными убеждениями, то лишь эти убеждения остались бы на земле. Убеждения бы остались, а человеческое бы исчезло из этой хорошей и праведной жизни, осталось бы только корыстное и механическое. Сперва свобода, пускай даже сугубо отрицательная, убийственная и самоубийственная, а уже потом любовь-мубовь.
Свобода, безусловно, ниже любви, всего лишь свойство любви (и не только её), — а вот ведь, поди ж ты, утром свобода — вечером любовь, и категорически нельзя разрешать им меняться местами, даже если все будут согласны.
Очередность соблюдать не так трудно, а иногда даже приятно. Спору нет, скушать перед обедом тортик-другой — удовольствие; беда, что обед после этого удовольствия не доставит. Чудо очередности в том, что, если потерпеть и восходить к торту через обед, но удовольствие будет расти не в арифметической, а в геометрической прогрессии.
В этой земной юдоли, однако, очередность далеко не всегда заключается в восхождении от хорошего к лучшему или от плохого к хорошему. Вот брак в Кане Галилейской: когда Иисус, уступая матери, превращает воду в вино, гости удивляются не тому, что вино, а тому, что вино хорошее. Оно слишком хорошее — такое нужно пить в начале. Когда первая поллитра выпита, вкус второй уже почти неразличим. Гости поняли, что им налили какого-то отменного вина, но расстроились, что не могут вполне насладиться этим вкусом.
Мария хотела как лучше, а вышло как в России, где даже за Христом идут не по воде, а по вину и при этом все друг друга, естественно, отпихивают. Кто-то просто и нагло утверждает, что он тут стоял с самого начала, только тайно, кто-то напирает на своё ветеранство, кто-то на болезнь ребёнка, но все — больные и здоровые, умные и глупые — норовят пролезть вне очереди, словно вечной жизни может на всех не хватить. И если про апостолов во время сошествия Святого Духа говорили, что они «упились сладкого вина», то здесь речь должна идти о «горькой».
Лезущий вне очереди уже убил очередников в сердце своём. Насколько смертоубийство хуже прелюбодеяния (и неприятнее), настолько пролезание вне очереди хуже стояния в очереди (но приятнее). Теоретически человек смиренно считает себя последним: он убеждён, что никто за ним уже не полезет, что ему хуже всего, что он — единственный. Практически это и есть убийство: занять свободное место — но свобода этого места не твоя свобода, а чужая. Ты получил квартиру в обход очереди — а кто-то умер от астмы в своей крохотной норе.
К счастью, это крайний случай. Бывают сравнительно безобидные, но более яркие: когда в церкви, например, народ жмётся к стенке, чтобы освободить место для прохода священников, всегда найдётся какой-нибудь (какая-нибудь) друг (подруга), которая, впервые в жизни зайдя в храм, решит, что это просто свободное место, самим Промыслом сбережённое лично для него (неё). И встанет, огрызаясь на все уговоры: «Вы что, не видите, что тут свободно!».
Нарушает очередь, а следовательно, гармонию мироздания, не только тот, кто, оставив своё место, занимает чужое. Гораздо чаще гордыня и наглость действуют как дрожжи, брошенные в выгребную яму: начинают выпирать, напирать и благоухать так, что рядом невозможно находиться, и очередь попросту бросается врассыпную. Господин, который садится в метро (а в вагоне метро — тоже очередь, только организованная чуть иначе, нежели в коридоре поликлиники или в магазине) — садится в метро, расставив ноги под таким тупым углом, что тупее быть невозможно, и величественно потягивает пиво, отводя при этом руку в сторону элегантным жестом… Он занимает три места самое меньшее.
Если господин ещё и не имеет места, где помыться, то ему удастся занять и половину вагона. Разум подсказывает, что можно и потерпеть, и сесть рядом, а нос бежит, словно из Казанского собора, от этой вонищи, и тянет за собой. Кто-нибудь скажет, что это пассионарность отвоевала себе жизненное пространство, а всё-таки это просто вонища, и прибудет господин туда же, откуда прибыл — в никуда.
Понять, в чём заключается очередность, нетрудно. Трудно понять, в какой ты очереди. Жизнь есть стояние в нескольких очередях одновременно (а также отказ, сознательный или бессознательный, от многих и многих очередей). Есть очередь родительской власти: в ней надо сперва, к примеру, получить разрешение на брак, а потом уже жениться.
Многие ли стоят сегодня в этой очереди? А ведь двести лет назад в ней стояло всё человечество. Теперь все дружно стоят в другой очереди — власти любви: сперва жениться, а потом уже доказывать родителям, что это не гормональное бешенство, а любовь.
В бизнесе и в религии происходит ровно то же самое: рассасываются очереди за внешним авторитетом, выстраиваются за внутренним. Сколько ворчат начальники, а сами виноваты. Иисус не верил, что есть подонки, способные вместо хлеба протянуть камень — так теперь Он может видеть, что Его собственные последователи способны вместо хлеба протянуть письмо с предложением подождать, когда подойдёт очередь решения продовольственной проблемы.
Конечно, это аллегория. Хлеб, слава Богу, нынче не императоры и не епископы раздают. Может, поэтому номенклатура так спокойна? Если на Страшном суде её спросят, почему такая была волокита, почему такая была длинная очередь в их кабинеты, ответят, что, конечно, очень каются, но всё-таки речь шла не о жизни и смерти, могли и потерпеть. Или, наоборот: поскольку речь шла о вечной жизни и вечной гибели, могли и потерпеть. У номенклатуры куда ни кинь, все чижик виноват.
Но ведь именно потому, что не хлебом единым жив человек, некоторые сложные юридические и философские вопросы надо решать за время, достаточное для выпечки одной буханки. Не можешь? Терпи, что человек ушёл из очереди к тебе в другую. Бог же не кричит: «Вас много, а Я — один! В очередь, и не базарьте!!!». Он тихо становится в общую очередь. В любой, даже самой вздорной очереди (кроме очереди за грехом — впрочем, зло заботится о том, чтобы не создавать очереди к себе) есть Его место — это в самом конце. Поэтому Он и советует пропускать вперёд себя всякого желающего. А что ещё могут означать слова «будут первые последними»? Чудо жизни в том, что, как и очередь, она может в любой момент развернуться в противоположном направлении — не к могиле, а к истоку. И к чему тогда ближе окажемся мы?
