Один из рассказов о древних монахах описывает суд в монастыре над провинившимся собратом. Суд задерживался из-за неявки одного старца. Рассерженный настоятель нашел пропавшего — под священным и жарким палестинским солнцем на куче песка, перебирающим песчинки. На сердитое приглашение поторопиться последовал спокойный ответ: «Сейчас, сейчас… я подсчитываю свои грехи, а это удобнее делать здесь, каждый отмечая песчинкой. Этой кучи мне хватит, подождите немного». Братия, замечает повествователь, устыдилась поучения и стала, по примеру преподобного, перебирать собственные грехи, в связи с чем судебное заседание было отложено до Страшного Суда.
Как всякое произведение искусства, рассказ этот невольно попадает в разряд изящной словесности. Мы слушаем его, но не слышим, не приглашаем героя погостить у себя в душе, а бесцеремонно ставим себя на его место. В результате мы умиляемся старцу, но мы ему не верим; он учит нас смиряться перед Богом, а мы научаемся кокетничать с Творцом вселенной. Может, это происходит от недостатка логического мышления, которое так же потребно в аскезе, как и в магазине? Ведь фактически мы путаем причину и следствие, говорим себе: «Старец свят, и потому считает, что у него много грехов, хотя на самом деле грехов у него оч-чень мало. Буду и я считать, что у меня много грехов, и тогда у меня грехов будет мало, и я буду свят».
Неужели преподобный отец ввел в духовное борение обманный прием самбо? Неужели он лишь делал вид, что уступает Богу, дабы перебросить Его через бедро? Но разве монах борется с Богом, а не с сатаной?
Рассказы о борьбе святых с грехом мы читаем как детектив, в котором всегда побеждает преследователь, забывая, что не святые гонялись за грехом, а грехи — за святыми. Предсмертные сокрушения преподобных о грехах мы считаем праведной ложью ради научения наших душ — как будто ложь может чему-либо научить. А если, Божиим попущением, нам доведется писать житие, мы предпочтем вставить туда то, что считаем истиной, — например, описание двухмесячного святого, не желающего по средам и пятницам сосать молоко. И горе историку, который нас опровергнет!
Поскольку у церковных историков тоже есть инстинкт самосохранения, им остается два пути: описывать святого как человека, который делал только хорошее или, на худой конец, не делал ничего плохого. В любом случае, обязательно отмечать, что святой усердно каялся, но запрещено сообщать, в чем именно. Лучше всего намекнуть, что грехи были выдуманные. Даже если святой вынужден был однажды раскаяться в действительных грехах (как равноапостольный Владимир), все равно мы заставим его перед смертью каяться еще и в грехах надуманных — иначе в его святости будут сомнения.
Вот причина, почему среди церковных историков и их читателей немного святых. Бездумное поклонение оборачивается поклонением бесплодным. Статистика говорит, что с появлением книгопечатания назидательной литературы становится все больше, а святых — все меньше. Не столько откровенность Льва Толстого, сколько прикровенность вполне православных писателей научила нас считать самосовершенствование — идеалом, а самобичевание — ложью во спасение. На самом деле, самосовершенствование уже потому кокетство, что только изрядная кокетка уверена в своих возможностях. А вот самобичевание — вещь разумная, полезная и необходимая, потому что Бог к нам и пальцем не притронется, а люди хоть и с удовольствием вытянут по спине, но не доберутся до сути.
Конечно, глупо было бы отрицать, что святым доводилось совершать добрые дела (глупее даже, чем утверждать, что они не совершали дел плохих). Но святыми становились не все добродеющие, а лишь те, кто понимал: их добро это пыль в сравнении с их злом. Александр Невский не потому свят, что славно потрудился на Неве и Ладоге, а потому, что понимал — эти победы ничто рядом с внутренними поражениями. Только тот, кто знает, что разгромлен сатаной, побеждает с Богом. Кокетство же хочет и невинность соблюсти, и удовольствие получить: начерно покаяться и набело спастись. Увы — или к счастью? — это невозможно. Или человек живет в мире иллюзорных грехов, легко их побеждает и иллюзорно спасается — или он выбирает мир реальных падений и только тогда видит протянутую ему руку.
Получается, что почитать святых надо не за то, что они хороши (многим из них далеко до Льва Толстого), не за то, что они плохи (здесь у них тоже есть конкуренты), а — за то, что они хорошо поняли, что плохи. Достаточно хорошо поняли! Это очень трудно, и большинство грехов, возможно, — лишь попытки удостовериться в собственной ничтожности, смиренное наше старание ощупать собственную гнусность. Такие грехи, такое чередование греха и покаяния, подобное чередованию выпивки и похмелья, не нужны святому, ибо он свою гнусность видит без бесконечных и новых доказательств.
По словам апостола Павла, «и бесы веруют и трепещут» — речь, видимо, идет о том самом трепетании, которое часто приветствуют как признак глубокого раскаяния. Увы! бесы тоже, наверное, считают трепетание покаянием и надеются этим трепетом оправдаться на Страшном Суде. Но это единственная надежда, которая оправдаться не может. Стоит сказать себе: я, конечно, подлец, но совесть-то у меня есть, раз я это признаю, — и человек вместо Царства Небесного попадает в порочный круг. Кто трезвое сознание своих грехов считает добродетелью — пьян и путается в словах. Парадокс в том, что добродетель всегда может быть только чужой, — это золото в своем кармане превращается в сухие листья. Мы так устроены, что не можем приветствовать себя поцелуем в уста — и не можем приветствовать в самих себе добродетель. А именно это мы делаем, когда считаем, что неплохо покаялись.
Каков же выход? Как объяснить, почему святые копаются в песке? Вот толкование святоотеческое: первый щеголь провинции чувствует себя в столице согрешившим против моды человеком. Величайшими грешниками — и вполне справедливо! — чувствуют себя те, кто на земле стал гражданином небесной Столицы. Одеяния, которые нам кажутся роскошными, они резонно считают тряпками.
Во многих городских дворах можно найти кучу песка — на детских песочницах. Я мог бы выступить в защиту песочниц. Но мы взрослые люди, и будем говорить откровенно: мы выросли из песочниц. Оставим их детям. Нас ждут пляжи.
