«Иоанн же носил одежду из верблюжьего волоса и пояс кожаный на чреслах своих, и ел акриды и дикий мед» (Мк 1:6).
Это — адский ад, ад на земле. Сразу вспоминается острота Бернарда Шоу: «Ад существует. Находится в Чикаго». Конечно, Шоу имел в виду не Чикаго миллионеров, небоскрёбов, особняков в стиле модерн, он имел в виду печально знаменитые чикагские бойни, на которых работникам было почти так же плохо, как скоту, почему там и зародилось Первое мая.
Чтобы не устроить ад ближнему своему, надо создавать ад себе. Как Иоанн Предтеча. Одежду из верблюжьего волоса в Москве продают задорого — хорошо по холоду, а когда жара? Говорят, при плюс 30 из неё какой-то полезный жир выделяется, но слабое утешение. Тем более, тут добавлено про кожаный пояс, и сразу вспоминаются христианские аскеты в том же климатическом регионе, но через несколько веков, которые утром надевали на себя кожух и — внимание! — смачивали его. Под жарой кожа начинала высыхать и коробиться, сжимая подвижника тисками.
Ирландские аскеты побывали в Сирии, понравилось, а поскольку с жарой и верблюдами в Ирландии плохо, они просто залезали в болото и давали комарам себя кушать.
Любой пост — ровно то же самое. Ад на земле. Может быть, первый круг, может, второй, а может, и девятый, но — ад.
Зачем этот мазохизм?
Во-первых, не совсем мазохизм. Мазохисту боль нравится, постящемуся пост не нравится. Если вдруг кому-то нравится не есть мяса, таковой постом да ест мясо, — давится, но ест.
Во-вторых, «ад» — это громко сказано. Ну, комары… Ну, верблюжья овчина… Всё-таки это не то, что ходить каждый день на работу перекладывать бессмысленные бумажки. Такого Иоанн Предтеча себе и представить не мог, а если бы представил, ужаснулся бы и потуже затянул кожаный пояс.
В-третьих и в главных, это прививочный ад. Ад на земле нужен именно для того, чтобы ада на земле не было, как минимум — для других, как максимум — для меня.
Конечно, ад у каждого свой. В знаменитом романе Орвелла тайная политическая полиция прежде всего узнавала, чего больше всего боится человек. Боится крыс? А вот мы ему к лицу клетку привяжем, запустим в клетку крысу, и он так запаникует, что разлюбит любимую женщину.
Аскеза, даже в самом облегчённом варианте — это предъявление себе своих самых больших страхов. Так от страха перед пауками лечат, показывая человеку сперва рисунок, изображающий паука, потом фотографию, потом паука из резинок или верёвочек, розового или даже радужного…
Поэтому в современном мире исчезает не аскеза, исчезает общеобязательная норма аскезы. Люди перестают «соблюдать пост». Катастрофа? Да нет. Лучше бы, конечно, соблюдать — просто из солидарности, обозначая невидимым на тарелке мясом своё единство с другими в невидимом царстве духа. Тем не менее, это «лучше» всё-таки символическое. В реальности же в современном мире не меньше, а больше аскезы — в том числе, у неверующих — только она стала очень личной, персональной, разнообразной не только от человека к человеку, но и для одного и того же человека. Человек ведь меняется, меняются и его страхи.
Чем сильна архаическая аскеза — тот же «диетарный» пост? Тем, что есть общие для всех людей страхи, страхи утратить общие для всех ценности.
Высшие ценности — любовь, свобода, свет, тепло, безопасность, сытость. Соответственно, страхи: меня не любят, мной командуют или манипулируют, меня насилуют, мне холодно и голодно, некому руку пожать, меня разбил паралич, я не могу пальцем шевельнуть.
Что делает Иоанн Предтеча, что делает любой монах-аскет? Обет бедности (я разорился, банкрот, нищий, живу подаянием). Обет послушания (у меня нет своей воли, я овощ, идущий за мною идёт впереди меня). Обет воздержания (ну да, меня никто не любит). Главное — каким бы тяжёлым ни был обет, помнить, что это — игра, прививка, понарошку, так что в строгом смысле слова абсолютно верно утверждение, что «я раб ничего не стоющий, ничегошеньки ровным счётом не сделал, просто неядением плюшек балуемся».
Какой самый большой страх современного человека — то есть, современного образованного горожанина? Остаться без интернета. До интернета — остаться без газет, радио, телевидения, но интернет включил в себя газеты, радио, телевидение, да ещё расширил, и прибавил к этому обратную связь, да и просто связь с людьми не по принципу материальному — родства, соседства, работы общей — а по принципу настоящей, духовной близости. Это же милость Божия, что есть такое чудо! Это освобождение из темницы узости, тесноты, безвыборности!!
Значит, и пост для современного человека — отрубить интернет, телевизор, радио, газеты. О, конечно, надо знать меру, помнить о принципе прививки, «плохого помаленьку».
Второй большой страх современного человека — остаться без шоппинга. Потребительство это ведь своего рода чтение для неграмотных, товары — слова. Шоппинг — это путешествие, лизание витрин — как обзор Гималаев с Эвереста, покорение молла за моллом это альпинизм, обшаривание полок взглядом — как Ливингстон в поисках истока Нила. А зимой тут ещё просто и светло, войдёшь в супермаркет — как встречать восход на Пике Альтруизма (так сейчас, наверное, именуют Пик Коммунизма). Покупать что-либо даже несколько пошло, это примитив, высший пилотаж потребительства — ни к чему даже не прикасаться, но всё вобрать в себя духом.
Следовательно, как ни тяжело это признать, надо того… сделать паузу… Как будто ты под капельницей…
Понятно, какой кошмар, что в Средние века пост — это дополнительные молитвы? Что когда-то вообще прочесть «Отче наш» было наказанием? Значит, тогда у людей был страх перед молитвой — действием недобровольным настолько, насколько традиционным. Сейчас такого, слава Богу, нет или намного меньше, чем раньше. Сейчас верующий — всегда добровольно верует. Это вовсе не означает, однако, добровольной, спонтанной, радостно-лучезарной молитвы. Более того: именно у верующего, по-настоящему верующего, именно у человека с опытом есть и страх молитвы.
Страх современного верующего перед молитвой это уже совершенно не тот страх, что у школьника, которого за невызубренную молитву поставят коленями на горох. Это страх человека, который прикоснулся к ящику с изображением молнии — и тряхнуло! Не в шутку тряхнуло! Так тряхнуло, что ты сам не свой, ты — Божий, но всё же это встряска, то есть, по-русски говоря, стресс и травма. Ты заново родился — но и родиться тоже травма, и причём страшно именно то, ради чего ты родился, жизнь вне мамы страшна. Вот люди, вполне верующие люди и перестают молиться. Вроде бы полегчало. Вера есть, но без риска услышать от Того, в Кого веруешь, что-то неприятное вроде «встань и иди» или «ну что ж ты, Сашенька…». Мы-то думаем, что это мы «поминаем» других, когда за кого-то молимся, а это ведь Бог напоминает нам о других, когда мы их имена произносим. Мы произнесли, а Он от Себя — тюк по сердцу! тюк по сердцу! И всё в самый миокард целится.
Посты приходят и уходят, а принцип остаётся. Меняются формы аскезы, но жизнь христианина не может не быть аскезой. Так или иначе, мы делаем себе укол ужаса, чтобы не ужасать и не ужасаться, а если не делаем, то заболеваем. Тут укол, там укол… Иногда иголку есть смысл оставить надолго, будет нечто вроде иглоукалывания. На самом деле, у всякого нормального человека есть такие невидимые иглы, но у верующего их, может, не больше, но они осознаннее и цель — не крепкое психическое здоровье, а — как сказал Иоанн Предтеча? — чтобы идущий за мною шёл впереди меня, чтобы я не мешал ему ходить, а помогал — шнурки там завязать, ботинки почистить. Это вторая, самая древняя часть аскезы — сам не съем, отдам голодающему. Голод, конечно, разный бывает.
Теоретически добровольный, персональный ад на земле должен воспитывать истинных арийцев с чистыми руками и холодным всем. На гвоздях спим и кнопками укрываемся. Ведь у человека такая способность к адаптации, такая способность привыкать ко всему, такая… Такая-растакая, да не эдакая! То есть, конечно, бывает, что аскеза сатанизируется, что к ней не просто привыкают, но и деформируются до степени обесчеловечивания. Хрестоматийный пример — Великий Инквизитор у Достоевского. Феликс Дзержинский, ходячий радиоактивный пепел испепеляющий на наши головы. Вам это надо? Вот потому на всякую аскезу есть своя деаскетизация.
Надо уметь вовремя остановиться, сделать паузу, съесть что-нибудь совершенно запретное, в общем, сделать себе укол бесстрашия. Перестать страшиться страхов до такой степени, что даже и не лечиться от них. Тогда исполнится саркастическое «ешьте что угодно, кроме людей» — именно это, в конце концов, имел в виду Господь Иисус Христос, когда назвал кусок хлеба Своим Телом.
