«И когда Он вошел в лодку, бесновавшийся просил Его, чтобы быть с Ним. Но Иисус не дозволил ему, а сказал: иди домой к своим и расскажи им, что сотворил с тобою Господь и как помиловал тебя» (Мк 5:18-19).
Русское «город» означает место, окружённое стеной. Между тем, с XIX века все развитые города теряют стены. Сносят. Если стены остались — как в Иерусалиме или в Таллине — значит, было экономическое отставание. Стены мешают дорогам. Риск быть завоёванным оказывается ничтожно мал в сравнении с риском оказаться в изоляции и отстать.
Города стен лишились, а души нет. Доходит до смешного: мы повторяем молитву о восстановлении стен Иерусалима. Стены-то восстановлены, лучше прежних, в XVI веке турецким султаном. Самое же смешное: что, как сказал однажды Иисус по другому поводу, «не понимаете, о чём молитесь». Не нужны стены! Ну обходятся Париж, Лондон, Нью-Йорк без стен, и отлично живут!
Исчезновение городских стен — результат изменения отношений между людьми. Дело не только в торговле, конечно, торговля следствие. Люди стали свободнее, а стена — это ведь издревле символ не столько защищённости, сколько господства. Иерусалим — столица, господствующая над городами и городками, у которых не было таких роскошных стен.
Почему люди Западной Европы стали свободнее? Почему с XVI века утверждается идеал личной свободы, гуманизма, демонтируется система, которая уходит в незапамятную древность: в каждом государстве есть господствующая религия. Можно поменять религию (как Константин Великий поменял язычество на христианство), но принцип господства неизменен. И вдруг — отменяется!
Хочется верить, что и вера в Христа внесла свою каплю мёда в появление общества открытого, без стен, со свободой веровать или не веровать. Смущает — прежде всего, смущает нехристиан — что многие христиане по сей день считают необходимым в той или иной мере восстановить стены. Чтобы защитить от зла и сохранить добро, конечно — но именно стены. Запреты. Например, пусть будут запрещены противозачаточных средств, зачатие в пробирке, однополые браки, аборты, разводы, эвтаназия.
Любопытно, что запрета разводов сегодня не требуют даже самые фанатичные противники «цивизации смерти», как называют открытое общество, общество гуманизма и прав человека. Многие из этих фанатиков сами разводятся вовсю, но ещё больше просто не понимают, что, если выполнят программу по биоэтике — от запрета противозачаточных средств до запрета эвтаназии — то логика несвободы потребует вернуть времена, когда брак без венчания считался прелюбодеянием, дети от этого брака считались незаконнорожденными и лишались многих прав, у матерей-одиночек вообще отбирали детей в приюты, да и их самих тоже, если молодые, отправляли на вечное перевоспитание…
Если ещё дальше, то разве не разумно восстановить — к общему благу — государственную заботу о том, чтобы все правильно веровали? А те, кто производит неправильные идеи, разве не подлежат такому же наказанию как фальшивомонетчики? И не восстановить ли смертную казнь, а ювенильной полиции поручить пороть детей, когда этого пожелают родители — чтобы дети не таили зла на родителей и чтобы исполнялась фраза Библии, предписывающая не жалеть розог для детей.
На самом деле, пока ещё ни в одной стране мира не достигнут вполне идеал гуманизма и открытого общества. В наше время положение даже несколько ухудшилось в сравнении со второй половиной XX столетия, потому что в свободном мире выросла ненависть к мусульманам. Государственные религии во многих демократических странах сохраняются, хотя их государственность очень условна, как власть английской королевы. Правда, с каждым годом пространство религиозной свободы постепенно расширяется.
Свобода оказалась неожиданной для Церкви как целого. Всё казалось таким идеальным в «Высокое Средневековье». Все католики — если страна католическая, все православные — если страна православная, инаковерующие и инославные живут в анклавах, гетто, знают своё место, не лезут на глаза и во власть.
Что же плохого, кроме хорошего, в такой идиллии? Да то, что веру нельзя навязывать. В стране, где все должны быть христианами от рождения, все верующие — но одни верующие реально, а другие фиктивно. Причём, фиктивные верующие сами не догадываются, что их вера — не настоящая, а суеверие. Рано или поздно, однако, это даёт себя знать в абсолютно нехристианском, антихристианском поведении. Исправлять поведение? Нет. Отменять необходиость лицемерить. Религиозная несвобода — антирелигиозное явление. Первыми её жертвами становятся как раз верующие. Ведь фиктивно верующие лучше делают карьеру, они не ограничены стремлением следовать воле Божией. Они с чистой совестью отождествляют свою волю, свои представления о правде с волей Божией. Опыта богообщения у них нет, только опыт навязывания убеждений. Их принудили — и они убеждены, что принуждение и есть источник веры. Какая уж там благодать…
Это не со Средневековья началось, и не с христианства, а наверное, уже и в палеолите было так, только письменности в палеолите не было и не сохранилось протоколов тогдашней инквизиции.
Средневековая Церковь выкопала могилу средневековому христианству своей проповедью Евангелия? Или средневековый экономический взлёт дал возможность людям обрести уверенность в себе? Или средневековое просвещение, начиная с университетов, которые именно в Средние века появились, открыло людям путь к личному росту, самопознанию, освобождению от дикарских представлений о религии и государстве?
Наверное, все эти причины и многие другие. Важнее другое: как сегодня христианам строить отношения с обществом. Поняли и приняли христиане, что они — общество, не совпадающие со страной, государством, народом, нацией, с обществом?
Христиане уже были (в первые три века после Воскресения) маленьким обществом внутри большого нехристианского, даже антихристианского общества. Сегодня мы стремительно возвращаемся в это положение, возвращаемся математически. Но душой возвращаться не следует. Страдание не обогащает, опыт страдания обогащает, сказал Николай Бердяев.
Опыт господства — это не опыт победы, а опыт страдания, это опыт болезни, это опыт патологического повторения христианами той ошибки, которую совершали все другие религии — расчёт на силу. Страдание нехристиан, но и страдание христиан, потому что христиан с совестью не может не страдать, глядя на костры инквизиции и понуждение к вере огнём и мечом. Этот опыт нельзя забывать, чтобы не повторить ошибку. Не мечтать о возвращении в средневековье, даже в самом миниатюрном виде. Понимать, почему это страдание — и для людей, которых силой обращают в христианство, и для Небесного Отца. Для Христа. Для Духа Божия.
Как же тогда относиться к тому, что составляет суть современного мира и может быть обозначено словами «гуманизм», «секуляризм»? Гуманизм родился как христианское движение, но очень быстро стал вполне секулярным, сегодня он даже антирелигиозное обычно явление.
Секуляризм — это название политики конфискации церковных земель в XVII-XIX веках, теперь слово обозначение конфискацию — отобрание у Церкви полномочий по участию в управлении государствами и обществом. Не просто «отделение Церкви от государства» — от общества тоже. Особенно от школы, с яслей до университета. Это вопрос простого соблюдения принципа «не делай другому того, чего не хочешь, чтобы делали с тобой». Хочет христианин, чтобы мусульмане или индуисты, если они вдруг в государстве составляют большинство, учили его, христианина, как жить и веровать? Вот этого наивного высокомерия и спасает секуляризм.
Гуманизм разный, отношение к гуманизму и секуляризму может быть разное. Это неважно. Важно, что это отношение не может выражаться ни в каких насильственных действиях против гуманизма, атеизма, воинствующего безбожия, противозачаточных средств, абортов и т.п. Кто применяет силу для борьбы со злом, хоть свою личную, хоть государственную, тот уже по ту сторону Нагорной проповеди.
А как насчёт силы слова, убеждения? О, пожалуйста! Одно маленькое условие: слово должно быть личным, а не обезличенным, не «Церковь учит», а «я уверен». Хоть у папы римского, хоть у проповедника техасского, хоть у патриарха стамбульского. Не потому, что Церковь учит иначе, а потому от себя — действеннее. Сто человек, ухватившись за одну нитку, не смогут вдеть её в игольное ушко — а один человек сможет! И блоху подковать — не к миллиону людей надо обращаться.
На количество, а не на качество уповают те христиане, которые стремятся выстроить нечто вроде пирамиды или цепной реакции атомного взрыва: есть правда христианства, а христиане обязаны её транслировать. Кто не транслирует, тот предатель. Христианин в парламенте голосует за разрешение разводов или абортов? Так он сам себя отлучил от христианства.
Это плохая новость для тех, кто сделал смыслом своей жизни борьбу с разводами, абортами и т.п. Для них есть и хорошая новость: если они не присоединяются к христианам, проповедующим запрет войны и смертной казни, это не грех, не предательство, не отсутствие солидарности церковной, это вполне допустимый личный выбор. Кто-то против абортов, кто-то против войны. Одни пикетируют у клиник, другие у военных министерств.
Не совсем понятно, где пикетировать против гуманизма. Только зачем против него пикетировать? Что в гуманизме атеистического — это не гуманизм, а атеизм, можно пикетировать против атеистов, если найдётся их коварное гнездо. Что в гуманизме гуманистического — человечность, доброта, уважение к жизни, отношение к человеку как к явлению, которое важнее любой организации и любого учения — заслуживает не пикета, а глубокой признательности. Так оно и есть. Свобода? Конечно! Права человека? А мы что ж, без прав хотим остаться? Или мы избирательные права человека? Мы за то, чтобы у нас было право избирать — какие права каких людей соблюдать, а какие нет?
У христиан нет авторских прав на доброту, любовь, человечность. Автор — Бог. Если Бог даёт эти качества неверующим или даже атеистам — Его решение, не верующим с Ним спорить. Принять волю Божию и пользоваться: если голодного можно покормить только на паях с гуманистом — спаиваться. Если жаждущему можно дать воду только из-под крана секуляризма — давать. Не требовать указывать на каждом куске хлеба и на каждой бутылке воды, сколько процентов — от гуманистов, а сколько — от христиан. Всё — от Бога, все — курьеры Божии, кто сам про себя этого не знает, не виноват, а виноват, кто эти гордится и это выпячивает. Делай добро так, словно ты не верующий, проповедуй так, словно от веры никому не было добра, — щепетильному и смиренному скорее поверят.
Нет «цивилизации смерти» и «цивилизации жизни». Все хотят жизни. У кого-то из этого желания получается аборт, у кого-то — тюрьма для еретиков, у кого-то — мировая война и Освенцим. Представления о жизни разные, и надо радоваться, а не ужасаться тому, что прямых сатанистов почти нет. Злу и смерти в открытых формах поклоняются обычно подростки с проблемами или не вполне вменяемые взрослые.
Смерть сеяли и сеют очень приличные люди, часто христиане или верующих других религий, но часто и атеисты, агностики, даже учёные. Сеют из лучших побуждений — чтобы победить смерть. Только смерть победил Христос. Эти слова многим кажутся бессмысленными — допустим, даже если Иисус воскрес, говорят они, какое отношение это имеет к моей жизни? Бог мне пособия на ребёнка не назначит, от коричневой (жёлтой, чёрной, зелёной) чему не защитит. На Бога надейся, а сам не плошай. Запрети, посади, возьми под контроль.
Единым фронтом выступить против презервативов… Сплотиться всем как один перед наступающей эвтаназией… Ответим единением и соборностью на зачатие в пробирках…
Только вот разные есть мнения о зачатии в пробирках, не говоря уж о презервативах. Разница не между верующими и неверующими, а между христианами и иудеями, индуистами, мусульманами. Разница между католиками, протестантами и православными. Да между католиками — самой, казалось бы, сплочённой из больших конфессий Церковью — тоже не без разногласий. Просто одни не скрывают разногласий, а другие предлагают считать, что кто разногласит — не католик. Иногда в результате такого счёта остаются два-три человека, которые даже папу римского считают неадекватом, только себя — настоящими римо-католиками.
Соборность и единство Церкви в социальном вопросе вовсе не в том, чтобы стать партией, где есть единые ответы, обязательные для произнесения всеми членами партии. Церковь есть единство в общении, Церковь там, где люди больше общаются и лучше общаются, потому что Христос — воскресший Иисус — посредник в общении. Не всегда явный, но всегда реальный в общении и отсутствующий в подчинении, этом главном тормозе общения. Аборты, войны, инквизиция, эвтаназия плохи именно тем, что создают ситуацию, в которой общение более невозможно. Общение с нерождённым, казнённым, умершим. Родить — и на всю жизнь посадить в карцер, это хуже аборта, это бесконечная агония, когда быстро станут умолять об эвтаназии, кто не превратится в овоща.
Самое скверное — когда лукаво перекладывают убийство на другого. Инквизитор — на светскую власть, мучающийся от боли — на врача… С абортом опять всё очень сложно, потому что сам себе человек не может сделать аборт, это почти стопроцентное самоубийство или жуткое самокалечение. Помогать? Плакать! Для начала — плакать. Потом — думать. Потом ещё плакать. Предлагать денег, просить отдать на усыновление-удочерение, ещё плакать… Общаться, разговаривать, обсуждать… Но не запрещать, любой запрет — тот же аборт, только нематериальный. Но для верующего это, пожалуй, даже хуже — убийство души.
Общество — не Иерихон, который нужно обходить хороводом, трубя о том, какие мы великие и какой великий наш Бог, чтобы рухнули стены и захватить, истребить, заселить собой. Общество — это общая земля, стен давно никаких нет и не нужно их строить, а нужно, как сказал Иисус бывшему бесноватому — рассказывать, что сотворил с тобою Господь и как помиловал тебя. Лично тебя. Не убедил? Расскажи иначе. Опять не убедил? Молись Богу, чтобы найти говорящих лучше тебя. И вместе не убедили? Проси Духа Святого рассказывать и обращать. Но никогда, никого, ни за что не насилуй, не возвращайся в беснование, которое пытается всех подчинить и в итоге порабощает лишь бесноватого.
