«Распятаго же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребенна.».
Символ веры, который в первой фразе подчёркивает, что Иисус не сотворён, а рождён, в третьей говорит об Иисусе «воплотился», «сошёл с небес», даже кошмарное «вочеловечился», но не «родился».
Противопоставление рождения и творения родилось за полтысячелетия до Иисуса, во всяком случае, у Платона оно уже есть и играет очень важную роль. Самое, возможно, важное различие рождения и творения: глина не соглашается быть или не быть горшком, а человек согласен быть. Это аксиома, которой сегодня противостоит другая аксиома: «Я не просил меня рожать!»
В древности люди прекрасно понимали, что никто не даёт согласие рожаться, но они полагали, что быть лучше, чем не быть. Согласие быть, счастье быть, быть это хорошо, красиво, нормально.
На Иисусе эта аксиома не срабатывает. Вся Его жизнь — мука мученическая. Если, конечно, Он сын Божий буквально, если Он Бог, Который не может и не должен быть человеком. Бог вообще не должен «быть», Бог выше «быть», Бог — Тот, кто даёт быть другим, а Сам выше даже противопоставления «быть/не быть». «Выйти в люди» только людей хорошо, а для Бога наказание.
Богословы писали диалоги между Отцом и Сыном, когда Отец посылает Сына к людям, спрашивая Его, Сына, согласие. Конечно, это всего лишь сравнение Бога с человеком. Человек может и должен соглашаться с другим человеком, может и не соглашаться. Если Бог внутри себя таит хотя бы возможность несогласия, то это уже не Бог — во всяком случае, не Бог Авраама, Златоуста и Меня, не единая Троица Отца, Сына и Святого Духа.
Человек — подобие Божие. Всего лишь подобие! Во всём — от любви до любви — человеку нужно подыматься от подобия Богу к Богу. От произнесения слов — к тому, чтобы стать словом. Прекрасный, базовый, эталонный образец искарёженности образа Божия в человеке — это согласие, как люди его понимают. Согласие — что-то разовое, однократное. Согласен ли взять в жёны... Согласен — теперь можешь ею командовать, за непослушание бить.
Согласие на самом деле — суть жизни. Заметим, что слово «договор» построено ровно из тех же элементов, что и «согласие». Приставка, обозначающая сближение, и корень, связанный с произнесением слов, с речью». Таких слов очень много, самое красивое, пожалуй, «симфония» («фоно» — это же по-гречески именно «голос», «звучание»).
Согласие есть не средство, а цель и содержание жизни, бытия. Бытие ведь не есть монолог Гамлета. Быть или не быть не от человека зависит, как быть или не быть мужем или женой не от одного зависит, а от двоих. Даже мыслить не от человека зависит, а от того, есть ли у него, чем мыслить и о чём мыслить. Другой (другое) существует, следовательно, я могу мыслить. То есть, говоря строго, «если Бог есть, то я существую». Бог создаёт мир, в котором я могу соглашаться или не соглашаться с другими, включая Бога, в которой я могу мыслить, произносить монологи, участвовать в диалогах. Даже ад, даже небытие лишь кажется пустотой — а на самом деле, и там человек не одинок, и там созвучен с кем-то, хочет этого или нет, и ужас ада и небытия в согласии невольном, в согласии с тем или чем, с чем и не хотелось бы соглашаться, а вот приходится.
Иное дело Бог. Он — согласие как таковое. Согласие полное, живое, напряжённое, самодостаточное, но постоянно творящее других и призывающее их, совсем иных, к участию в согласии.
Согласие есть любовь в действии. Человек слишком легко думает, что любит, пусть даже его все ненавидят и он всех ненавидит и от всех отчуждён, ни с кем и ни с Кем не согласен. Вот почему нужно говорить о согласии, а не только о любви. «Я тебя люблю» скажет и тот, кто никогда не скажет «я с тобой согласен», кто не будет участвовать в согласовании, в разговоре, в диалоге. Любовь превращается в эгоистический самообман.
Рассказ о грехопадении выражает две базовые правды о человеке.
Человек знает, что может жить в согласии с другими, с миром, с Богом.
Человек знает и то, что извращает согласие, превращает его в инструмент разделения, даже в орудие убийства. Так происходит, потому что человек в какое-то мгновение пытается облегчить себе труд согласия, свести его к договору, к разграничению сфер влияния, получить согласие другого на расставание. Потом, задним числом, это расставание называют падением, изгнанием из рая, вздыхают об упущенных возможностях, но совершенно не стремятся эти возможности вернуть, а просто пытаются воспроизвести рай, «быть как боги», не соглашаясь по-настоящему ни с кем, кроме себя.
Согласие подменяется подчинением. Вместо разговора — приказ и исполнение приказа. Это и называется «власть развращает». Нотка приказания превращает общение в изнасилование. Двустороннее превращается в одностороннее, мир становится плоским как бумага, на которой напечатано распоряжение по стране, по дому, по работе. При этом все помнят, что настоящая жизнь есть нечто другое, не совсем такая, какая есть, все томятся и мучаются, но продолжают лезть наверх, чтобы вымогать согласие у других. Кто-то добивается успеха в том, чтобы забраться на самый верх, но получает всё равно не согласие, а подчинение.
Не может быть согласия там, где один командует, другой исполняет. Нельзя исполнить симфонию Моцарта на двух барабанах, даже если большой, а второй маленький. Общение превращается в кошмарный сон: человеку снится, что он набивает карманы золотыми монетами, а просыпается — кровать засыпана пожухлыми листьями. Да и не кровать это, а гроб в могилке... Человечество в футляре.
Вот чем Библия отличается от Гомера. Гомер — о раздоре, о вечной войне всех против всех и о том, как в этой войне выжить. Библия о вечной войне всех против всех и о том, как эту войну прекратить.
Для определённого типа историков и читателей Библия, и Гомер это куча выдумок и легенд, которые не соответствуют реальности и не помогают понять, какие существовали народы, государства, какие были битвы, как развивалась экономика, кто куда переселялся, кто кого завоёвывал. Гомер и Моисей одинаково мешают превратить прошлое в газету «Уолл-стрит геральд».
Для литературоведа Моисей и Гомер это интересная литература, так же достойная изучения как сказки индейцев Амазонки и так же не имеющие отношения к их, литературоведов, собственной жизни. Разве что самое маленькое, как некие сперматозоиды и яйцеклетки цивилизации. В микроскоп разглядывать интересно, но не вешать же фотографию яйцеклетки на стену среди семейных фотографий. Слишком давно и примитивно.
Правда, и к литературоведу, и к историку, и к их читателям то и дело вваливается в жизнь очередной Гектор, и многовесельные корабли сгрудились во входной двери, мешая друг другу вплыть. И выплыть! Гектор и Троя внутрь нас есть точно так же, как 30 веков назад. Рабство египетское, тяга быть фараоном или под фараоном, покорять, властвовать, пасти овец своих и чужих, а особенно сыновьями и дочерьми распоряжаться, а жена на кухне вовремя чтобы всё готовила для праздничного пира с друзьями.
Сколько уже раз объявляли конец и финиш. Приплыли, построили мир, в котором можно жить в согласии друг с другом, в согласии, которое похоже на тихий летний вечер в концлагере, где каждый на своей шконке отдыхает, никто ни к кому в душу не лезет. Или просто многоквартирный дом, все двери заперты, никто не скандалит, не буянит, каждый смотрит своё кино.
Только вот не получается. Даже если не случится беды, случится тоска смертная. Скучно, и сорок тысяч психотерапевтов не помогают, и миллион долларов на счету не помогает. Согласие есть, и симфонии нет. Симфония через власть, через подчинение — испробовали, очень и очень опасный путь. А через что ещё?
Вот здесь Библия, те самые легенды и мифы древнего Израиля, оказывается книгой совсем другого уровня, чем «Илиада» с «Одиссеей». Гомер хорош для строительства империй, а Моисей это о другом. Не о распаде империй, не о безнравственности и безответственности империй (хотя и об этом тоже), а о том, как человек путешествует от рабства к свободе и от свободы к согласию. Это не два разных пути, это не два параллельных пути, это один и тот же путь, почему и можно быть рабом и быть в согласии, а можно быть рабовладельцем — и тоже быть в согласии, но можно и не быть. Это путь, потому что согласие оказывается не тем, что должен делать человек, а тем, что делает человека.
История спасения это история превращения гусеницы в бабочку, а не история спасения гусеницы, чтобы она всегда была бабочкой, не чтобы всегда был Авраам, патриархальное общество, и бабы всё скачут и скачут и мужики горят и горят.
Библия — Откровение не об Аврааме, Исааке и Иакове, хотя о них Библия говорит очень откровенно и этим вызывает у вдумчивого читателя оторопь. Они что, совсем дикие? Обманывают, убивают, насилуют, ревнуют, рабами владеют, женщин угнетают, колдуний разыскивают и убивают, даже за супружескую измену могут камнями побить, если будет достаточно свидетелей. Граждане, кто будет свидетель?! Записывайтесь! Не хотим мы быть свидетелями такого безобразия.
Библия — Откровение о том, что Авраам, Исаак, Иаков, Моисей, Давид, Соломон, далее везде — да, совсем дикие, но и Бог им не уступит в смысле необуздываемости, а по части одомашнивания даже и превосходит. Капля за каплей, анекдот за анекдотом, драма за драмой, то тут, то там согласие просачивается в мир. Согласие людей быть в мире друг с другом и Богом.
Согласие зачаточное, мечущееся из стороны в сторону как сперматозоид и недолговечное как яйцеклетка. Но всё же именно согласие — а не победа, как у Гомера. Божественная разница! Вот почему разумно вчитываться в Библию — кто увидит в ней присутствующий там рост человечности, поверх всех барьеров, тот научится и в своей жизни, в современной цивилизации видеть Бога, видеть неустанный труд Бога по взращиванию согласия, от «договора» как примитивного морковки за лояльность, до симфонии, в которой и сам Моцарт лишь один из миллиардов.
От договора как «земля верующим в обмен на хорошо прожареный стейк Богу» до договора как шёпотов и криков, исповедальной прозы и любовной поэзии, от записочек в щели стены, отгроханной Иродом, до слова в Боге, Богу, человеку, человечеству.
От договора как умения подписаться до договора как умения слушать и слышать, говорить и быть услышанным.
Тогда и десять заповедей из не очень понятного набора пошлостей становятся тем, чем они и являются — программой общения, философией согласия, богословием гармонии. Не содержанием общения, а условиями общения. Камертоном, который задаёт тональность — и эта тональность есть свобода, человечность, доверие и любовь, старт и финиш, альфа и омега, форма и содержание, а ещё немного просто согласие на счастье быть человеком, бесконечно живущим в общительном согласии с другими людьми и с Богом.
