«Но ныне, когда вы освободились от греха и стали рабами Богу, плод ваш есть святость, а конец — жизнь вечная» (Рим 6:22).
Рассказ об исцелении слуги центуриона соединён в православной богослужебной традиции с размышлениями апостола Павла о том, что вера в Иисуса как Мессию делает человека из раба греху рабом святости. Из огня да в полымя? Из одного рабства в другое?
Рабство — это «как», а не «что». Это ужасное «как», потому что быть рабом означает не иметь «что». «Что» — у другого, а у раба — только как обслужить чужое «что».
Что значит «раб греха»? У человека есть своя, чёткая цель, когда он грешит. Удовольствие, самоутверждение, отдых. Об этом не принято говорить, но грех имеет и рекреационную функцию, он расслабляет, успокаивает, даже иногда избавляет от депрессии. Своей — у окружающих-то депрессивность от этого лишь возрастает. Другое дело, что такой отдых малость смахивает на смерть. В гробу тоже, в некотором роде, отдохновительно.
Те цели, ради которых человек грешит, плохи тем, что они свои, но тактические. Стратегически же грехи обслуживают совсем не грешника, не меня, а кого-то другого. Чужого. Чужого и отчуждающего меня от всех и от меня самого. Вот — смерть. Как холоп может, выполняя поручение барина, и с холопкой погулять, и своровать что-нибудь у того же барина, а всё-таки он выполнит барскую волю.
Спастись от этого барина можно во времени. Жить ради будущих поколений. Заменить страшного, но вполне реального барина на бар гипотетических, которые ещё неизвестно, будут или нет, но точно известно, что они будут сами по себе, а не у нас на плечах, как и мы же не живём на плечах предыдущих поколений. Профессионально, конечно, не без этого, но жизнь это не профессия, это хобби, тут предшественников не бывает, в том-то вся прелесть.
Встретившись с Богом, мы по инерции вписываем Его в привычный нам сценарий. Теперь я — барин, а Бог — у меня на побегушках. Рыбонька моя золотая. Подрастём духовно — становимся совестливее и меняем роли: Бог — рабовладелец, я — Божий раб. Уже лучше! Намного лучше! Но всё равно это конечное и материальное, смертное и смертельное, ведь мы же согрешили антропоморфизмом, мы Самого Творца унизили, представив Его барином, полководцем, рабовладельцем.
Это, между прочим, не так плохо. Это даже прекрасно. Это революция в сознании. Типа Великой французской или Славной английской, в результате которых свергнутые было троны оказались водружены на прежнее место, только персоналии изменились.
Не я, а Бог правит — отлично! Вот почему Иисус делает из не слишком, вообще-то, умной реплики центуриона повод для проповеди — кто верит в Бога ради себя, тот пойдёт в преисподнюю, кто верит в Бога ради другого, тот попадёт в рай. Центурион ведь не ради себя расстарался, пришёл — он пришёл ради своего подчинённого. И ведь пришёл сам, ножками, хотя мог бы, как он и сказал, послать кого-нибудь из пятой роты, чтобы тот позвал Иисуса. Пришёл бы, куда бы делся — Сам в Нагорной проповеди сказал, что надо откликаться даже таким персонажам.
Тем не менее, это ещё не вся правда о Боге и о людях. Конец и тут всё равно — смерть, конечность. Бог на час, смерть навсегда. Ну, исцелил Иисус слугу, а тот спустя 90 лет умер, вечная ему память. Умер! И центурион умер. Короче, все умерли. Жизнь всё равно осталась коридором в смерть. Трубой. Мрак в конце тоннеля. Самое большее, мы можем заткнуть эту трубу на какое-то время своей персоной. Как голландский мальчик пальчиком затыкал пробоину в плотине, как барон Мюнхгаузен затыкал не пальчиком дыру в трюме.
Иисус… И мы говорим себе: «Вот — Человек, Который не затыкает дыру, а открывает Дорогу».
Мы искали рабовладельца погуманнее, а нашли Освободителя — избитого, окровавленного, но Освободителя. Воскресшему мы — рабы? Ну да, но быть рабом у Воскресения, у бессмертия, у бесконечности означает обрести настоящую, полноценную свободу. Свободу не одиночки, а свободу в радости всеобщей жизни и любви. «Да будет воля Твоя», — говорим мы Богу, и эта воля — чтобы мы были свободны. Ныне отпущаеши. Нас освободили от рабства у самих себя.
Выше свободы и рабства — любовь и свет. Мы наконец-то возвращаем себе — себя. Себя не как биологических существ, которые ради сохранения своего тела готовы на что угодно, от греха до святости, мы возвращаем себе бессмертность, дух, свет.
Возвращаем себе — возвращаем и другим. Наша цель — вечная жизнь? Да, и поэтому временная жизнь становится другой. У Стивенсона в «Острове сокровищ» злодей, зарыв сокровище, убил своих товарищей и разложил их в виде стрелок, заведя им руки за голову, чтобы указывали на клад. Во Христе мы — такие стрелочки, только живые. Указатели на клад зарытый и вырвавшийся из земли, и дышаший, и светящий. Работаем — так же, ну разве что подобросовестнее и повдохновеннее, но это уж как Бог даст. Детей растим так же, деньги зарабатываем так же, отдыхаем так же, только всё это — нацелившись на вечность, молясь о вечности для всех.
Материально мало что меняется. Цели остаются материальные: посадить дерево, освободить посаженного, пришпорить коня и притормозить атакующих. Но всё это — в такт с Богом.
Бывает детское чувство радости и восторга, когда тело попадает в такт с природой, солнцем, ветром. Откликается бытию, резонирует с ним. Это — рабство? Танцевать, попадая в такт музыке и, более того, в такт другому человеку — рабство? Таково же и высшее рабство, рабство Божьей воле, Божьему такту, Божьей стремительности и любви, совпадение не тела — тело-то продолжает свой танец, не замечая, что пружинка уже совсем не прежняя, — а совпадение со свободой Отца, и Сына, и Святого Духа.