«После сего слова проказа тотчас сошла с него, и он стал чист» (Мк 1:42).
Матфей и Лука сократили эту фразу, каждый по-своему, у них нет «и он стал чист». У Луки «и тотчас проказа сошла с него» — усечённый Марк, у Матфея «И он тотчас очистился от проказы». Лука оставил первую часть фразы, Матфей вторую, чуть изменив.
Кажется, всё-таки и Матфей, и Лука вторичны, оба не поняли, что у Марка вовсе не плеоназм, не избыточный повтор, «масло масляное», а классический восточный параллелизм. Вторая половина фразы не только дублирует сказанное в первой, но и вносит новый оттенок смысла.
«Проказа сошла» — это из истории тела. «Он стал чист» — это из истории души. Никакого дуализма-гностицизма, просто человек, именно как единство обезьяньего и человечьего, способен болеть, не болея. Тело рвётся жить, форма превосходна, а содержание куксится и упирается.
В чём чистота исцелённого? Не физическая, а психическая? В том, что он ослушался Иисуса! Не выполнил благословения. Не послушался Торы, в конце концов — ведь Иисус, посылая принести жертву за очищение, лишь посылал исполнить заповедь Торы. У Марка это лейтмотив, художественный приём: Иисус запрещает о Себе говорить, а те говорят.
Тут Бог даёт человеку высший тест. Есть чистота низшая — ни псориаза, ни месячных, ни завтрака с той, у которой месячные… Никаких нарушений заповедей… А есть чистота высшая — чистота свободы. Наплевать, что Бог запретил — Он запретил ради меня, а я нарушу ради Него!
Это чистота апостола Павла. Он сам её побаивался и обычно не жил на такой высоте, а следил, кто кого боится и у кого что на голове, но хотя бы сформулировал пару раз, что это такое.
Это чистота воскресения. Почему в современном мире так мало верующих в Воскресение? Не в воскресение Христово, а вообще в Воскресение кого бы то ни было?
Потому что современный мир вдумчивее и серьёзнее предыдущих миров, которые не очень понимали, о чём Воскресение. Считали, что Воскресение — о будущей, загробной жизни.
Современный мир чувствует, что Воскресение — это о сегодняшний жизни, не о послезавтрашней. Это не обещание, это угроза. Потому-то в Евангелии столько «эсхатологии».
Человеческая культура стоит на смерти, и чем культурнее, чем человечнее, тем более стоит именно на смерти. Не на убийстве, а на смерти. Смерть — контекст, смерть — воздух, смерть — всё. Факт смерти, конечности определяет, чему мы учимся, как мы делаем карьеру, растим детей (или не рожаем), где проводим отпуска, с кем дружим, что отбираем во френд-ленте. Смерть одна, но каждый на свой вкус реализует жизнь перед смертью, вот и «культурное разнообразие», «свобода».
Смерть изначально определила и религиозность, создала религию из культа умерших. Религия как нечто массивное, обязательное, необсуждаемое, беспрекословное — вот религию под сенью смерти.
Воскресение не уничтожает религию, человека, культуру. Воскресение — вера в воскресение — «всего лишь» заменяет смерть как точку отсчёта жизнью. Человек на это решительно неспособен. Только по благодати!
Вера в Христа и есть благодать, засунувшаяся в человека и пытающаяся удержаться в нём. А человек-то пытается стряхнуть благодать, освободиться от неё, как бык на родео пытается освободиться от наездника.
Воскресение мешает, чешется, путается под ногами, руками и другими членами. Но бывают мгновения — и даже минуты, даже часы, дни — когда вдруг Воскресение, а не смерть станет нашим дыханием, и в такие мгновения люди отдают последнее, прощают непростительное, говорят запрещённое, не слушают даже Бога, а служат Богу от всего сердца и всем сердцем, и Бог улыбается и ускоряет шаг — мол, догоняй!
