Стиль Павла не меняется, он по-бульдожьи тащит выбранную метафору, а выбрал он секс.
Начал с обличения однополой любви — любовь есть, а детей от неё нет, привлёк этим расположение широкой публики (1 глава).
Затем дал по яйцам заинтересовавшимся: ты, публика, хоть и широка как страна моя родная, а любовь твоя выходит такая же бесплодная как однополая. Что ни делаешь, а выходит автомат узи, и на этом узи видно, что у тебя в матке ничего нет, потому что, в какой дом ни пойдёшь, он сразу превращается в публичный, и детей оттуда не выносят. Вполне традиционная риторика в духе винтажнозаветных пророков. Бл...дь ты, страна моя родная, Бог к тебе со всей любовью, а ты...
В 4 главе тот же угол зрения: читатель ставится на место Авраама. Даже не Авраама, а Абрама, с одной «а». Аврама, который смирился с тем, что ребёнка от Сары у него не будет. А чего не смириться — человеку сто лет. Стреляет в пояснице, ноет колено, хрустит в локтях, в общем, как замечает Авраам, сома ненекроменон — и ключевой слог «некро». Некроз , и отсутствие эрекции это самая безобидная из проблем столетнего возраста. Это о себе Аврам деликатно выражается, а о Саре говорит без обиняков: некросин метрас, некроз матки, по-русски утробы. Так что брак вроде двуполый, а результативность как у одноногой чернокожей лесбиянки.
Поставив слушателя — и себя, конечно, и себя прежде всего — на место импотента Авраама, столетнего пня, заросшего мхом и мухоморами — Павел выводит элементарную пропорцию: Авраам поверил в будущее, я поверил в Христа.
Тут есть одна двусмысленность. Во что именно поверил Авраам? Павел сплетает вместе два объекта веры — землю и сына. Эта двусмысленность базовая, принципиальная. Женщина глядит на своего ребёнка и видит своего ребёнка. Мужчина глядит на своего ребёнка и видит свою победу, свой триумф, всеобщий восторг и преклонение перед Колумбом, Цезарем, Галилеем, в общем, перед титаном, который открыл огромный новый и прекрасный мир. Открыл, завоевал, обрёл, подарил, населил. Если есть Америка, но населена она какими-то индейцами, а не моими детьми, то этой Америке грош цена, как и моим детям, если они не реализовали мою американскую мечту.
Мир имеет смысл только, если это мой мир. «Мой» — меня и моего потомства. При этом «потомство» — это такие крохотные человечики у меня в сперме, а матка Сары это лишь инкубатор для этой спермы. Слово «сперма» в 18 стихе 4 главы.
Такой вот мощный посыл. Пошли вы все от меня со своим обрезанием — импотенту обрезание не поможет. И закон тоже можете засунуть себе в портсигар, зачем закон и прочие социальные вкусняшки, если весь мой социум столетняя старуха, а отечество мне разбитое корыто, и нация моя вон — тараканы по столу бегают, совсем стыд потеряли.
Авраам поверил, что будет ему Америка, будет ему сын и народы — внимание, не народ, а именно во множественном числе, народы. ООН ему будет. Поверил — и пошёл.
Вот и Павел. Он поверил. В Бога или в Христа? Буквально — в Бога, в Бога, воскресившего Иисуса (4:25). Но ведь мы же помним, что Павел не встречал Бога, Павел встретил Иисуса, и Иисус ему что сказал? Павел, что ты гонишь! Ну, буквально «Павел, что ты гонишь Меня», но смысл именно тот — куда прёшь? Кво вадис? Не туда грядеши, идиот.
Вот где базовая двусмысленность и учение о богочеловеке. Встретил Иисуса — встретил и Бога, и свою потенцию встретил воскресшую, и встретил своё будущее потомство, оно же страна, которая на тебя глядит с обожанием как на первооткрывателя, созидателя, освободителя, в общем, был Абрам, стал Авраам Линкольн.
Формально тут большое отличие от канонических евангелий, где в центре проповеди — Царство Небесное. Реально же тут именно о Царстве Небесном, потому что Иисус это не царь, а именно царство. Огромная страна, населённая — населённая кем? А теми, кто, как Буратино, поверил, что наш мир это всего лишь нарисованный на холсте камин, и все наши языки пламени, небоскрёбы, столы, магазины, — это нарисованное, а единственное настоящее это крест, взрезающий холст по вертикали и горизонтали, и нужно просунуться в этот разрез и идти, идти, идти...
