Нет «современного русского языка». Есть человечество, есть язык человечества. А есть искажения этого языка — пошлые, матерные, помпезные, скучные, суконные. Современная канцелярщина одна для американцев, европейцев, африканцев, украинцев. Мат он и в Уганде мат.
Когда люди пожимают плечами: «Что вы про спасение? Не от чего меня спасать!» — хочется завизжать: «Вас надо спасать от немоты, от безъязычия, спасать от того, что вы не пользуетесь даром речи, спасать вас от вашей любви к пустословию, к словесным штампам, к словесному поносу». Да, Ахматова сказала, что стихи растут из сора. Но она не сказала, что не из всякого сора растут стихи. Для неё это было самоочевидно — что большинство так называемых «стихов» это всё тот же словесным мусор.
Как об стенку бьётся человек, пытаясь выразить невыразимое внутри себя, выразить живо, сочно, вкусно, ярко — и натыкается на «а пшёл ты!» Людей надо спасать от того, что они не только говорят на картонном языке, но им это нравится. Они хотят картона потолще, слов потупее, чтобы отупляли, усыпляли, умерщвляли. Ишь, «отчего меня спасать» — да тебя надо спасать от того, что ты это ты. Для начала.
Вот почему все переводы послания к римлянам кажутся неудачными, недостаточно радикальными. Не послание к римлянам, а послание к ватникам. «Благодать», «дар». Халява! Христос — халява! Не «праведность», а «нормальность».
«Еще когда мы были немощны, Христос в назначенное время умер за нас, нечестивых».
Что за бредятина? Мужик изнасиловал собственную жену — это «ах, я был нечестивый»? Или изнасилование жены вообще не в счёт, «нечестивый» — это не перекрестился на церковь? «Немощны» — это «ой, я вчера так устал, так устал, весь день врагов народа расстреливал, вымотался как собака»?
«Ради нас, нелюдей, Бог прошёл все круги ада, чтобы мы не могли ныть на то, что никто нас любит».
У Павла в 5 главе Рим. очень чётко две фазы.
Смерть Иисуса возвращает в мою жизнь Бога, оживление Иисуса — «воскресение Христово» — возвращает в мою жизнь других людей.
По традиционной терминологии. «примирение» и «спасение». Потому что «гибель» — это два разных процесса, просто они накладываются друг на друга. Как «остановка сердца» — это прекращение работы двух желудочков сердца.
Человек рвёт с Творцом, человек рвёт и с человеком. Адам и Ева спрятались от Бога, спрятались и друг от друга. Всё последующее — либо поиски, либо уверение себя и окружающих, что никто никого не терял, так и надо жить, не видя в упор никого и ничего, что нету никакой правды, а есть разные виды вранья, что поделаешь.
Вера не одна, у веры есть артерии, а есть вены. Поверить, что гибель ничтожного человека — одного-единственного — это исчезновение вечности, это инфаркт любви, это разрыв аорты, — поверить в это означает поверить в то, что не ты центр мироздания, не ты бог, и обрадоваться этому, и тут же в ужасе понять, что ты сейчас нашёл смысл жизни только для того, чтобы потерять. Нашёл любовь — и её у тебя на глазах переехал грузовик. Понятно, что вся твоя жизнь всё равно будет другой. Система координат безнадёжно изменилась.
Это — «примирение». Ты узнал, что ты клерк в офисе, а король на горе, заколдованный принц и спящая красавица. Можно биться головой об стенку, потому что контраст между тем, что ты о себе знаешь, и тем, на что ты обречён, многократно возрос. Ты выложил на блошином рынке все свои деньги за брошки со стразами, а стразы оказались бриллиантами — и тут же их у тебя вырвали из рук и раздавили каблуком. Но ты, по крайней мере, примирился с жизнью, ты знаешь теперь, что бриллианты случаются не только в сказках и кино. Более того, ты веришь, что бриллианты тогда лучшие друзья, когда они не у тебя на шее, а вот — алмазная пыль в воздухе. Ты узнал великую правду — любовь это не у принца с принцессой, гламурных бессмертных и бесплотных персонажей, любовь это у Пети с Маней, и пусть Петя/Маня попал/попала под грузовик/грузовину, ты/ты его/её любила/любил, и вся твоя жизнь теперь наполнена смыслом.
«Спасение» — это совсем другое. Петя/Маня жива. Как это возможно — а Бог его знает! Это не так важно, как то, что ты, оказывается, мёртв. Христос воскрес — чепуха в сравнении с открытием, что ты подох. Давно подох, ещё до рождения. Ты ходячая падаль, ты разговариваешь как ходячая падаль, ты голосуешь как ходячая падаль, ты делаешь бизнес как ходячая падаль... Зомби. Петя/Маня не своей смертью умер, а твоей. Не под грузовик попал, а под тебя попал. Попал — и вытащил тебя.
Павел поэт, он работает через метафору — сравнивает Иисуса с Авраамом. Сравнение хромает как Иаков, но всё же оно точнее сравнения Иисуса с Моисеем. Мы точно знаем, что обе метафоры были в ходу, они конкурировали между собой. Но они описывают одну реальность — одного Бога и один путь верующего. Сравнение с Адамом имеет одно слабое место — оно сравнивает несравнимое. Жизнь и смерть оказываются симметричны, но Павел как раз пытается объяснить, что симметрии нет. По-синодальному это звучит «дар благодати не как преступление». Смерть человечества не симметрична жизнь человечества.
Это очень старая проблема — симметричные слова описывают асимметричную реальность. Например, противопоставление «путь жизни» и «путь смерти». Ну, конечно, симметрию пытаются сбить — путь жизни «узкий», «путь смерти» широкий. Но это не очень работает, потому что «путь» — существительное. А смерть не существительное, смерть антисуществительное. Не тропинка и шоссе, а дорога и болото.
Дорога жизни — болото смерти. «Спасение» — это не какие-то новые отношения с людьми, а это вообще начало отношений с людьми. Любовь — не разновидность ненависти, любовь — любовь, а ненависть — отрицание любви.
Воскресший Иисус — не символ любви, а любовь как таковая, как из реанимации выходит не символ человека, а человек. А тут даже не реанимация, потому что не «возвращение», а открытие, что вернулся не совсем тот, кто ушёл. Умирала гусеница, воскрес Создатель гусениц, реанимаций, любви. Любовь после амнистии куда больше любви до амнистии, особенно если человек сидел в тюрьме по нашей вине.
Мы получили больше, чем потеряли. Мы можем теперь не только любить Бога («примирились» — фу, какое неадекватное слово, но адекватнее вроде нет), мы теперь и людей можем любить. Обалдеть! Верится с трудом. Ну и не надо — верить в то, что ты можешь любить людей,. не обязательно, достаточно любить.
Ах да — а где же про закон? Ну, вот где в любви закон, там и закон. У тебя на бороде. На самом деле, конечно, более адекватное противопоставление не Адама Моисею, а Евы Моисею. Закон — мужские штучки, как и амнистия («примирение»), а жизнь — штучка женская, и, конечно, закон это святое, но если нет жизни, то грош цена всему святому, и пошло оно лесом, а мы уж лучше с жизнью, без закона и святости, зато с Любовью, с Любящим, Любимым, такая вот Троица.