Даниэль Боярин в своей монографии 1995 года о сексе в талмудической культуре анализирует предание иракских («вавилонских») иудеев о рабби Акиве, который «был пастухом у Кальбы Савуа». Примечательно, что имя девушки не называется — не мужчина же! Акива и дочь Кальбы полюбили друг друга, но отец не хотел выдавать дочь за нищего, и та сбежала. «Зимой они ночевали в сенном сарае, и он выбирал солому из ее волос».
Боярин комментирует:
«Отношения рабби Акивы с женой в нескольких аспектах изображаются как отношения пастуха с любимой овечкой; сама их эротическая идиллия протекает в хлеву ... Метафорическое изображение любящего мужчины как пастуха, а любимой женщины как овечки распространена уже в библейской литературе; она нередко обозначает отношения между Богом и Израилем» (290).
Боярин подчёркивает, что ничего унизительного для женщины тут нет — ведь в знаменитой притче Нафана, упрекающего Давида в краже жены через убийство мужа, овечкой оказывается любимая жена. Овечку и кормят из своей чашки, и делят с ней хлеб, овечка для пастуха «как дочь» (2 Цар 12:3).
Жена — дочь? Несколько шокирующе, и иракские мудрецы это не обошли вниманием и заявили: «То, что она спала на его груди, делает ее дочерью? Скорее женой». Тут игра слов, потому что «дочь» на иврите «бат», а «бейт» — «дом» — слово, часто обозначавшее жену. Мудрецы обращались к жене «дочь моя», и есть ведь «сестра моя, невеста» в Песне Песней.
(Патриархальщина и мачизм — когда мужчина вытесняет из сознания тот факт, что в реальности не он кормит жену, а жена кормит его; последний паразит мнит себя кэш-машиной, он ведь снабжает жену своими мудрыми словами.)
В рассказе имя жены Акивы не названо, но к рассказу приделали комментарий, в котором имя придумали — Рахиль. И вот Рахиль-то и означает «овца». (Понятно, почему в рассказе об ухаживании Иакова за Рахилью ключевое место занимает то, как он ухаживал за овцами?)
Более того, жена Акивы сама сравнивает себя со скотиной и утверждает своё право забирать Акиву для постельных утех ссылкой на Притчи, 12:10: «Праведный знает душу (нужду) скотины своей» (в синодальном переводе «праведный печётся и о жизни скота своего», то есть, даже и о скотине заботятся. Боярин это комментирует так: «Речь идет об отношениях между пастухом и скотиной в пасторальной культуре, включающей эротический контекст» (265).
«Несомненно, мудрецы, — пишет Боярин, — рассматривали свою преданность Торе в эротическом контексте, говоря о ней как о «газели с узким лоном, всегда желанной для мужа, как в первый раз» (ВТ,: Эрувин, 54б; 283).
Конечно, это уже спустя полтысячелетия после Иисуса и Сенеки. Тем не менее, полезно помнить, что за метафорой «пастух и овца» скрывается немножечко больше, чем кажется горожанину. Очень немножечко больше! Пастух видел в овце отнюдь не шашлык недоделанный.
Боярин не только называет всякие рассуждения о женщинах «мужским трёпом» — я бы добавим, трёпом не всех мужчин, а некоторых — а решение проблемы, как интегрировать безбрачие в иудаизм, не объявляя монашества, характеризует как «чудовищное»:
«Решение», которое предлагает Вавилонский талмуд, заключается в организации чудовищного социокультурного давления на женщин,: направленного на то, чтобы те «добровольно» отказывались от своих прав» (289).
В легенде жена Акивы говорит, что разрешила ему уйти на 12 лет, а надо было бы — разрешила бы уйти ещё на 12-ть. В общем, конечно, в сравнении с Иаковом и Рахилью малость на 180 градусов развернулась культура этих некоторых мужчин:
Историческую достоверность талмудических легенд о мудрецах Боярин решительно отметает. Решительно, но в примечании мелким шрифтом. В примечании мелким шрифтом, но решительно.
