Неверие — и всякое искушение — начинается с того, что человек подходит к запретному месту. Ева подошла и рассматривала дерево. Змей полз к ней неторопливо: пусть совершит главную работу, пусть присмотрится, распалит себя. Если она не захочет, никакие соблазнители не добьются успеха. А Бог целомудренно отвернулся и не напоминал Еве о Своем запрете. Так пьяная драка в кабаке начинается с того, что человек останавливается перед кабаком и решается зайти внутрь. Кто и что там внутри — дело десятое. Первый шаг к неверию — легчайшее недоверие к правде: а точно ли, если сунуть палец в огонь, будет больно? точно ли, если броситься в пропасть — упадешь?
Грехопадение продолжается «явлением» к людям зла. Что понадобилось сатане? Зачем ему человек, зачем он пристает к Еве — да и к каждому из нас — с вопросами? Разве он — не ангел, пусть и бывший, не имеющий ни в чем нужды, бессмертный и совершенный? Кто слышал, чтобы «обычный», «нормальный» ангел чего-нибудь спрашивал у человека, чего-нибудь у него просил? А рассказ о грехопадении — как и личный опыт каждого — открывает простую истину о Лукавом: зло есть бесконечное самоуничтожение и потому оно постоянно жаждет пополниться за чужой счет. Гордыня сатанинская есть стремление остаться в одиночестве — и жажда затащить к себе в одиночестве все новые и новые жертвы. Зло само бесконечно разочаровано в себе и жаждет, чтобы это разочарование пережили все прочие.
Детский вопрос «как может змея что-либо говорить?» не глупее взрослого: «Как может сатана что-то говорить?» Между тем, ответ очень прост: прислушайся к себе, он и сейчас с тобой говорит. Пресловутый «внутренний голос», нашептывающий какую-нибудь гадость, хорошо знаком каждому человеку и является лучшим ответом на искушение подумать, будто искушений не существует. Если угодно, телепатическая передача искушений есть единственная телепатия, доступная на сегодняшний день человеку.
Слово «лукавство» изящнее слова «зло» — оно передает его изогнутость, хитрость, самую суть лжи. «Подлинно ли Бог сказал: «не ешьте ни от какого дерева в раю»?, — спрашивает сатана. И плохо не то, что сам вопрос поставлен так, чтобы заронить сомнение в душу человека. Сомнение в себе не является грехом, а вопрос как бы о личной памяти Евы: верно ли ты запомнила? точно ли поняла смысл Божьего повеления? Лукавство вопроса — в том, что под видом сомнения в человеке оно сеет сомнение в Боге, побуждая усомниться в Его любви. «Он вас не любит, Он не хочет поделиться с вами всем, что имеет. Бог завистлив и лучшее укрывает», — вот что говорит сатана в действительности. Доверять Богу не стоит, Он слишком богат, слишком силен.
Ева отвечает лукавому вопросу. Ответ ее абсолютно истинен, словно она учительница воскресной школы, а сатана — ученик. Ева сообщает о Боге совершенно бесспорные вещи, цитируя Писание. Сатана, скорее всего, и слушает ее как ученик воскресной школы — то есть, не слушает. Ему важно, что она с ним заговорила. Значит, она уже не столько доверяет Богу, сколько доверяет себе, своему знанию Бога, своей верности Богу. Так совершен второй шажок к неверию. Грехопадение — не поступок и не слово, а обращение ко злу. Спустя тысячелетия события словно пойдут вспять, и сатана приступит вновь — к Иисусу, и раздадутся слова, начинающие Спасение: «Отойди от меня, сатана». Эти слова и должна была произнести Ева. И любому искушению о Боге, начиная с простейшего вопроса сатаны: «А есть ли Он?» и до сложнейшего: «А за что Он тебя так?», нужно отвечать лишь одно: «Отойди!» Если мы это скажем, мы узнаем, что сатана — сотворенный для служения, некогда могучий и сильный — после своего падения ленив, глуп и слаб. Искушение исчезнет, и если возвратится вновь, то уже в другом виде, а если и в прежнем — то в более неприглядном, так что мы будем прекрасно понимать, что это сатана, а не безобидная змейка. Обращение к сатане — еще без слов, еще одним вниманием — есть уже грех; обращение к Богу — еще без слов, еще без дел — есть уже покаяние.
Слова же, сказанные Евой, при всей их катехизической точности, уже пропитаны лукавством. Ведь она защищает не Бога, а себя, свою память, говоря: «Нет, я вполне уверена в своей памяти, Бог сказал то-то...» Она не сопротивляется той скрытой лжи, которая была заключена в самой лукавой постановке вопроса; она даже как бы задумчиво подтверждает: да, Бог действительно ограничил меня... В устах Евы библейская истина теряет свою истинность и становится упреком. Вновь скажем: пройдут тысячелетия, и в устах Иисуса затертые библейские цитаты заблистают нестерпимым для лукавства блеском истины.
Где же Ты был, Боже, в это мгновение? Где Ты был, когда Иуда предавал Тебя? Где Ты был, когда грешил я? — В этот миг грехопадения, бесконечно тягостный и повторяющий одно и то же лукавство с занудством испорченной пластинки, Ты был рядом — и Ты молчал, и это молчание стоило Тебе страдания не меньшего, нежели распятие на кресте. Но Ты не мог заговорить, — любящий не может ни испытывать любимого (это сатанинское занятие), ни помогать ему любить. Любовь должна уметь ходить сама — именно потому, что любовь заключается в том, чтобы не ходить в одиночку.
«Знает Бог» — отвечает сатана. Он не лжет — он лукавит. Бог действительно знает все, знает и то, что люди будут «как боги, знающие добро и зло». Но Он не виноват в том, что это произойдет — ибо знание Бога не ограничивает людей. «Знание же добра и зла» есть власть разграничения и ограничения добра и зла; «познать» на языке древнего Востока — значит «овладеть», ибо это язык не ученых, бессильных овладеть тем, что они познали, а язык мужчин, познающих женщину властно и ответственно.
Лукавство — это неполная ложь. Да, Бог знает добро и зло. Да, падшие люди знают добро и зло и даже «владеют» ими, «творят» их или, точнее, «вытворяют». Но назвать их от этого «богами» — какое издевательство! Все равно что назвать оконнный шпингалет — домом, дерево — садом. Знание добра и зла — ничтожная, самая маловажная часть Божьего творения, самое хилое деревце в райском саду — хотя в этом саду и самое хилое дерево прекрасно. Но со времени грехопадения человечество имеет дело с самым неважным, и не в силах с ним справиться, и проклинает эту способность познавать добро и зло.
«И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз и вожделенно, потому что дает знание, и взяла плодов его, и ела». Здесь все — о Еве, о дереве очень мало. Грехопадение продолжается и в этом «ела» — лишь одна из его многочисленных вершин. Ева смотрит уже снизу вверх, она уже пала, еще не отведав плода. Она уже думает лишь о себе, о своих желаниях, о том, что приятно ей. Она уже отгородилась от Бога, от мужа, от человечества — она уже в состоянии гордыни, в грехе гордыни, который и есть единственный грех в мире и есть суть падения. Она сосредоточена на себе.
«Плоды» — что бы это ни было, то была пища. Как приятно сесть за трапезу: даже, если нам не нравится какой-то человек, за столом мы начинаем относиться к нему мягче. Трапеза приносит мир — это чудо влияния физического на духовное знакомо всем и является остатком райской нормы. В грехопадении же то, что соединяет людей не только физически, но и духовно — еда — становится источником разделения. Сатана не в силах ничего изобрести своего, он способен лишь прокрасться в сердце человека и, если сердце примет его, руки человека и глаза человека извратят Божье творение. Вкушение райских плодов становятся служением аду. Это будет повторять вновь и вновь: близкое к абсолютной пустоте зло будет паразитировать на добре, изменяя саму сущность его в направлении ничто. Но придет и спасение — на том же самом поле битвы, на столе трапезы совершится возвращение нормального порядка и восстановление Сущности.
Конечно, Адам и Ева не яблоко съели. Они попробовали смерти, попробовали небытия — что бы ни символизировало дерево познания добра и зла. Если бы они доверились Богу, Он, возможно, Сам бы сорвал им плод с этого дерева. Он ведь не говорил, что запрет вечен. Ничего дурного или вовсе недоступного для людей в мире нет, на то они и люди, а вот что-то, что Бог предпочел бы вкусить вместе с людьми — вполне возможно, и есть. Так мать убирает вкусненькое подальше от детей — не чтобы их обездолить или искусить, а чтобы побольше было радостей, когда за стол сядут все. И если ребенок съест то, что и вкусно. и полезно, но съедено вопреки любви, то к вкусу самой сладкой сладости примешается горечь обмана. Каков был плод дерева познания добра и зла, Адаму и Еве узнать было не дано — слишком второпях они его ели. С таким же успехом можно пытаться выяснить вкус картошки, попробовав её сырой. У краденого один вкус — вкус грязи. Адам и Ева узнали один вкус — вкус смерти. На американском Юге в патриархальные времена заставляли детей мыть рот мыльной водой, когда те грязно выругаются — чтобы очистить рот и, главное, чтобы убрать вкус смерти с губ. Ибо смерть есть вкус греха, и когда мы ненавидим, разрушаем, гордимся, мы — если вовремя прислушаемся к своим вкусовым ощущениям — явственно ощутим во рту тот незабываемый вкус смерти, который так понравился сперва людям и который смывают лишь воды крещения.
Ева делится с Адамом — но делится-то грехом, и тут уже нет никакого альтруизма. Здесь эгоизм, с которого и начинался рассказ — эгоизм, которому одиноко и холодно в своем одиночном заключении и который стремится затащить в свою одиночку другого. Словно падающие домино, сокрушаются люди. И происходит первое и единственное следствие греха — разделение. «И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги, и сшили смоковные листья, и сделали себе опоясания». Их всего двое — но им стыдно друг друга, ибо они уже не воспринимают себя как одну плоть. Они уже готовы к ссорам и обидам, к войнам и заговорам, к убийствам и изменам. Хотя ничто из этого еще не совершено, им уже стыдно — и правильно: все уже сделано — в сердце. В мир вошло бесстыдство, лицемерно прикрытое стыдом и фиговыми листьями.
В это мгновение люди услышали голос Божий. Они слышали его и раньше — но были поглощены собой. Только вот в чем слабость греха — нет непробиваемой гордыни. Жизнь с Богом может быть непрерывной; жизнь с сатаной нет, она непосильна человеку, он слишком тяжел для лап зла, он не в силах пребывать наедине с самим собою — и он выскальзывает наружу, в Божий мир. Еще не все потеряно! Еще возможно сказать: «Господи, так Ты здесь — спаси меня, я согрешил!» А можно сказать себе: «Я согрешил, так что не о чем Богу со мной говорить» — и спрятаться. Так поступили Адам и Ева. Но не надо решать за Бога — не надо отчаяваться и впадать в уныние. Грех начался до того, как съели плод, и завершился после того — именно, когда человек не откликнулся Богу с просьбой о помощи. Это потом неверие станет абстрактным отрицанием бытия Божия, а изначально оно отказ от помощи Бога — и таковым отказом остается и под абстрактными одеяниями.
«Где ты» — деликатно спрашивает Бог Адама — и каждого из нас. Разумеется, Он прекрасно знает, где я — Он спрашивает так, чтобы мне было легко сказать: «Здесь, прости пожалуйста». А вместо этого Адам говорит: «Голос Твой я услышал в раю, и убоялся, потому что я наг, и скрылся». В этой фразе — уже бездна гордыни, сосредоточенности на собственной персоне. Отныне самый интересный предмет для разговора у человека — он сам. Адам сообщил Богу и то, что он услышал Его голос, и то, что испугался, что голый, что прячется. Все о себе да о себе, и ничего о своем грехе, о том, с чем нужно бороться при Божией помощи. А чего стоят эти глупо-загадочные слова: «скрылся»! Куда можно скрыться от Бога? Адам «скрылся», как двухлетний ребенок, который закроет ладошками глаза и кричит: «Папа, я спьятайся!».
А дальше начинается трагикомедия. Трагедия — для Бога, Который придет к этим людям, чтобы спасти их, и будет ими распят. Комедия — для людей, привыкших смеяться над злом вместо того и не для того, чтобы сопротивляться ему. Начинается спихивание вины друг на друга: Адам — на Еву, Ева — на сатану, сатана — ну, этот угрюмо молчит, ибо он крайний. Адам не в силах даже ответить на вопрос Бога: его спрашивают, не ел ли он с дерева, Адам же отвечает, что жена дала ему поесть. Вроде бы правда и произнесена, вроде бы даже в форме некоего извинения — но указывание на другого как виноватого делает эти слова бесконечно далекими от покаяния и обращения к Богу. Это своего рода антипокаяние.
Что же произошло в грехопадении? Не одно какое-то действие совершено, не какая-то мысль подумана, не отнято ничего у человека и не прибавлено. Произошло нечто бесконечно большее — ибо изменило всю жизнь человеческую, и нечто бесконечно меньшее — ибо ничего изменить в своей богоподобной природе человек был не в силах. Осталось все то же — но по иному расположилось это, созданное Богом, «все». Это иное и получило название греха, гордыни, себялюбия, эгоизма и так далее до бесконечности, ибо все пороки есть лишь грани этого невидимого иного.
Человек на девять десятых состоит из воды, говорит химия? Тогда сравним его с бутылкой, полной воды, которая вдруг решила замерзнуть — и замерзла. Ничего не изменилось в составе воды, не прибавилось грязи, не убавилось и не прилилось — но бутылка лопается. Так и в грехопадении: все осталось прежним — все изменилось так, что в сердце человека вошел адский холод, в глаз его попала льдинка, которая отныне стремится заморозить все наше существо. С тех пор и доныне каждое собственное душевное движение и каждый поступок ближнего, каждое событие человек будет прежде всего обдавать ледяным холодом, воспринимать как беду, угрозу, безнадежное несчастье. Самое светлое он будет встраивать в структуру мрака — и все будет тускнеть и унывать. Само небо станет серым и холодным.
Недаром в центре ада Данте поместил на самую горячую точку, а самую холодную и ледяную. Гордыня в пределе стремится не спалить все огнем, а изолироваться в ледяном величии, уйти на Северный полюс и там попирать льды, взирая на прочию тварь с холодным безразличием. Гордыня — вот лукавое помышление о Боге как о не творящем, не любящем, представление себе Абсолюта холодного, замкнутого, ни в ком и ни в чем не нуждающемся.
Адам отвечает Богу: «Голос Твой я услышал в раю и убоялся, потому что я наг, и скрылся». «Убоялся» — вот оправдание Адама, но это не оправдание, а, наоборот, самообличение. Человек боится Бога не потому, что Бог суров, а потому что согрешивший человек труслив. Такой страх, страх, отгораживающий от Бога — не Божий страх, а сатанинский, ибо он закрывает дорогу к покаянию, да еще винит в этом Бога: Ты такой страшный, Ты не простишь. Если бы Бог действительно был таким, Библия бы кончалась наглым ответом Адама. «Иди, — сказал бы Бог, будь Он лишь хладнокровным Абсолютом, — ты царь — живи один». Он бы отвел нам участок пустоты, и там вращалось бы человечество в бесконечном самопожирании, самовозвеличивании, самоугрызении, неспособное сотворить даже спички, задыхаясь от эгоизма и не в силах отказаться от него.
Рассказ о грехопадении надо читать, держа в уме его возможные варианты. Прежде всего — Бог осерчал не из боязни конкуренции, не потому, что люди захотели стать именно богами. Если бы мы захотели стать ангелами — или лошадьми — или лилиями полевыми — это было бы не меньшей изменой Творцу. Желание быть другим — не быть собой — вот суть гордыни. Она не всегда заметна даже самому гордецу: он намеревается сохранить свое «я», увеличить его, взблестить его. Но вот странность: если мне отрежут ноги или наставят рога, я останусь собой, а если я стану богом — или фюрером — или Авраамом, Исааком и Иаковом сразу: нет, тогда моя «я» исцезнет и заменится иным, лучшим или худшим, но — иным. И Богу это будет неугодно. Хорошо сказал об этом один мудрец: «Бог не будет судить меня за то, что я не Моисей, Бог будет судить меня за то, что не Зусия». И рассказ о грехопадении, поэтому — это и рассказ об отказе быть собой, творить себя таким, каким приятно было бы нас видеть Богу. Как сказала одна литовская певица, католичка: «Какие мы родились — это подарок Бога нам; какими мы умрем — наш подарок Богу».
Такова духовная сущность грехопадения. Сатана платит за грех, удовлетворяя наше корыстолюбие, наше тщеславие, наше сластолюбие — а кончается тем, что мы вынуждены удовлетворять корыстолюбию, тщеславию, сластолюбию других. Но и тем это не приносит счастья, потому что все порочные удовольствия как сквозь пальцы утекают в небытие, обратно к сатане, и выходит только одно: пытаясь удовлетворить свою гордыню, мы совершенно безрезультатно обжираемся всякой дрянью.