Интерес к истории Иуды вспыхнул в начале ХХ века совершено закономерно. Личность, высвобождающаяся из семьи, нации, религии, государства, начинает интересоваться в истории Страстной недели не государственным (Пилат), не национальным (Каиафа), не религиозным (Анна), а частным, индивидуальным. Человек отождествляется себя с Иудой, и это правильно. Человек не верит, что он на месте Иуды предал бы, и это правильно. Предательство Иуды — не предмет веры, а объект знания.
В Иуду нельзя веровать, в отличие от Христа, Иуду надо просто знать в себе. Я, такой умный, не лезущий на рожон, во власть, в пасти стадо, не жадный, разве что немного скупой, но иногда и щедрый... Не смелый, но если что, не то чтобы в море траблов с головой, но постараюсь как-то себя отстоять и другому помочь... Не апостол Пётр, но с чего бы вдруг так взъелся?
Тут и начинается перебор вариантов, по Леониду Андрееву ли, по Борхесу ли.
А что их перебирать? Ну, деньги...
Иисус ведь не зря сказал «блаженны нищие». Может, Он добавил «духом», может, Лука добавил, не принципиально. Блаженны те, у кого нет выбора — быть жадным или не быть, скупиться или нет. У нищего такого выбора нет. У Иуды был. Он этот выбор всячески обсасывал и склонялся к благородству. Есть деньги — поделить с тем, у кого нет.
Безденежье, нищета не духовная, а просто материальная, это страшная сила. Она высасывает все душевные силы. Оно рождает такую же неодолимую жажду, как половой инстинкт, когда изголодавшийся мужчина готов наброситься на мраморную статую, на козу, на что угодно, лишь бы избавиться от томительного напряжения, разрядиться. Только нищету никак не удовлетворить. Богатство не удовлетворяет нищего, если свалится на него, просто увеличивает диапазон жажды. Половой инстинкт это всё-таки животное в человеке, с животным проще. Деньги это специфически человеческое, это интеграл всего — что говорится, думается, коммуницируется. Это не удовлетворить ничем, кроме денег.
Вот Иуда на этом и съехал. Не он первый, не он последний. Это внутри каждого и каждой есть, и чем более развитое общество, чем выше уровень коммуникации, тем острее проблема нищеты — и реальной, и воображаемой. Воображаемая нищета намного опаснее, именно она породила жажду стабильности, обернувшуюся мировыми войнами, государственным и окологосударственным террором, репрессиями, тоталитаризмами. Не призрак коммунизма виноват, а призрак нищеты, от ужаса перед которым примут за спасителя даже педофила-уголовника.
«Нищие духом» — это бесстрашие. Бесстрашие перед лицом своей тревожности, своих страхов. Не выдуманных, а реальных. Бесстрашие перед самой высшей, неизбежной нищетой, когда нет жизни, времени, бытия, перед нищетой смерти.
Вот этого бесстрашия не хватило Иуде.
Чтобы поверить в воскресение, нужно отказать в доверии смерти. Время уходит, вечность приходит. Смерть лишь злобная пародия на время и вечность.
Справа и слева от Иисуса были распяты два разбойника.
Распинателей был один — Иуда. Остальные просто выполняли законные распоряжения законной власти. Абстракции от абстракций. С них и спросу нет. Им не приказали бы — они бы и не распяли. Они были оно. Иуда же, такой лишний с правовой и организационной точки зрения, избыточное звено в логистике ареста, был единственный виноватый. Поэтому и полез целоваться. Он себе врал, не Иисусу. Поэтому покаяние — это прежде всего избавление от вранья себе, от самообмана, признание самообмана, а не обмана — среды, окружения и пр. — главной причиной зла.
Покаяние ведёт не к правде, а лишь к отказу от лжи. Правду я разглядеть не в силах. Я в силах только сказать себе, что я бессилен, и сказать это Богу. Вот момент сказывания, говорения, откровения человека Богу о своём бессилии, оказывается и момент сказывания, откровения Бога человеку о силе — общей силе Бога и человека.