«Мария сказала Иисусу: На кого похожи твои ученики? Он сказал: Они похожи на детей малых, которые расположились на поле, им не принадлежащем. Когда придут хозяева поля, они скажут: Оставьте нам наше поле. Они обнажаются перед ними, чтобы оставить это им и дать им их поле. Поэтому Я говорю: Если хозяин дома знает, что приходит вор, он будет бодрствовать до тех пор, пока он не придет, и он не позволит ему проникнуть в его дом царствия его, чтобы унести его вещи. Вы же бодрствуйте перед миром, препояшьте ваши чресла с большой силой, чтобы разбойники не нашли пути пройти к вам. Ибо нужное, что вы ожидаете, будет найдено. Да был бы среди вас знающий человек! Когда плод созрел, он пришел поспешно, — его серп в руке его, — (и) он убрал его. Тот, кто имеет уши слышать, да слышит!» (евангелие Фомы, 21).
Текст любопытен тем, что каждый образ в отдельности понятен и часто встречается в текстах I столетия, но смысл целого неясен. Неясность поддаётся разным толкованиям, почему можно объявить текст «гностическим», а можно считать его и ортодоксальным. Никаких особых откровений в обоих случаях ожидать не приходится, но ведь понять логику чтения само по себе интересно.
Для современного читателя самый неожиданный элемент — обнажение. Мы все вышли из викторианского ханжества в ханжество пост-модернистское. Все жалуются на распущенность нравов, но голым по улицам никто не ходит, а в древности — запросто, и не арестовывали.
Обнажение — нормальная часть древних обрядов, прежде всего — брачных, когда снимали одну одежду и надевали другую (в том числе, гости — о чём и говорится в притче о брачном пире и человеке, отказавшемся одевать праздничную одежду). Обнажались при крещении, и вовсе не надевали длинных белых рубах, как нынешние баптисты и прочие реконструкторы, «ролевики». Хочется сделать всё, как у «первых христиан». Идея точного воспроизведения сама по себе иррационально-магическая, а уж «первые христиане» просто не существовали, первыми христианами были обычные иудеи, но это признать для викторианского ханжи немыслимо. Какие там рубахи?! Да Иисус даже трусов не носил — неужели подражание Ему заключается в том, чтобы избавляться от трусов?
Реальное или воображаемое обнажение имело свой смысл в разных философских школах и у гностиков, и смысл не такой уж чуждый христианству. В посланиях апостолов Пётр радостно пишет, что скоро должен оставить «дом тела» (2 Птр. 1, 14), а Павел — возможно, в полемике с Петром — довольно непоследователен: радуется тому, что покинет материальное тело, в котором только скорби всякие, но подчёркивает: «не хотим совлечься, но облечься, чтобы смертное поглощено было жизнью». Небесная одежда, бессмертное тело — не взамен земного, а поверх его. Довольно тяжеловесный образ, не случайно на Преображение в православной традиции выбрали для чтения в храме текст Петра, а не Павла.
Так что не просто можно истолковать текст Фомы как христианский (а не гностический). Тут возможны целых два толкования, умещающихся в «рамки христианства». Другие образы вполне однозначны. «Малых детей» Иисус упоминает часто, почти всегда положительно, как символ доверия. Поле — это сама жизнь (Мф. 13,38), хоть в притче о сеятеле, хоть в притче о двух жнецах. Поле чужое, и вовсе не обязательно Божие. Далеко не всегда Иисус делает акцент на том, что всё принадлежит Богу, часто Ему важнее подчеркнуть, что не всё принадлежит верующим. Нищие духом-то не случайно? Вот и здесь ученики — нищие духом. Что-то у них есть, на чём-то они стоят, но это чужая собственность. Придут, попросят выйти вон — значит, выйдем вон. Пусть мёртвые хоронят своих мертвецов и засевают свои поля. Важно не помещать эту притчу в один разряд с притчами о необходимости напряжённо ждать возвращения хозяина, исполняя его заповеди. Отличие принципиальное — почему речь идёт не о рабах, а о детях, и призыв не «подпоясаться», а раздеться. Да, вот такая непоследовательность: то одеться, то раздеться. То напрячься, то расслабиться. Так ведь это не с Иисуса началось — «время бросать камни, время собирать камни» раньше сказано. Главное, чтобы камни были драгоценные!
В переводе Трофимовой притча о детях на чужом поле отдельно, в западной текстологии она объединена с последующей притче о бдительности домовладельца. Объединена по той весомой причине, что налицо связка в виде слова «поэтому». Завершает этот отрывок текст о жнеце, который должен вовремя сжать созревший урожай.
Тем не менее, разумно помнить, что притчи могли первоначально бытовать сами по себе, а потом уже Фома их соединил вместе по некоторому сходству. Точно так же, конечно, образовалась когда-то и Нагорная проповедь. Сходство часто очень механическое — например, все притчи о Царстве, или все притчи, где фигурируют разбойники. Если рассматривать такую редакторскую работу как комментарий, причём комментарий современника, то такое объединение надо учитывать. Ведь и за этим отрывком следует текст, который сравнивает ученикам с грудничками — это механическое соседство по одному признаку (дети) или смысловое?
В комментариях Гейтеркола бросается в глаза, что он заведомо, как из аксиомы, исходит из веры в гностический характер евангелия Фомы. Поэтому он изначально убеждён, что «поле», «одежда» — это материальный мир, а призыв с этим расставаться — призыв воспарять духом. И в притче о хозяине дома — дом это материальный мир, проживая в котором нужно быть бдительным, чтобы не повредить своей душе. Изрядная натяжка!
Слово «поэтому» тут смущает, потому что две притчи — два противоположных взгляда на собственность. Дети — на чужом поле, они, в сущности, украли это поле. Хозяин дома — ну, хозяин дома он и есть хозяин дома.
Здесь-то и обнаруживается особенно ярко одно свойство древних притч — они не аллегории. В них бесполезно, вредно, опасно искать соответствие элементов каким-то идеям. В них главное — передача динамики. Горчица — растёт, жнецы косят. Акцент на глаголах, на действии. Дух Святой слетает стремительно как голубь — важно не «голубь», а «слетает».
Внезапно приходят хозяева, внезапно приходят грабители. Вот общее — неожиданность. Ещё и жених внезапно приходит — в притче о разумных и неразумных девах.
Иисус хочет сказать Своей притчей, что ученики такие же, как другие люди, или что они отличаются, должны отличаться от других людей? Раздевание детей — это какой-то распространённый обычай или, наоборот, Иисус придумал? Может, хозяева так хотят опозорить тех, кто вторгся на их землю? Или, напротив, это демонстрация презрения — как отряхнуть прах со своих ног?
Двусмысленность вполне может быть результатом того, что текст искажён при переписке, того, что за много веков утрачено знание контекста, обычаев. Но двусмысленность может быть исходным намерением Иисуса. Вопрос не в том, своё или чужое, дано или украдено, а в том, что кому многое дано, с того много спросится.
Когда Иисус говорит ученикам посмотреть на поля и увидеть, что колосья созрели, скоро жатва — Ему важно, чьё поле? Да ни на полкопейки! Гейтеркол считает не очень понятным образ жнеца — да что ж тут непонятного? И как можно анализировать этот образ, забывая про евангельское его использование? Жнец, дровосек — придёт и срубит, скосит, спалит.
Это образ Бога Судии, образ конца света, и этот образ прилагается к апостолам. Вот они — пассивные участники жизни, ждут, когда придут «хозяева» или когда придут «воры», но вдруг — они самые активные участники, они должны придти и «скосить», положив конец всякому самоуверенности обустройству в мире сем. Стать учеником Иисуса означает разоблачиться, раздеться, родиться заново голеньким — но стать учеником Иисуса означает и облачиться в Иисуса, стать машиахом в царской мантии, тем, кто не идёт, а грядёт в огне и буре. На стыке этих двух невероятностей и рождается искра Духа Божия. Когда Учитель — единство несоединимого, тогда и ученичество — химическая история и физкультурная физика.
